Глава 19. Зря ищете. Всё равно без толку

Глава 19. Зря ищете. Всё равно без толку

Близилась весна, а с нею – новые заботы. Главная – как удержать бегунов. Пригреет солнышко – только пятки засверкают. В начале апреля пропал мой любимчик – Ханурик. У родных его не было, обычно он бегал туда.

– В землянке надо искать, за стройкой, – посоветовал бывший воспитанник Голиченков. – Там Дёготь и Рыжий.

Погода – снег с дождём. Со мной, как всегда, идёт Борис. После случая с пощечиной его стали звать Солидатский Брат. Бодро направляемся через стройплощадку. Моросил мелкий, противный дождь. А мы всё плутаем. За стройкой – канава. Посередине колышется утлый плотик. Подогнали к берегу палкой. Вот и на другом берегу.

– Где-то они здесь должны быть, – утешает меня Солидатский Брат, сам весь мокрый, бррр….

И тут прямо из-под земли дымок. Тонкий, в шнурок, и, не знай мы о существовании землянки где-то здесь, поблизости, ни за что бы не догадались, что это и есть убежище. Внимательно разглядываем убогое пристанище. Ну и нора! Да это же обычная яма, сверху закрытая досками и засыпанная землёй! Сбоку, прикрытый ветками, лаз – в полметра. Ровненькими скосами вырыты ступеньки. Осторожно заглядываю вниз. Сквозь дым видны силуэты обитателей землянки. Их двое. А, ладно, была не была…

– Тук-тук, хозяева! А к вам можно? – очень вежливо спрашиваю я.

– Кто такая? – без всякого политеса спрашивают они.

– Воспитательница Олега… Ханурика знаете? Можно к вам? А то от холода умереть не долго.

Пауза. Потом:

– Залезайте.

Голиченков остаётся сторожить лаз. Закручиваясь винтом, отважно спускаюсь в Аид. От дыма щиплет глаза и горло дерёт. Как они тут сидят сутками? Просто жуть… Спрашиваю:

– Скажите, ребята, а про Олега вам что-нибудь известно? Отвечают:

– Это у ментов надо спрашивать.

– Мы ж не легавые.

Молча разглядываем друг друга. Что этих-то гонит из дома? По виду домашние. Мои, детдомовские, к своим пьянчужкам рвутся, а эти – от благополучных, похоже, родителей. Вот разберись тут, кому чего для счастья не хватает. Землянка сделана добротно, можно сказать, со вкусом. Стены украшены "произведениями искусства" из сухих листьев, веток и сучков. На полу плетёный коврик. На ногах валенки – сменка. Во устроились! Печурка топится по-чёрному, кипит котелок. Картошку варят, я сглотнула слюну. Спрашиваю, подавляя голодный спазм:

– А что, так картошкой и питаетесь?

– Зачем? – вальяжно объясняет Рыжий. (Второй – Дёготь, так они друг друга называют.) – Не скажите. Живём как короли. Хлеб из булочной, там самообслуживание, вот мы и… того.

– А колбаса из "Диеты", ну, сыр ещё, масло, конечно. По мелочам всё можно вынести. Только часов в шесть надо идти, когда народу много. Для понта можно за пакет молока заплатить.

Он, прищурившись, смотрит на огонь. Косая чёлка разбросана по крутому, совсем детскому лбу.

Поели картошки, жить стало легче. Разговариваем. Про Олега они мне толком ничего не сказали, только намекнули, что он может быть на чердаке строящегося дома. Там тоже "стойбище". Спрашиваю, собираясь уходить, где их родители, поди, ищут. Отвечает Рыжий, трёт глаз и смотрит в огонь.

– Моя мать только рада меня куда-нибудь сбагрить. Говорит, если б не я, так давно бы замуж вышла. А мне что, пусть живёт… Мне и тут хорошо. Правда, Дёготь?

Тот неопределенно кивнул головой. Потом говорит:

– Ханурик про вас рассказывал.

– А я-то думаю, откуда такое гостеприимство! – радуюсь я доброму слову.

– Ругал вас. Говорит, воли не стало. Раньше бегали, и никто никого не ловил. А теперь вот вы их зажали…

– Ругал? – дико глядя на него, спрашиваю, поперхнувшись едой. – Ханурик?

И этого мерзавца я из психушки вытаскивала?!

– Ладно. Пошутил. По-доброму ругал, – тут же смягчился Рыжий. – Просто привыкли уже так жить. А так он вас уважает.

– Ну, спасибо, – смягчилась и я, но зуб на Ханурика всё же заимела.

– Вы, того, давайте уже, идите, – подгоняет меня Дёготь, – а то придут ещё кое-кто. Им не понравится, что чужих пускаем.

– Ладно. Поняла, – сказала я и проворно направилась к выходу.

Мой Солидатский Брат превратился в Умирающего Лебедя. Голодающий и холодающий мужик – это просто ходячий кошмар. Вручаю ему ещё вполне горячую картофелину. Ест, но продолжает бурчать. Подходим к канаве – а плотика-то и нет! Бродим по берегу, чуть не воем. Увы! Канаву вброд не одолеть – не лето. Вдруг слышим: "У-ууу!"

– Кто это воет? – спрашиваю храбро, а сама вся дрожу.

– Они, – отвечает приободрившийся Умирающий Лебедь, тотчас же превращаясь в Серого Волка.

Он так страшно клацал зубами – то ли от холода, то ли, и, правда, меня пугал, не знаю, что мне даже весело стало. "Они" – это Рыжий и Дёготь.

– Мы счас на лодке вас переправим, – говорят "они" и вдруг тащат настоящую лодчонку из укрытия. Но нет предела благородству. На другом берегу Рыжий, так ненавязчиво, суёт мне в карман пакет с горячей картошкой.

– Слопаете, пока до вашего дэ-дэ доберетесь. А про Ханурика не беспокойтесь. Сегодня уже там будет.

– Точно?

– Я сказал.

И, правда, когда мы, полуживые от усталости и мокрые до последней нитки, прибыли, наконец, в детский дом, первым нас вышел встречать Ханурик. Улыбаясь самой праздничной улыбкой, он спросил заговорщицки:

– Ну, как партизанили?

Я хотела его убить здесь и сейчас, но всё же решила сначала пойти на кухню за чайником.

.. Как-то раз, снова разыскивая Ханурика, я прямиком направилась домой к Александру – так звали Дёгтя. Отец его был аппаратным работником среднего звена. Семья вполне обеспеченная, мать не работала – милая домашняя женщина с дипломом. Дом – «полная чаша». Только вот с сыном неудача:

«В нём всегда было что-то такое… Не воспринимает он нас, понимаете?»

Голос её дрожал и ломался от внутренних слёз, она достала платочек из кармана длинного китайского халата, приложила его поочерёдно к увлажнившимся глазкам, затем плавным движением изящной холёной лапки с кроваво-перламутровыми коготками указала на внушительную чешскую стенку. – Вот, всё это для него. Но… увы. Сокровища мировой культуры, комфорт… всё для него пустой звук. Всё, ради чего мой муж трудится с утра до ночи, всё коту под хвост, – закончила она прозаически не выдержав, очевидно, роли.

– Может быть, он чем-то обижен, оскорблён? Это бывает с подростками, – говорю я, пытаясь хотя бы чуть-чуть снизить градус патетики и развернуть не лицом к проблеме.

– Обижен? Ни боже мой! – возмущенно машет платком она – Просто патологическое равнодушие к нормальной человеческой жизни. Но ведь жизнь коротка.

– А денег мало, – стараясь быть вежливой, съязвила я, но она, мне показалось, хамства не заметила…

– Денег всегда мало, – как-то буднично заметила она и снова продолжила на высокой ноте: Это только в молодости кажется, что жить будешь вечно.

– Всё ровно наоборот, – опять нахамила я. – Именно в юности человек максимально близок к смерти. Восприятие обострено, нервы на пределе, гормоны играют… Тут достаточно одного неосторожного слова, и срыв произойдёт мгновенно и неотвратимо.

– Да что вы! Сколько мы для него делаем, я даже не знаю, кто ещё столько делает для своих детей!

– Но почему-то ваш сын предпочитает жить в землянке.

– Чёрная неблагодарность, черная неблагодарность!

Она снова приложила платок к лицу.

Из бегов Александр вернулся сам. И месяца не прошло. Тогда же заявился в детский дом. Мы долго сидели с ним в отрядной после отбоя – рассказывал о своих планах на будущее. Он собирался навсегда уехать из дому – бичевать… Ждал только, когда исполнится шестнадцать, чтобы получить паспорт и, без сожаления и слёз покинув «родные пенаты», отправиться на поиски приключений.

– А что ты хочешь найти?

Как всегда в таких случаях, мой вопрос прозвучал довольно глупо и бестактно – как можно на такие темы рассуждать с первым встречным (ну, в данном случае, вторым – встречались аж два раза!). Попасть в нужную тональность в подобных ситуациях всегда сложно. Однако он, как ни странно, отвечал вполне серьёзно:

– Хочу всё посмотреть, кто как живёт.

– Дома будут беспокоиться. Мама тебя очень любит. Старается для тебя. – (Он знал, что я была у него дома.) – Ты это знаешь?

– Врёт она всё, – почти зло, звенящим голосом ответит он.

– Не думаю.

– Лишний я там, поняли? Лишний! И хватит про это.

Саша, это семья. А в семье могут быть размолвки. Надо уметь договариваться.

– С кем договариваться и о чём? – взвился он. – Не хочу я такой семьи! Там каждый сам по себе… Ничего живого там нет. Всё врут… Про смысл говорили вам, да? Нет у них никакого смысла! Имущество общее, и всё.

– А что плохого в хорошем имуществе? – говорю я, с интересом наблюдая перемену в его настроении, но нет, не актёрствует, как его мама, говорит вполне искренне.

– Я же знаю, откуда это барахло. Им дают, они берут. И хотят, чтобы я таким же стал. А оно не надо?

Его чудесные вишнёвые глаза воинственно блестели. Он упрямо тряхнул головой и замолчал.

– Ну, знаешь что… – сердито сказала я, совершенно не зная и не понимая, что можно сейчас ему сказать.

– Что? – невозмутимо спросил он.

– А то, что нельзя говорить о родителях плохо, даже если тебе что-то в них сильно не нравится, – назидательно, фальшивя в каждой ноте, говорю я. – Уверена, они тебя любят. Просто вы никак не найдёте…

Тут я замялась, подбирая нужные слова, и окончательно стала в тупик. Ну, как это ему объяснить, не впадая в маразм?

Однако он сам пришёл мне на выручку.

– Знаю, консенсус. Только на фиг он нужен? Я ненавижу их, понимаете?

– За что?! Они твои родители, понимаешь? Так природа устроила – родителей надо любить.

– Вот именно, так природа устроила, – сказал он зло и даже как-то насмешливо. – Мой папаша, когда мы ездили на юг, очень любил повторять одну шутку. Не знаю, говорить вам это или нет…

– Говори, если это не очень неприлично.

– Это прилично, но только вы всё равно не поймёте.

– Я кажусь тебе такой глупой? – невольно засмеялась я.

– Не глупой, а наивной. А это ещё хуже глупости.

– Ага! Ну-ка, давай, рассказывай. Так что там, на море, было?

– А вот что. Сидят они на песочке, у ног вода плещется, сидят, млеют… Мой папаша и говорит мамахен: «Вот как природа всё разумно устроила – волна… откат… волна… откат…

– Хорошо, извини, давай не будет ссориться, – иду на попятную я (спасибо Норе, просветила насчёт отката).

– Ладно, не будем, – охотно соглашается он, и лицо его веселеет. – Так я чего хотел сказать… – Теперь он говорит делово и серьёзно. – Мы с Хануриком ехать хотели.

– С Хануриком? Стоп. Куда это… хотели ехать, а? – возвысила голос я.

– Бичевать, куда ж ещё. Да только он передумал, идиот, – произнёс он с издёвкой.

Я вскочила как ужаленная, почти с ненавистью глядя на будущего бича – деловой, однако, мальчик.

– Это ты забудь, зайка.

Градус угрозы в моём голосе явно зашкаливал.

– Да не бойтесь вы за него! Он уже сам не хочет. Сказал уже.

И засмеялся – весело и ласково глядя на стенку перед собой – как раз перед ним была фотография прищурившей глаз Лисы с сигаретой в зубах.

– Он дикарёнок, только вчера приобщившийся к нормальной жизни, а ты его смущаешь новыми приключениями. Нехорошо это, – всё ещё волновалась я.

– Да он нормальный пацан, ладно вам… Сказал же… А мы хотели в Сибирь рвануть, на молодёжку. Короче, на стройку завербоваться.

Я снова напряглась – план побега вполне мог сработать с небольшой отсрочкой, некоторым замедлением.

– Кто ж вас туда возьмёт таких хороших? – говорю я с дрожью в голосе. – Без документов к тому же. В милиции окажетесь на первой же станции.

– Ну, допустим, у меня уже паспорт есть.

– А тогда? Каким местом вы думали, когда эту авантюру готовили?

– Ой, да вы не злитесь хотя бы. А раньше мы могли бы сказать, что нас родители из дому выгнали. А документы можно купить.

– Купить?

– А вы что, не знали? В нашем мире всё можно купить.

– Иди ты!?

– Ну, за деньги, – поясняет он, показывая свои узкие, совсем детские ладони. – Мне родители на дэ рэ тысячу подарили. Я сказал, что деньгами давали. Ну, они и дали.

– Всё-таки дорогие подарки от родителей берёшь? – сказала я с укоризной. – А вот считаться с их мнением не хочешь. Вот такой вот ты принципиальный.

Мои симпатии к малолетнему гордецу явно пошли на убыль.

– В случае необходимости принципы могут погулять, – сказал он без улыбки.

«Да уж, детки пошли ещё те…» – отметила про себя, содрогаясь при мысли, что лет черед десять-двадцать всем нам придётся испытать на своей собственной шкуре результаты этого всезаражающего прагматизма, щедро сдобренного ранним цинизмом и остро негативным отношением к «предкам». Кое-что по наследству «предкам» удалось передать, это точно.

Да, юношеский романтизм скоро развеется, иссякнет под напором житейских обстоятельств, и циничный прагматик пойдёт по жизни, широко и смело шагая, как её истинный хозяин и командир.

Да, они, эти подранки, очерствевшие и загрубевшие раньше времени, придут во взрослую жизнь и скажут своё слово. Резкое и беспощадное. Без всяких сантиментов. Не разделяя правых и виноватых, безоглядно мстя своему жестокому и несправедливому прошлому.

… Он ушёл, а я всё ещё сидела в отрядной и думала о том, что же с ними станет там, во взрослой жизни.

Второй наш «неизлечимый» бегун – Огурец.

Он подкидыш. Мать подбросила его – принесла к порогу Дома ребенка и скрылась. Хорошо хоть записку оставила. Настоящее имя его – Серёжа.

Огурцом прозвали за удлиненную форму черепа. У него были абсолютно белые волосы, а ресницы и брови – чёрные.

Глаза же были большие круглые и очень синие, как весеннее небо, к тому же постоянно влажно блестели…

Благодаря такой экзотической внешности его на Новый год регулярно определяли Снегуркой. Голос у него довольно поздно начал ломаться.

Однако Огурец имел один серьёзный недостаток, который, вообще говоря, по местным нормам, мог бы считаться и достоинством.

Он был патологически неряшлив. Возможно, он, таким образом, компенсировал свою абсолютно девчачью красивость. Его ногти повседневно были в «трауре» – черная кайма не сходила даже после бани. На рубашке – всё меню за неделю. Первое время приходилось в умывальник водить за руку – слова «иди умойся» он понимал исключительно в местном смысле – тут же смывался, то есть исчезал с глаз. Когда же ходить с чистыми руками и без усов от кефира или какао стало привычкой, достаточно было, обнаружив свежее пятно на его рубашке или опять невымытые уши, глянуть на него построже, как он тут же мчался в умывальник. Однако не факт, что он там умывался…

Огурец любил читать. Причём читал газеты – от первой до последней страницы. Один он такой был на весь детский дом. Читал с пониманием, ориентировался.

На этом «хобби» я его и зацепила.

– Ну, что нового в мире? – спрашиваю я, подсаживаясь поближе (заглядываю, что это он так углублённо читает – военный переворот…).

– Вы просто так спросили или интересуетесь? – посмотрев на меня сквозь развесистые ресницы, говорит он совершенно серьёзно.

– Интересуюсь, – отвечаю я так же серьёзно.

И он обстоятельно рассказывает – что и как в мировой политике.

Когда мы стали выписывать газеты и журналы на отряд, он первый захватывал свежий выпуск и не выпускал из рук, пока не прочитывал все буковки вплоть до тиража и адреса издания. Память у него была феноменальная, запоминал всё, факты, имена, названия. Разбирался во всех тонкостях и мог без труда объяснить, чем отличается Конго со столицей Браззавиль от Конго со столицей Киншас. А по поводу Сеула и Пхеньяна он мог прочесть целую лекцию.

– Молодец, будешь, наверное, дипломатом, – пообещала я ему после очередной рокировки.

Огурец громко хмыкнул, шмыгнул носом, тряхнул белёсой чёлкой и важно сказал:

– А то.

Однажды случилась с Огурцом трагическая почти история. Читая газеты, он всегда обращал внимание на фамилии авторов материалов. А дело было вот в чём. Его мать жила в Москве. Но где точно – он не знал. Было ещё известно, что у неё есть ещё один сын, старший (в записке, оставленной в вещах подкидыша, сообщалось, что она вдова, имеет двоих детей и ноль средств на их содержание). Однажды Огурец показал мне газету, где на второй странице был опубликован материал, в котором рассказывалось о групповой краже. Один из осуждённых по этому делу был его однофамильцем.

– Это мой брат, – уверенно и не без гордости сказал Огурец. – И я его найду.

– Это случайное совпадение, – сказала я, не очень желая, чтобы он искал контактов с представителями «малины».

– Вы думаете?

– Уверена.

На этом наш разговор и закончился. А через неделю Огурец вдруг исчез. Прошло три дня – и он так же внезапно объявился. Молчит на все мои расспросы. Так продолжалось три месяца – исчезал и появлялся. Никаких следов его предположительного местонахождения обнаружить не удавалось. Больших трудов стоило уговорить Людмилу Семёновну «не сдавать» Огурца. Она согласилась, но – «в последний раз». Сбежит ещё раз, отправится в психушку на излечение. Склонность к бегам считалась признаком психического заболевания – как проявление злостного непослушания. Тогда я его, что называется, приперла к стенке. И он признался:

– А чево, нашёл семью, – отвечает он, и глаза его синие делаются просто прозрачными.

– Какую ещё семью? – взвилась я. – Ты понимаешь. Чем эта «семья» для тебя кончится? Кто они? И где ты этих людей нашёл?

– Нашёл через газету. Больше ничего не скажу. Нормальные люди.

Пришлось самой отправиться на розыски этой мифической семьи. Связалась с газетой, не без труда, но раздобыла адрес «героя» очерка.

И вот когда Огурец исчез в очередной раз, я сама направилась по этому адресу.

В доме барачного типа (любимое, кстати, жильё незадачливых родителей моих воспитанников) на втором этаже, на двери квартиры номер шесть была приколота записка: «Витёк, я буду у Ленки».

Стучусь к соседям. Открыли не сразу, спрашивают через дверь – кто такая? Отвечаю.

В ответ злобно:

– А чтоб вам повылазило!

– Это вы мне? – оторопело, глядя на дверь, из-за которой доносится брань в мой адрес, спрашиваю я.

– Тебе, тебе! И твоей подружке с ейными ухажерами!

Понятно, ошибочка вышла. Перевожу дух.

– Извините, я с вашей соседкой вообще не знакома, я здесь вот по какому делу… Я воспитательница из детского дома. Ищу мальчика. Своего воспитанника.

За дверью некоторое время молчание. Потом:

– А чего искать? Здеся он.

– Но там никто не открывает. Извините, но я не могу с вами через дверь разговаривать.

Соседка осторожно высовывает голову наружу, потом, внимательно и придирчиво разглядывая меня, спрашивает:

– Точно не из ихней кампании?

– Точно, точно. Говорю же, воспитательница из детского дома.

– Заходи тады.

Я вхожу, и она начинает мне рассказывать, оживая на глазах – такой случай выпадает не каждый день: вывести осточертевшую соседку на чистую воду.

Во мне она нашла благодатную слушательницу.

– Тут час назад такой скандал был! – шёпотом говорит, указывая на стенку.

– Какой кошмар, – говорю я – больше для поддержания разговора.

– А у неё, у Тоньки, всюду дружки-приятели. Что в милиции, что в народном суде. Баба ушлая. Любого мужика облапошит вмиг.

– А драки почему у них?

– А любовь такая. Что ни день колотят друг дружку… бух-бух! Час назад как побоище было. Бьёт и орёт ещё: «Ты, стерва! Ещё хлюпаешь?» И дверь хлоп-хлоп… А потом по ступенькам туп-туп… Потом всё. Минут сколько прошло, сама вылазиит… Ох! Ах!.. Я выглянула, а по лестнице кровищи! След от самой квартиры тянется… Прибил он её очень-на…

– Ну а мальчик где? Серёжа? – спрашиваю я в ужасе. – Его ведь тоже могли прибить?

– А тама. Закрылся от страха и ревёт.

– Как ревёт? Вы слышали?

– Так он всегда ревёт. Как драка пойдёт, так он и ревёт. Кричит: «Мамку не бей!»

– А вам слышно?

– А сама послушай. Слышь? Ревёт.

Она прислонилась к стенке и молча слушала. Да, похоже, за стенкой кто-то плачет. Иду на лестничную площадку, стучу в дверь, зову:

– Серёжа, открой, это я, Ольга Николаевна!

Сначала всё тихо, потом осторожно приотворяется дверь.

Серёжа! Слава богу, жив и цел. Похоже, делает уборку квартиры. Он, даже не взглянув на нас, опускается на четвереньки и начинает ползать по полу с тряпкой, потом что-то пытается отскоблить ножом.

Молчу.

Картина до омерзения знакомая – полуободранные обои, выбитое стекло на кухне, сломанная рама без шпингалетов. Мебели – никакой. На полу, у окна, груда тряпья, под ней различается что-то вроде матраца. В стенку вбито несколько гвоздей, на них пылится зимняя одежда, вполне приличное пальто с норкой, тёплая шаль и пара длинных вязаных кофт.

На гвозде у двери засаленный длинный халат пёстрой расцветки.

– Вот так и живём… – шепчет мне на ухо моя провожатая. – Говорю, зачем обои ободрала, а она – ремонт хочу делать… Так всё и стоит.

– А что техник-смотритель? Разве не приходили сюда ни разу? Не привлекли её к ответственности? Такое раздолбайство устроила в квартире!

– А что ей техник-смотритель? – смеётся соседка. – У неё за квартиру два года не плочено, и ничего.

Не знаю, что делать. Сережа не реагирует на моё присутствие. Хватает ведро, начинает старательно собирать с пола бурую жидкость тряпкой. Делает всё серьёзно, основательно.

– Жалко мамку-то? – не выдерживает соседка. – Прибил мужик мамку?

Серёжа перестаёт возиться с тряпкой, встаёт, смотрит на женщину и говорит совершенно незнакомым мне голосом:

– А идите вы все…

В тот вечер я всё-таки уговорила его поехать в детский дом.

А ночью было вот что.

Явилась в детский дом эта мадам, мама Тоня, и учинила дикий скандал, предварительно помахав перед моим носом справкой из психдиспансере (из чего следовало, что она за свои действия не отвечает). После чего, крикнув: «Я бешеная!», – учинила настоящий погром. Трахнула неженским кулачком по столу, разбила стекло вдребезги, осколком ранила себе руку, щедро залила своей «бешеной» кровью ковёр в «комнате отдыха», нашей кафэшке, сбросила на пол папки и книги с полок, а, убедившись, что особого эффекта её разнузданная деятельность не произвела, пригрозила «пришить». Потом только, слава богу, удалилась.

Прошёл день. Всё спокойно. Устранив следы её пребывания в детском доме. Я уже стала забывать о визите «бешеной» мамаши.

Да не тут-то было! Вечером, когда отряд был на ужине, в детдом позвонили – меня спрашивают. Это был звоночек ещё тот! Я подошла сразу, но в трубке – молчание. Этот непонятный звонок мне тогда показался очень подозрительным, однако сильно пугаться ещё не было повода. А когда поздно вечером шла домой, мне всё время казалось, что кто-то крадётся за мной.

Так.

У меня уже мания преследования, подумала я, но шаг всё-таки ускорила. Ночью, когда я уже была дома и видела десятые сны, вдруг проснулась в кошмаре нехорошего предчувствия. Такое бывает – вдруг ночью проснёшься, и страшно. Отчего? Видимых причин нет, а всё равно. И только потом может что-то отрыться – и подтвердится предчувствие.

Так вот, я проснулась, глянула в окно и не смогла сдержать вопль ужаса: в метре примерно от меня, на уровне нижней щеколды к оконному стеклу приплюснут нос! Рожа была просто отвратительной… Я в страхе отпрянула.

Близился рассвет, окно уже порядком посветлело – серый прямоугольник чётко вырисовывался передо мной. Я отчётливо различала гнусную рожу, видела побелевшие костяшки пальцев, вцепившихся в переплёт рамы… Он стоял на газовой трубе и пристально всматривался в меня. Хлопнуло окно наверху – наверное, кто-то выглянул оттуда: я так дико орала, что странно даже, что только один человек отреагировал, скорее всего, разбуженный мною. И тут же любитель входить в квартиры через окно тяжело спрыгнул на землю (а как раз под окнами второго этажа – моими окнами – и проходила газовая труба)…

И вот уже гулкий топот в подворотне…

Больше в ту ночь я уже не уснула. Кто это был – не знаю. Случалось и ранее, что к нам под окна по ночам заглядывали «по делам» перебравшие любители пива, иногда мы их поливали их чайника, на том конфликт исчерпывался, но чтоб вот так вот лезть в окно по-наглому…

Такого ещё не бывало. Продолжения детектива, к счастью, не последовало. Но я всё же стала закрывать на ночь окно на задвижку.

Бегать Серёжа перестал. Я боялась задавать вопросы, но как-то он сам вдруг сообщил:

– А её в тюрьму закатали.

– А справка?

– Так она поддельная… эта справка…

Я отыскала корреспондента, который работал с материалами дела старшего сына этой женщины.

Он мне так сказал:

– У неё только один сын. И он сидит в тюрьме. Когда родился Серёжа, ваш воспитанник, она сама находилась в заключении, так что концы не сходятся. Это просто совпадение. Она ему не мать, и он ей – не сын.

Знал ли об этом Серёжа? Возможно. Но почему-то они сошлись – он, мечтающий с пелёнок о таинственной маме, и она – алкоголичка-преступница… Обоим хотелось иметь семью – и они нашли друг другу. Но отдать Серёжу такой маме я не могла.

Им всем, детдомовским детям, очень хотелось иметь пап и мам. Даже первая детская влюблённость (а это происходило очень часто ещё в дошкольном возрасте!) у них протекала не так, так у домашних детей – она была ярко окрашена инстинктивной тоской по семейному очагу. Но уже годам к пятнадцати, а то и раньше, они откровенно смеялись над своими (но чаще – чужими) «чюйствами».

В этом возрасте в старшем отряде уже процветали отношения совсем другого порядка – секс в детском доме был делом не совсем необычным, хотя всё-таки скорее – из разряда экстремальным развлечений. Они уже вовсю вели себя «ну совсем как взрослые»… Помню эту нелёгкую годину, когда в отряде началась буквально пандемия коллективного «любовного психоза». Дети словно с ума посходили – вдруг стали влюбляться целыми группами!

– В результате этой неконтролируемой групповухи вам реально грозит перспектива открыть ясли при совете командиров, – ехидненько заметила мне Матрона.

Я ответила вполне «достойно»:

– А вы вот никогда бабушкой не станете, – произнесла я «со смыслом» и весьма гадким голоском.

Действительно, её отряд– это четвертый и пятый классы. До экстремального развлечения под названием «играй, гормон» они пока не дотягивали – так чтобы в массовом порядке, хотя отдельные раннеспелые экземпляры, конечно, были. Но имел место и другой, куда более жестокий контекст у моего хамского замечания – Матрона была бездетна.

– Вы так? – сказала она – тоже со смыслом, и я поняла, что э т о, конечно, «запишется».

– И вообще, что такого? – трусливо сделала бараньи глаза я, так, на всякий случай.

– А вы почаще проверяйте этаж мальчиков после отбоя, тогда и поймёте – «что», – сказала она уже без всякого политеса и ехидных ужимок.

В тот вечер я попрощалась с детьми в десять и сделала вид, что «уже ушла».

– Куда это вы так рано? – дружно спросили они, однако, без фальшивой печали.

– Домой пора, – говорю. – А вам пора спать. Ложитесь и сопите в обе дырочки, хороших вам снова.

Они удивлены – так рано я почти никогда не уходила. Дружно прыгают в постели.

Ладно.

Через час примерно незаметно возвращаюсь и прохожу по этажам – половины девочек уже нет на местах. Да и мальчики тоже не все на месте – кое-кого отловила во втором отряде. Так вот почему Матрона так настойчиво советовала мне устроить ночной рейд «по местам боевой славы»! Девочек, любительниц посещать спальни мальчиков (а этот были семиклассницы), без скандала отправила на свой этаж, предупредив при этом, что спать будут в бытовке, если ещё раз «застукаю». Но восемь человек всё же категорически отсутствуют, облазила все углы, чердак даже обследовала и подвал – их нет нигде! Испарились, не иначе. Из детдома никто не выходил – я весь этот час была неподалёку от входной двери. А окна уже заклеены.

– В актовом зале поищите, – посоветовала ночная нянечка (она как раз направлялась в своё тайное ночное убежище – подозреваю, на пятый этаж).

Иду по лестнице за ней, стараясь ступать тихо, неслышно. Дверь в актовом зале, как и положено, заперта. Пытаюсь, но тщетно, вставить ключ в замочную скважину. Мимо!

Ясненько… Попались, кузнечики! Счас я вам такого счастья накую, навек запомните… Громко стучу кулаком и говорю грозно:

– Открывайте немедленно!

Гробовое молчание.

– Так, даю десять минут. А потом пеняйте на себя, – ещё более грозно сообщаю я, вообще говоря, смутно представляя, какой именно экзекуции я собираюсь подвергнуть зловредных пылких влюблённых.

Сказав всё это, я демонстративно громко топаю вниз по лестнице, спускаюсь на два пролёта и останавливаюсь. Прислушалась. Тишина нарушается только стрекотом сверчка, который живёт где-то здесь, по легенде, со времён стояния на этом месте деревянных строений. И вдруг раздаётся негромкий лёгкий, но вполне отчётливо слышимый щелчок – поворачивается ключ в замочной скважине…

Есть!!!

Через минуту осторожно и тихо, как мышки, щурясь от яркого света, спускаются друг за дружкой четыре сладких парочки… Физии у всех наиглупейшие! Это надо видеть. Я отступаю в тень, они проходят мимо меня, пропускаю их на один пролёт и так же тихо иду за ними. Замыкает шествие Кузя в обнимку со своим кавалером.

Ага! Кажется, почувствовала, что сзади кто-то идёт, оглянулась, увидела меня и даже рот раскрыла… Делаю знак остановиться. Замирает с открытым ртом. Подхожу к ней, беру за руку – на запястье кровь.

– Что это?

Молчит.

– Я спрашиваю, что это?

– Так… – неопределённо пожимает плечами она.

– Признавайся немедленно, чью молодую жизнь загубила? – угрожающе шипела я.

– Ой, ну пря… – слабо возмущается она, пытаясь вырваться из моих цепких рук. – Ой, ну больно…

Держу ещё крепче, отворачиваю рукав рубашки… Господи боже мой! Какой кошмар… Веду под свет подслеповатой лампочки, разглядываю её руку. Теперь уже ясно видно: нарезка по телу – «Олег».

Сам Олег стоит поодаль и хмуро наблюдает за происходящим. Остальные уже успели благополучно смыться. На следующий день проверяю руки у всех – перед обедом. Обычно моют тщательно, закатав рукава до локтя. Мои же взбалмошные Ромео и Джульетты только пальчики в воде намочили и… шасть мимо меня!

Стойте-ка! Провею руки и у них – та же история! Вот такой садомазохизм… Искромсали друг другу кожу рук от запястья до локтя самым зверским образом – «увековечили», так сказать, имена возлюбленных. После обеда веду всех влюблённых в медпункт.

– А зачем? – упирается Кузя.

– Порезы обработать надо, а то гноиться начнут.

– Подумаешь…

Пугаю гангреной и даже ампутацией рук. Идут, хотя и неохотно. Кое-как удаётся наложить повязки. Назавтра всё поснимали и царапины расковыряли, и опять всё раскровянилось. Не дают никак ранкам зажить, черти влюблённые…

А через месяц новый способ увековечивания имён своих возлюбленных – наколки. Но беда в том, что «объект» менялся слишком часто, и тогда старую любовь буквально выжигали «калёным железом»: надпись густо посыпали марганцовкой, туго прибинтовывали присыпку и так оставляли на несколько дней, после чего на месте бывшей татуировки появлялась ужасная язва, которая заживала очень долго – иногда два-три месяца. А вот Олег не ликвидировал свою надпись даже после того, как она стала уже неактуальной. Он упорно расковыривал подживающие болячки, и делал это до тех пор, пока они не превратились в гнойники. И только тогда удалось его убедить сходить к хирургу, прочистить ранки и постоянно носить повязку, пока рука не заживёт.

Вот так, путём некоторого насилия и «малой крови», эпидемическая форма любовной озабоченности была преодолена. Прятаться от меня парочки перестали, лямурная лихорадка постепенно пошла на убыль – ночные вылазки больше не повторялись.

.. Как раз вскоре во время эпопеи с плановой «закладкой» в психиатрическую больницу случилась ещё одна «дикая страсть» – на этот раз с Лисой.

В той же больнице и в том же отделении, где лежала Лиса, лечился и некий Фрол, мальчишка лет пятнадцати. Попал он туда, как это часто бывает с «неуправляемыми» (на них обычно писали плохие характеристики их бывшие педагоги и воспитатели) детдомовскими и интернатовскими детьми, после расформирования детского учреждения для сирот. Детей, от которых «отбились» все другие детдома, обычно помещали на неопределённый срок в психушку.

Таким был и Фрол.

Я видела его, когда ходила навещать своих ребят. Располневший и обрюзгший от постоянного лежания и обильной углеводной еды (он регулярно отбирал у младших гостинцы и в одиночку тут же съедал всё), заторможенный от постоянного приёма три раза в день транквилизаторов, с как бы навечно застывшим выражением тупости на круглом лице, он смотрел на мир маленькими, круглыми, заплывшими жиром глазками и откровенно декларировал своё жизненное кредо:

– Мне бутыля да бабёнку под бок – и кранты.

С Лисой у них получилась странная история. Когда они были вместе в дошкольном детдоме, и были там «парой». А это серьёзно – такое не забывается во всю жизнь… Лиса была девицей видной – по всем меркам. Многие на неё заглядывались. А теперь, к пятнадцати годам, и вовсе заневестилась. Психушка и стала роковым местом встречи, которую отменить нельзя. Но и там дети как-то ухитрялись встречаться – у постоянных клиентов этого заведения были не только дверные отмычки из зубных щёток, но и свои нянечки, которые за небольшую мзду, а то и просто так, по доброте душевной, оказывали больным информационные услуги – передавали записки в другие отделения.

Когда Лиса выписалась, свидания вынужденно на время прекратились. Но страсть, видно, была так сильна, что Лиса решила организовать ему побег из больницы. И авантюра удалась. Прятался Фрол в детдоме на чердаке. Я знала о нём, но делала вид, что не замечаю тайного постояльца. Даже пыталась вести переговоры с Людмилой Семёновной на предмет приёма Фрола в наш отряд. Но Фрол был широко известен в детдомовских кругах, и зачислить его к нам так и не удалось. Прожил он на чердаке в статусе «фигуры умолчания» почти месяц, ему туда тайно носили еду, а по ночам, говорят, он расхаживал по этажам вполне открыто. Надо сказать, ничего плохого за это время Фрол не учинил. Даже кое-чему хорошему, мне так казалось, обучился. Во всяком случае, бутылей ему туда, на чердак, не носили.

И ничего, не помер.

Когда однажды на рассвете он покинул наш детдом и бесследно исчез, Лиса рыдала три дня без передыху. Я удивлялась – откуда в одном человеке такое количество слёз? Потом она постепенно успокоилась, а я была просто счастлива, что так благополучно закончилась, наконец, эта экстремальная любовная история.

А Лиса скоро утешилась новой любовью.

… Так и катилась наша отрядная жизнь – иногда с приключениями, часто с очередной страстной любовью, в прочие дни – в унылой повседневности, когда вдруг на всех разом нападала хандра. Но иногда случались, как бы вдруг – сами по себе, редкие приступы энтузиазма, и мы, весь первый отряд, начинали жить душа в душу, как единый живой организм. Рывками, иногда очень трудно, часто с провалами и временным бегством назад, однако, мы всё же продвигались вперёд.

И это уже было ясно для всех. Исподволь приручались самые дикие, «неконтактные» дети, обнаруживались вдруг точки соприкосновения в привычном кругу их интересов и увлечений. Одновременно ужесточался режим, и это слегка облегчало нашу суматошную жизнь, мою – точно. И ещё: мне уже было совершенно ясно, что долго удерживать эту пёструю гоп-компанию «на одном обаянии» не получится. Когда-нибудь обязательно пробьёт «час икс», и мне уже нечего будет им предложить – чтоб все тут же загорелись идеей, а им станет просто неинтересно «играть в мои игры».

Да и мне самой уже было невмоготу всё время напрягать мозги, измышляя всё новые и новые «педагогические приёмы», которые на поверку очень часто были вопиюще антипедагогическими. И тогда… тогда наш отряд с треском развалится… Разлетится в прах, и произойдёт это вмиг. Значит, необходимо создавать стабильную структуру, на которой дисциплина и стремление к централизации будут держаться естественно, без нажима и репрессий. Если я опущусь (на радость Матроне и иже с ней) до «палочных» методов, это станет концом всех наших фантастических замыслов. Это уже было совершенно очевидно.

Но как это сделать?

Однако, как создать такую новую структуру – я пока плохо себе представляла. Самоуправление в нашем отряде было делом уже вполне обычным. Но командиры, конечно, очень полезные люди в отряде, пока мало пеклись о том, как они будут действовать в моё отсутствие, без постоянного надзора «государева ока».

Мне же хотелось добиться такого состояния, чтобы моё временное отсутствие в отряде не замечалось вовсе, «жизнь не прекращалась» – пусть пока хотя бы в организации уборок и дежурств.

Была и ещё одна объективная трудность: в первые дни работы в детском доме я, своим немыслимо дотошным опекунством, приучила их к мысли, что они – единственный смысл и радость моей жизни, что я делаю свою работу и для себя тоже, для собственного удовольствия. То есть, на мою беду, в головах некоторых моих воспитанников сложилась некая матрица патологического поведения – они мне как бы позволяли ухаживать за собой.

Так оно, в некотором смысле, и было, как это ни кощунственно звучит по отношению к моим собственным детям. Мои долготерпеливые чада уже смирились, что я их «променяла» на детдомовских, но уже не сильно сердились на меня; более того, при первой же возможности приезжали в детский дом, благо, автобус ходил по удобному маршруту, прижились в отряде, по возможности, участвовали в наших отрядных делах. А то и советы мне давали – как сделать так, что «первый» всегда и везде был первым.

Им, и, правда, очень хотелось, что «наши дети» стали лучше всех. Однако «наши дети» пока крепко усвоили только одну мысль: Ольга Николаевна создана для них лично – чтобы быть их мамкой, нянькой и прочее… На поводу у них я, конечно, не шла, но всегда и во всём «во главу угла» ставила неизменный принцип: только бы «нашим детям» было хорошо.

После знакомства с их личными делами я просто не могла себе позволить спокойно смотреть, как несчастные, с пелёнок унижаемые и обижаемые ребятишки (и неважно, что многие из них уже на голову выше меня), спотыкаясь и падая, набивали себе шишки на нежном детском лобике и кронянили носы, на тернистом пути к истине, а я, взрослый, знающий жизнь человек, сижу и сочиняю всякие педагогические «методы».

Их ум был катастрофически неразвит, а сознание – девственно незрело, и я с готовностью прощала им все проступки и прегрешения, всё же надеясь в глубине души, что «со временем» они и сами всё поймут.

И не может быть иначе!

Как же – разбежалась…

Уже менее чем через год стала я думать горькую думу (пригодилась-таки моя «ума палата»!): может, правильное было бы в какой-то момент сделать так, чтобы мои детишечки почувствовали некоторый дискомфорт и стали бы думать своей собственной головушкой – в поисках выхода из неудобного положения? И пусть бы это малоприятное ощущение заставило их самостоятельно искать ходы-выходы в сложном житейском лабиринте. Без страдания не может быть познана и настоящая радость.

Казалось бы – что тут не понять? Но нет же! Я упорно стремилась все их трудности тащить на своём хребте, а плоды своих тяжких трудов – преподносить на блюдечке с голубой каёмочкой. А ведь для воспитания личности нет ничего вреднее такой вот «манны небесной»…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.