Николай Алексеевич Полевой (1796–1846)

Николай Алексеевич Полевой

(1796–1846)

Выдающийся русский журналист. Сын купца, родился в Иркутске. Рано научился грамоте. В школе не обучался, но жадно читал все, попадавшееся в руки. С десятилетнего возраста писал стихи, драмы, издавал рукописные журналы. В 1811 г. отец его со всем семейством переселился в Курск, там открыл водочный завод. Сын принужден был помогать ему в торговых его делах, все дни проводил в конторе и читал по ночам, тайно от отца, при свете огарка. Стал систематически заниматься самообразованием, самоучкой изучил немецкий, французский, греческий и латинский языки. В 1820 г., по поручению отца, приехал в Москву, чтобы устроить депо для оптовой продажи водочных изделий отцовского завода. В 1822 г. отец умер. Полевой всецело отдался литературе, сблизился с рядом писателей. В 1825 г. стал издавать журнал «Московский телеграф», сыгравший очень крупную роль в истории русской журналистики. Белинский так характеризует эту роль: «“Московский телеграф” был явлением необыкновенным во всех отношениях. Человек, почти вовсе не известный в литературе, нигде не учившийся, купец званием, берется за издание журнала, – и его журнал, с первой же книжки, изумляет всех живостью, свежестью, новостью, разнообразием, вкусом, хорошим языком, наконец, верностью однажды принятому и резко выразившемуся направлению. Среди мертвой, вялой, бесцветной, жалкой журналистики того времени он был изумительным явлением. И с первой до последней книжки своей издавался он, в течение почти десяти лет, с тем неослабеваемым стремлением к улучшению, которых источником может быть только призвание и страсть. Первая мысль, которую тотчас же начал он развивать с энергией и талантом, была мысль о необходимости умственного движения, о необходимости следовать за успехами времени, улучшаться, идти вперед, избегать неподвижности и застоя… Критика “Московского телеграфа” высказывала свои мнения прямо, несмотря ни на какие авторитеты; и нет возможности пересчитать, сколько их было уничтожено ею. Многим сказал “Телеграф”, что их сочинения в свое время могли иметь относительную ценность, но что время их прошло и что теперь мальчики пишут лучше их, заслуженных и знаменитых авторов. Полевой показал первый, что литература – не игра в фанты, не детская забава, что искание истины есть главный ее предмет и что истина – не такая безделица, которою можно было бы жертвовать условным приличиям и приязненным отношениям. Изъявить публично такой образ мыслей в то время значило сделать страшную дерзость и выказать себя человеком “беспокойным”, т. е. хуже, чем безнравственным. В “Телеграфе” было много силы, энергии, жару, стремления, беспокойства, тревожности; вместе с тем все в нем было неопределенно, часто смутно, а иногда и противоречиво и ошибочно. Но он жил и действовал: кто спит, тот разумеется, не грешит, особенно если спит так крепко, что и во сне ничего не видит». Не в борьбе за романтизм, ярым приверженцем которого являлся Полевой, не в проводившейся им сборной философии Кузена, не в защите вообще каких-либо конкретных литературных или политических идей была главная заслуга Полевого, а именно в том, что он был, как отмечает Белинский, «беспокойный человек», что он шевелил в читателе мысль и дерзость. Министр Уваров говорил: «Если Полевой напишет даже Отче наш, то и это будет возмутительно». Первые годы в «Телеграфе» принимал очень близкое участие князь Вяземский, привлек к сотрудничеству Пушкина и других своих литературных друзей, но вскоре с негодованием отошел от журнала, признав Полевого «низвергателем законных литературных властей». Общее возмущение вызвал Полевой резким выступлением против Карамзина и выпущенной им «Историей русского народа» в противовес карамзинской «Истории государства российского»; «История» Полевого – произведение дилетанта, в ней много научных недостатков. Однако и в то уже время люди независимые отмечали главное ее достоинство – попытку поставить в центр изучения историческую жизнь именно народа. Никитенко писал: «Так называемые патриоты, почитатели доброго Карамзина, не понимают, как можно осмелиться писать историю после Карамзина; в простоте сердца они веруют, что Карамзин действительно написал историю русского народа, а не историю русских князей и царей».

В 1834 г. Никитенко встретился с Полевым на вечере у Смирдина и так описывает его: «Это иссохший, бледный человек, с физиономией сумрачной, но энергической. В наружности его есть что-то фанатическое. Говорил он нехорошо. Однако в речах его – ум и какая-то судорожная сила. Как бы ни судили об этом человеке его недоброжелатели, которых у него тьма, но он принадлежит к людям необыкновенным. Он себе одному обязан своим образованием, а это что-нибудь да значит. Притом он одарен сильным характером, который твердо держится в своих правилах, несмотря ни на соблазны, ни на вражду сильных. Его могут притеснять, но он, кажется, мало об этом заботится». И министр Уваров с возмущением отзывался о нем: «Полевой, – я знаю его: это фанатик. Он готов претерпеть все за идею. Для него нужны решительные меры». В действительности Полевой вовсе не был фанатиком и непреклонным борцом за идею. Уже в последние годы издания своего журнала он стал сближаться с Булгариным и Гречем, против которых раньше боролся; оберегая журнал, шел на самые непристойные компромиссы и умел найти себе защитников в московском жандармском генерале А. А. Волкове и в самом Бенкендорфе; все время они относились к нему с совершенно для нас непонятной мягкостью. Министру народного просвещения Уварову пришлось положить много усилий и борьбы, чтобы сломить их заступничество и расправиться с журналом. Повод вскоре представился. В Петербурге поставлена была трескучая патриотическая драма Кукольника «Рука Всевышнего отечество спасла»; она удостоилась самого восторженного одобрения императора. Полевой, не зная этого, поместил в своем журнале резко отрицательный разбор драмы. Его вытребовали для объяснения в Петербург, и журнал был запрещен. Полевой испугался, – испугался раз навсегда, на всю жизнь. Началось головокружительное нравственное его падение. Он окончательно сошелся с Булгариным и Гречем, преисполнился самой благонамеренной готовности, начал писать драмы, дышавшие тем «квасным патриотизмом», против которого он раньше страстно боролся. Произведения его теперь удостоивались самого лестного одобрения власти. В 1838 г. помощник Бенкендорфа Дубельт вызвал Полевого к себе для вручения бриллиантового перстня, высочайше пожалованного ему за пьесу «Дедушка русского флота».

– Вот вы теперь стоите на хорошей дороге, – сказал Дубельт. – Это гораздо лучше, чем попусту либеральничать.

Полевой, низко кланяясь, ответил:

– Ваше превосходительство! Я написал еще одну пьесу, в которой еще больше верноподданнических чувств. Надеюсь, вы ею тоже будете довольны.

Заваленный работой, опутанный долгами, обремененный многочисленным семейством, Полевой теперь писал только для заработка, писал, не перечитывая написанного, писал драмы, повести, историю, критику. Прежние его приверженцы теперь его презирали, а одобряли те, кого он раньше презирал. Панаев, в это время с ним познакомившийся, так описывает его: «Я воображал Полевого человеком смелым и гордым, горячо и открыто высказывающим свои убеждения, – и увидел какого-то робкого, вялого, забитого господина с уклончивыми ужимками, всем низко кланявшегося, со всеми соглашавшегося, не имевшего ни малейшего чувства достоинства, даже как-то оскорбительно, для почитавших его, унижавшегося перед всеми».

– Я здесь уж совсем не тот-с, – говорил он Панаеву. – Я вот должен хвалить романы какого-нибудь Штевена, а ведь эти романы галиматья-с.

– Да кто же вас заставляет хвалить их? – с удивлением спросил Панаев.

– Нельзя-с, помилуйте, ведь он частный пристав!

– Что ж такое? Что вам за дело до этого?

– Как что за дело-с? Разбери я его как следует, он, пожалуй, подкинет мне в сарай какую-нибудь вещь да и обвинит меня в краже. Меня и поведут по улицам на веревке-с, а ведь я отец семейства!

В минуты откровенности Полевой сознавался, что ему следовало замолчать еще в 1834 г. и что вся его дальнейшая деятельность была игрой ва-банк на литературную известность. Смерть Полевого примирила с ним его противников. Белинский, страстно с ним боровшийся в последние годы, посвятил его памяти горячую статью, – мы выше приводили из нее выдержки. А Чернышевский через десять лет, во имя заслуг Полевого, мягким словом прощения помянул его последующую деятельность.

Пушкина привлек к сотрудничеству в «Московском телеграфе» Вяземский в 1825 г. Пушкин в это время находился в псковской ссылке. В течение нескольких лет он давал в журнал лирические свои стихи, эпиграммы, статьи. Однако относился к журналу равнодушно и считал его для себя чужим. По приезде в Москву осенью 1826 г. он примкнул к вновь образовавшемуся журналу «Московский вестник» и еще больше отошел от «Телеграфа». В Москве Пушкин и Полевой познакомились лично, и Полевой очень был огорчен холодным, церемонным приемом Пушкина. Пушкин, однако, продолжал изредка давать кое-какие безделки в «Телеграф». В 1830 г. стала выходить «Литературная газета» Дельвига, в которой ближайшее участие принимал Пушкин. К этому времени вышла «История русского народа» Полевого, возмутившая Пушкина своим отношением к Карамзину, начались нападки Полевого, Греча и Булгарина на «литературную аристократию», орган которой они видели в «Литературной газете». Пушкин поместил ряд очень неблагосклонных статей об «Истории русского народа», а по поводу нападок на «литературную аристократию» писал: «Пренебрегать своими предками из опасения шуток гг. Полевого, Греча и Булгарина – непохвально, а не дорожить своими правами и преимуществами – глупо. Шутки недворян, позволяющих себе насмешки насчет русского дворянства, достойны порицания. Эпиграммы демократических писателей XVIII столетия приуготовили крики: «аристократов к фонарю!» и ничуть не забавные куплеты с припевом: «повесим их, повесим!» Avis au lecteur (к сведению читателя)». Полевой отвечал на это в «Телеграфе»: «И издатели “Литературной газеты” не стыдятся своего “avis au lecteur”! Как назвать такие средства защиты?» Борьба дерзкого разночинца с правевшим Пушкиным все больше обострялась. Послание «К вельможе» вызвало со стороны Полевого резкие издевательства по адресу Пушкина. Он упрекал его в низкопоклонстве и лести. Напечатал пародию на пушкинское стихотворение «Чернь», оканчивавшуюся так:

поэт –

Ударил в струны золотые,

С земли далеко улетел,

В передней у вельможи сел

И песни дивные, живые

В восторге радости запел.

Запрещение «Телеграфа» в 1834 г. вызвало у «литературной аристократии» чувство удовлетворения, смешанное, впрочем, со стыдливым сожалением о чрезмерной крутости расправы. Вяземский писал: «Признаюсь, существование “Телеграфа” в том виде, как он был, может быть сочтено за неприличность не только литературную, но и политическую; а все жаль, что должны были прибегнуть к усиленной мере запрещения, когда должны были действовать законные меры воздержания». Жуковский говорил: «Я рад, что “Телеграф” запрещен, хотя жалею, что его запретили». А Пушкин записал в дневнике: «“Телеграф” достоин был участи своей; мудрено с большею наглостью проповедовать якобинизм перед носом правительства; но Полевой был баловень полиции. Он умел уверить ее, что его либерализм пустая только маска».