1956

1956

АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ

Танжер

17 февраля 1956 г.

Дорогой Аллен!

В последнее время кажется, будто вокруг меня развернулся масштабный кафкианский заговор, призванный не дать мне соскочить с наркоты. В начале месяца сорвался отъезд в Англию: денег почти хватало, ноя написал родокам, чтобы выслали еще. И вот, стоило им прислать сто долларов, как я оказался в долгу перед соседом, отставным капитаном. А сбежать, не оплатив долг, не просто бесчестно, а невозможно.

Неделю назад я телеграфировал предкам, чтобы прислали еще сто баксов. Тем временем прошлая стошка наполовину растаяла; ближайший корабль до Англии — двадцатого числа, и к тому времени остаток стольника пропадет окончательно; новая материальная помощь от предков добраться до Англии не поможет. В смысле, присылают-то понемногу, так как же смыться отсюда? При этом родители предупредили: «С деньгами туго, поэтому и тебе нельзя тратиться попусту». Если учесть, сколько мне присылают, я просто не могу не тратиться попусту.

Прибыла наконец партия долофина, но и она заканчивается. У меня не просто привыкание, а привыкание к синтетической дряни, от которой избавиться намного труднее. Мало того, что она крепче бьет по здоровью, так еще и кайфа меньше приносит. Сегодня я не могу быть уверен, что завтра достану новую дозу… хотя никогда не поздно переключиться на кодеин. В общем, у меня хроническая депрессия и безнадега. Остается сидеть, дрожа и скорчившись над вонючим примусом, в ожидании денег.

В Танжере беда на беде. Одного моего приятеля [338] подкараулили и безо всякой причины всадили нож в спину. (Пробили легкое, но он поправится.) На старого голландца-сутенера, у которого я прежде снимал комнату, напали пятеро арабов и сделали из него фарш. Банда молодчиков отпиздила аргентинского гомика. Чую, без оружия мне никак. Куплю пистолет.

Набиваю сейчас на машинке одну версию статьи по теме яхе, которую, надеюсь, можно будет продать. Пришлю ее вместе со статьей про Танжер — она готова и отпечатана.

Погода ужасная: холодно, сыро и ветрено.

Люблю, Билл

АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ

Танжер

Воскресенье, 26 февраля 1956 г.

Дорогой Аллен!

У меня по-прежнему застой, жду денег, чтобы убраться отсюда в Англию. И уберусь, обязательно уберусь, когда придут мои двести долларов.

Я пережил неописуемое, кошмарное озарение телесного бессилия: куда ни пойду, что ни сделаю — всюду и всегда будто ношу смирительную рубашку зависимости. Мне словно вкололи обезболивающее, которое полностью обездвижило мои члены, и никакой воли не хватает, чтобы пошевелиться. Меня все также накрывает: то глюки пойдут, то я сам впаду в структурное представление мысли.

Президент Эйзенхауэр — тоже нарк, но из-за позиции, им занимаемой, напрямую с толкачами работать не может. Поэтому затаривается у меня — встречаться необязательно, только время от времени, для подзарядки. Со стороны поглядеть, так мы просто трахаемся, как два обычных гомика; если же присмотреться, то видно: контакт вовсе не сексуальный, и возбуждение — тоже, а в момент достижения пика, когда перезарядка окончена, связь не приводит к единению или даже подобию такового, напротив — мы с президентом расходимся. Контактируем через восставшие пенисы — по крайней мере, раньше так делали, но контактные точки, как и вены, изнашиваются; теперь приходится вводить пенис президенту под левое веко. Нет, я, конечно, могу перезарядить его через осмос — равноценный подкожной инъекции, — однако это значит признать поражение. О.П. — осмос-перезарядка — на недели ввергнет президента в дурное расположение духа, и тогда гореть нам в атомном Армагеддоне.

За свои Запретные удовольствия президент платит высокую цену. Лишь тот, кто ищет счастья на кривой дорожке, знаком с полным набором ощущений: призрачный ужас, тихая агония протоплазмы и бешенство костей. Напряжение постепенно растет, поча скопившаяся в теле чистая энергия, лишенная эмоциональной составляющей, не прорывается наружу, заставляя тело метаться, словно чувак схватился за провода под высоким напряжением. Иногда, если отключишь от питания Запретника, то его хватают такие дикие электросудороги, что связь костей с мясом рвется и нарк умирает, когда костяк сбрасывает с себя невыносимые оковы плоти. Запретник жертвует контролем. Он беспомощен, как эмбрион в материнской утробе.

Связь между 3. (Запретником) и его П. (Перезарядником, которого частенько называют Розеткой) настолько заряжена энергией, что общество друг друга они могут выносить очень недолго и встречаются очень нечасто (кроме случаев непосредственно Перезарядки, когда все личное поглощается процессом).

Пример такой встречи (кусочек). Два гомика-щеголя в убойно-роскошных апартаментах (прям не квартира — мечта Джона Хонсбина [339]).

Г-1. (врываясь в помещение): Дорогой, ты ни за что не угадаешь, что у меня нашли… вот, диагноз… у меня… ПРОКАЗА!

Г-2.: Как?! Двадцатый век на дворе!

Г-1.: Антуан пошьет для меня эксклюзивный черный балахон. Абсолютно аутентичный. Еще я буду звонить в колокольчик, предупреждая о своей приближении…

Г-2.: Тебя скорее всего арестуют еще до того, как проявятся по-настоящему живописные симптомы… В наше время что угодно вылечат… Эх, и отчего не разразиться эпидемии старой доброй, пусть и банальной, чумы?.. Ну, когда на улицах повсюду эротично валяются трупы… трупы мальчиков! Джинсовые комбинезончики плотно облегают их попки, промежности. Сами мальчики лежат неподвижно, такие беспомощные и юные… Бохмой, Миртл, принеси посудину слюну сплевывать, не то захлебнусь!.. И всюду запах гниения, смерти, к которым примешивается другой аромат, сочащийся из-за заколоченных дверей и окон: острая, едкая вонизма страха… Правда ведь, я безнадежный романтик?..

Г-1.: Об одном тебя прошу, тебя и всех моих друзей — Господь, сгнои этих безмозглых батонов — упасите меня от сладкоречивой лжи о «болезни Хансена» [340].

Вот еще персонаж для романа: богатый гей, прокаженный, которого не пускают в бани и бассейны. К нему пристраивают человека в штатском — следить, а герой пытается стряхнуть эту тень, чтобы пробиться в баню и там «от души, по-грязному гульнуть». Думаю сделать его англичанином, но пока еще не решил — толком не могу разглядеть за клубами пара.

— Вы не представляете, сколько я бабла сэкономил, — говорит герой. — Вот, взгляните на мою карточку — у всех божьих прокаженных такие есть: с отпечатками пальцев, фотками и номерами. Я ухитрился пробить себе номер «шестьдесят девять». Попотеть пришлось, зато теперь эти придурки сматываются моментально, денег вообще не берут.

За всю неделю я написал только одно письмо. В сером аду наркозависимости нет больше никого, кроме тебя, на кого я мог бы положиться в страхе утратить связь с миром.

Лишь к тебе я по-прежнему чувствую что-то. Иншаалла (даст бог), через неделю выберусь из этого гадкого предбанника ада. Пришла телеграмма: из дому выслали двести баксов. Получу их и первым же самолетом смотаюсь отсюда.

Танжер, понедельник, 27 февраля 1956 г.

На неделе жду своих денег для побега. Придут либо сегодня днем, либо завтра. Получу их и сяду в самолет до Лондона. (Рейс отправляется каждое утро и в Лондон прибывает в два пополудни того же дня.) Так что не пиши мне, пока я сам не отпишусь из Лондона. От тебя писем нет уже несколько недель, но надеюсь, ты еще живешь по прежнему адресу и весточки от меня получаешь. […] Перед отъездом отправлю тебе статью про Танжер и вариант статьи по теме яхе — сейчас набиваю ее на машинке как можно тщательней и аккуратней.

Если не вылечусь в Англии, вернусь в Штаты и сдамся врачам Лексингтона. С бабуином на плечах не постранствуешь; я жру дряни столько, что не выхожу из-под кайфа. Ночью кто-то ухватил меня за руку. Просыпаюсь. Оказалось — сам и схватил себя. Иногда читаю книжку и засыпаю, а слова меняются и принимают какое-то глючное значение, словно передо мной страница, исписанная кодом. Кстати, да, в последнее время я увлекся кодами, будто подхватил одновременно кучу болячек, и они теперь шлют изнутри мне послания. Или послания приходят от вторичной личности — выпукиваю их морзянкой. (Само собой, традиционная передача типа автоматического письма мимо Цензоров не пройдет.)

Кажется, я писал тебе, что местные начинают борзеть? […] Время принимать ответные меры. Полиция на фиг не годна: в любой заварухе арабские легавые открыто принимают сторону, противную европейцам, американцам. Несколько гомосеков уже получили послания с приказом выметаться из города — каждое подписано: «Красная длань». (Мне, правда, ничего не приходило). Как обычно, сошлись пуританизм и национализм, образовав на редкость гадючую смесь.

Представление на тему «Распад личности»: я только что вмазался, что далось нелегко (вен почти не осталось): сначала целовал вену, назвав «маленьким иглососом», потом еще сюсюкался с ней.

Ты не читал, как в Эквадоре индейцы аука замочили пятерых миссионеров? Мне с аука надо непременно сконтачиться. Буду первым, кто с ними сошелся. Можно сбросить на индейцев с самолета бочонки барбитуратов — пусть нажрутся лекарств и впадут в зависимость. Представь: прихожу к ним, а они все на кумарах и просят: «Лекарства нам! Быстро! Целую гору!»

При трупах миссионеров нашли пленки; ребята повстречались с группой индейцев и подумали, что их приняли. Успели передать последнюю радиограмму: «Есть контакт с группой аука». На фотографиях индейцы — привлекательные обнаженные люди. Насчет гибели миссионеров печалиться не стоит. Они были сущей чумой: питались убедить местных не жевать листья коки, не принимать яхе и не пить самогон. В общем, миссионеры старой, никуда негодной закалки. Встречал я таких в Южной Америке: уроды, все как один. Тупые уроды, пытавшиеся учить индейцев распевать гнусные протестантские гимны. Отец одного из убитых миссионеров (их, к слову, всех почти проткнули копьями; одного зарубили мачете, который миссионеры сами же и вручили индейцам в подарок), узнав о гибели сына, загадочно отметил: «Господь не ошибается».

Фотографию копов в женских платьях, которую ты мне прислал, я уже видел в местной испанской газете. Издание, кстати, неплохое, только, как и всякая другая газета в Испании, под жестким контролем правительства Франко. Посему ни один выпуск не обходится без описания прелестей их системы.

Посылаю тебе картинку — я ее от балды нарисовал, просто водил карандашом по бумаге, и получилось нечто вроде бы живое. Называется «Слепой рот». (В детстве я верил, будто мы видим ртом, но брат сказал: нет, глазами. Я тогда закрыл глаза, и понял: он прав.)

Я так и не отписал Джеку, надо исправить ошибку.

Шутка для Мильтона Берля: Иисус, когда родился, таки порвал маме целку.

Люблю, Билл

АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ

[Танжер]

14 марта 1956 г.

Дорогой Аллен!

Забрал твое письмо от двадцать шестого февраля.

Написал отец: велит обождать, пока он не устроит меня в санаторий. Я же хочу поехать туда и узнать, нельзя ли подлечиться бесплатно. (Сегодня фишка такая: урвать халяву где только можно.) Боюсь, правда, что приеду в Лондон и зависну там без джанка и без места в лечебке. В Англии наркам выдают рецепты на джанк, но прокатит ли то же для иностранца? Здесь, в Танжере, есть английский врач, попробую у него разузнать. Вряд ли британцы будут рады нарку из-за границы и вряд ли поспешат выдать рецепт на джанк. Quien sabe?

Сидя и гадая, стоит ехать или остаться, и. впал в подобие психоза сомнения; жду знака, который подсказал бы решение. Видит бог, отец не должен тратить попусту деньги, ведь те же деньги трачу и я. Тем более надо слезать с этой страшной синтетической дряни.

Ничего из этого материала я прежде не видел. В предыдущем письме его не было. Неудивительно, что твоя поэма [341] будоражит. Говорю же: она — лучший пример твоей большой формы. Отрывок «Мы с тобой в Рокленде» великолепен, трогает. Мне особенно нравится строфа, в которой есть «звездно-полосатый удар милосердия».

Я задремал, и мне привиделся сон: по пыльной Мексиканской дороге бежит мальчик, а за ним на велике несется похотливо вопящий легавый. В стороне течет река, по берегам растут деревья; на той стороне реки — город.

Часть «Молох» [342] отлична. Куда она точно относится? Как только поэму напечатают полностью, обязательно вышли мне экземпляр. Ее ведь «Крэйзи лайтс» [343] готовит к публикации? Она — чуть ли не апогей твоего творчества или же финал одного из этапов твоего развития как поэта. Куда дальше направишься?

Ночью видел долгий сон о тебе, как будто мы с тобой в Иностранном легионе и как будто нас забросили в Россию. Я спросил у тебя, сколько мы прослужили, ты ответил: «Полтора года». И я застонал, ведь нам оставалось еще три с половиной…

Отправляю тебе до кучи несколько зарисовок и с ними — слегка дополненную версию зарисовки «Рождение монстра». Думаю, сойдет для «Блэк маунтин» [344]. Лучше, наверное, было сбагрить им какую-нибудь зарисовку и «Сон яхе» (про кафе встреч), скажем, «Бабуиновый егерь». Однако решать тебе, можешь и первую часть «Интерзоны» предложить… Аллен, смотри сам. Ну ладно, надо отнести письмо на почту.

Люблю, Билл

АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ

Танжер

16 апреля 1956 г.

Дорогой Аллен!

Еду в Англию, наконец! Во вторник отправляюсь на встречу с доктором Макклеем, в Лондоне. Адрес — как всегда у англичан — просто невероятен: Куинз-Гейт-плейс. Движуха пошла. Как только я отправил письмо тебе, пришло пятьсот баксов от отца. Хватит выплатить долги и улететь в Англию. И еще: в аптеках полно препаратов, так что можно устроить себе комфортный, спокойный соскок, а не лететь на кумарах с десятью баксами в кармане.

Возможно, неудачи двух последних лет не случайны и посланы, чтобы показать: джанк губителен, и если я хочу чего-то добиться, надо избавиться от него. Никаких «последний раз вмажусь». Нет джанку в любой его форме.

[…] Интересного сказать нечего, пишу только, чтобы ты знал: дела у меня стронулись с мертвой точки. Сейчас, до отъезда, надо отнести это письмо на почту.

Люблю, Билл

АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ

Пиши мне по адресу: Англия, Лондон, SW3, Эджертон-гарденз, 44

8 мая 1956г.

Дорогой Аллен!

Мне по-прежнему хуево. Заснуть получается только к рассвету, на час или два. Могу пройти пешком сотни миль, пока ноги не подкосятся от усталости, и все равно не усну. Секс? Какой на хер секс?! От одной мысли страшно становится… Вчера сходил на жуткую гей-вечеринку, где меня принялся мацать и делать намеки член парламента, либерал. Говорю ему: «Я сейчас и Ганимеда отшил бы, что уж о тебе говорить» [345]. (Самому либералу — под полтос.)

Я ни в одном глазу. Ни коды, ни болеутоляющих, вообще ничего. Даже снотворного не глотаю. Твердо решил: брошу наркотики. Сдохну, но брошу.

Где ты и что делаешь? Когда в Европу приедешь? Я себе места не нахожу, разрываюсь. Экспедиция в джунгли Амазонки становится помешательством, брежу ею. Нет, ради тебя я запросто убью несколько месяцев, проведя их в Испании, Италии или Танжере… ты только напиши, когда точно приедешь!

У тебя есть адрес Сеймура Уайза [346] или еще кого в Лондоне? Если да — пришли, пожалуйста. А деньги Уина ты отправил в Танжер?

Лечение ужасно. За неделю мой наркотический рацион сократился с тридцати фанов М. до нуля. Но в этот раз меня лечит профи, врач, которому интересны яхе, памятники майя и вообще все постижимое [347]. Он часто приходит ко мне в два ночи и остается до пяти утра, потому что знает: я не могу спать.

Пожалуйста, напиши.

Люблю, Билл

АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ

Лондон, SW3, Эджертон — гарденз

15 мая 1956 г.

Дорогой Аллен!

Я только что получил от тебя длинное письмо. Значит, мое письмо ты прочтешь нескоро.

Просто замечательно, что ты нашел такую чудесную работу [348]. Даст бог, и мне обломится. Хочу попытать счастья в Испании в какой-нибудь американской строительной компашке. Статьи писать — это, конечно, хорошо, но я уже распрощался с надеждой зарабатывать писаниной. Крили [349] пусть печатает любое мое произведение на безгонорарной основе. Денежный аспект творчества мне больше не интересен.

Я полностью излечился, полон сил и снова могу пить. К сексу интереса по-прежнему никакого. То есть у меня стоит, просто Не хочется. Да и все равно, мальчиков у них тут — раз-два и обчелся. Может быть, когда снова захочется секса, я обращусь к телкам. Может быть.

Англия держит и тянет меня, словно якорь, а хочется неба — голубого и яркого, и чтобы в нем грифы кружили. Гриф над Лондоном — такое только в комиксах Аддамса [350] увидишь. Однако тут я останусь, пока не разведаю обстановку.

Черкнул пару строк Сеймуру [Уайзу], теперь жду ответа. Надеюсь увидеться с ним. Не бойся, он меня снова в джанк не втянет, я теперь стреляный воробей. Больше я не могу вмазаться — ничем, ни в каком виде не могу принять болеутоляющее, коду и демерол. Не смогу принять их никогда более. Даже если придется вколоть себе дозу, чтобы унять сильную боль, то не привыкну — ломку можно снять, вмазавшись несколько раз апоморфином. У меня его с собой три ампулы — доктор снабдил, на всякий пожарный. К апоморфину ни за что не привыкнешь, кайфа он не дает.

В самом начале соскока (пока я мог спать) снились живые кошмары. Пример [351]: Северная Африка, десять (?) лет спустя. Гигантская куча мусора. Голубое небо, палящее солнце. Пахнет голодом и смертью. Издалека тянет горящим бензином. Рядом со мной идет Дэйв Ламон, несет канистру. В жизни ему двадцать шесть, но в моем сне он выглядит на шестнадцать… да на сколько угодно. Мне столько же лет. Натыкаемся на пятерку арабов. Я смотрю в глаза тому, что стоит впереди всех, и говорю Дэйву: «Облей его бензином и подожги! Скорей, больше шанса не будет!» Двое арабов падают, объятые пламенем, остальные кидаются на нас. Нам не справиться: одна нога у меня пропиталась бензином, вросла в кучу мусора. Пытаюсь шагнуть, и в плоть впиваются осколки бутылок, жестяные банки и ржавая проволока. Кто-то орет прямо в ухо.

Это еще один сон из целой серии подобных, когда я — меньшинство посреди огромной враждебной страны. Я отчасти защищен только на Общественном объекте; приходится подчиняться ритму сложных замков, каналов, бухт и рынков, который синхронизирован с физиологическими календарями. В общем, местные не могут без нас заставить Объект функционировать, а если б могли разобраться в принципе работы Объекта, то не враждовали бы с нами. Однажды постигнут этот принцип, но до того пройдут сотни лет. Пока же приходится мириться с нами ради работы Объекта, иначе — смерть. Нас хочет убить кучка экстремистов, пусть даже ценой собственной жизни. Местные и стражи Объекта (это отдельная группа власти) сдерживают их и если ловят, то сжигают на месте.

Пришло письмо от друга из Танжера. Какой-то араб в приступе амока зарезал шестерых европейцев. Забавно вот что: другие арабы схватили его и хотели сжечь, но вмешалась полиция.

Не могу выразить, как я рад, что ты наконец примирился с пережитым в Гарлеме, отказавшись от Триллинга и проч. Я давно чувствовал: ты к этому придешь.

Все, больше писать не могу. Я по-прежнему неусидчив и смирно работать для меня — большая проблема.

Люблю, Билл

АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ

Венеция

18 июня 1956 г.

Дорогой Аллен!

Я дважды писал тебе на твой корабельный адрес [352]. Надеюсь, ФБР до тех писем не добралось. Скажу еще раз: Лондон — самое ужасное, богом забытое место. Баркер [353] — мудак. В Англию вообще больше ни ногой, если только по делам — к доку Элксутам или доктору Денту. Сеймур [Уайз] кинул меня целых три раза. Вот встретимся с ним где-нибудь как-нибудь — отплачу ему тем же. Баркеру твою рукопись я показал, но больше увидеться с ним не получилось, поэтому его реакции на твое творчество не представляю.

А вот Венеция — это, пожалуй, самое замечательное из мест. Молодые попки словно сыплются как из рога изобилия. В смысле, отбоя от них нет. После лечения во мне столько секса — как в восемнадцатилетнем подростке. И живуч я как крыса, энергия в теле так и бурли г. Часа по два или три в день занимаюсь греблей на гондоле и еще плаваю. В остальное время клею мальчиков.

Работать здесь трудновато, но я планирую создать цикл о европейских кошмарах под названием «БОЛЬШОЙ ТУР (АД ПОВСЮДУ С ТОБОЙ)». Начало первой — скандинавской — главы я тебе и посылаю. На ее создание меня вдохновила беседа с одним шведом, бывшим алкоголиком, с которым вместе лечились. Так вот, он поведал, будто в Швеции наркоманов привязывают к кроватям, оставляя так, пока не наступает исцеление или смерть. Выходит, не все так ладно за фасадом скандинавского благополучия. Алан пишет тебе.

Случилось в зюзю нажраться в палаццо Пегги Гуггенхайм, и мне навечно запретили вход в ее владения [354]. Если по правде, то со мной уже довольно много кто из местных общаться не хочет. М-да, видно, пьяный я совсем нехороший. Ну и хрен с ними. Главное — я больше не нуждаюсь в наркотиках, и в этом абсолютно уверен. Хотя от травки не откажусь. Тут вроде бы есть человек со связями в Падуе — старая шлюха, живущая на съемной хате и продающая подпольные сигареты. Похоже на сюжет для итальянского фильма или романа [Джона] Хорна Бернса.

Как твоя мать? Поправилась [355]? Я много размышлял на тему шизофрении [356] (или Ш., как ее спецы называют) и убежден: шизофрения похожа на диабет, в смысле, тоже возникает из-за расстройства метаболизма. Психологический подход к лечению тут не просто бесполезен — контрпродуктивен. Особенно когда болезнь процветает. Я пересмотрел свою раннюю теорию, которую изложил тебе (о том, как страх провоцирует выработку адреналина, адреналин способствует выработке гистамина, а вместе А. и Г. расщепляются на вещество Ш. — до того изолированное от кровотока больного, — и оно провоцирует организм на выработку еще большего количества А. и Г.). Вещество Ш., должно быть, производится организмом, и на то есть своя отличная биологическая причина; это нечто вроде противоядия для продуктов страха.

Мне часто встречались доказательства того, что наркозависимости на психологическом уровне нет, по крайней мере пока человек сидит на игле. (Один пациент Дента угодил в дурдом с алкоголизмом, осложненным невыявленным психозом. У бедняги случались приступы агрессии и галлюцинации. Ему стали колоть морфий, и в результате выпустили — вылечили от алкоголизма и психоза, зато подсадили на иглу. Некий врач стал колоть ему демерол, и этот пациент пришел к доктору Денту уже с демероловой зависимостью, а зависимость от демерола — одна из худших, уж поверь моему опыту. Тогда Дент назначает курс лечения апоморфином (заметь: апоморфин стимулирует задние доли головного мозга и в целом нормализует метаболизм), и вот я встречаю бывшего больного: он при параде, умственно здоров, излечился от психоза, алкоголизма и демероловой зависимости.) А теперь прикинь: последняя стадия зависимости очень похожа на последнюю стадию Ш. Нарушается эмоциональная реакция, появляется ломка и проч. Я лично мог шесть часов просидеть на кровати, глядя себе на ботинки. Сеймур знаком с одним героинщиком, который с кровати вообще не поднимается: даже срет под себя, когда и если — срет. Но есть принципиальная разница между тяжелой Ш. и окончательной зависимостью (под окончательной зависимостью я подразумеваю стадию наркомании, когда человеку больше ничего не надо). При О.З., как только закончится джанк, наркоман живо вылезет из кучи своего же говна. При нормальном лечении посредством отказа он за месяц встанет на ноги. Его болезнь — героин. Возможно, и Ш. действует так же. Если тело производит собственный героин до тех пор, пока не возникает острая потребность в нем, а без него — ломка; потом же тело продолжает производить его, дабы унять ломку, — то, как мне кажется, я выявил аналог Ш.-процесса: начните давать шизофренику героин, пока не возникнет зависимость. После отучите его от джанка при помощи апоморфина. Если не сработает, начните давать ЛСД — искусственный заменитель вещества Ш. — и тогда тело, получая вещество Ш. извне, перестанет вырабатывать его само. Зависимость от ЛСД можно побороть так же, как и зависимость от джанка.

Поверь, будь моя воля, я бы всех шизиков быстро вылечил и обеспечил бы им пособие по безработице.

Предки ноют, типа времена нынче трудные, и надо бы мне искать работу. Вот и ищу — в Испании и Касабланке. A ver. Джек прислал письмо — я ему обязательно напишу. Семьдесят баксов, которые отправились в Лондон, мне переправят сюда.

P.S. Мне сорок два, но ощущаю себя на восемнадцать. И веду себя так же.

Первую главу «АД ПОВСЮДУ С ТОБОЙ» пришлю тебе позже, вместо нее отправляю последнюю зарисовку.

Пиши мне по адресу: Италия, Венеция, консульство США.

Возможно, Ш. — это наркотический психоз, вызванный наркотиком, который производит само тело. Я всегда говорил тебе: Триллинг — мудак.

БИЛЛУ ГИЛМОРУ

Венеция,

консульство США 26 июля 1956 г.

Дорогой Билл!

В Лондоне меня подлечили от наркоты, и теперь я живу в Венеции, у Алана Ансена. На этот раз рецидива не будет.

Планы на будущее крайне размыты. Финансовое положение заставляет задуматься о поиске работы (романы моего авторства публиковать вообще нельзя, слишком они непристойны). Я готов выполнять любую работу за пределами США — от президента банка до служителя общественного туалета. В общественный туалет, правда, в наши дни устроиться непросто, местечко больно уж теплое. Так-то у меня есть несколько задумок, чем заняться: завести гастрономическую лавку в Касабланке, галантерейный магазин в Абиссинии, помогать лондонским фармакологам изучить механизм действия наркотиков, участвовать в строительных проектах в Испании, учить английскому в пакистанской школе. Ну, можно еще попробовать найти спонсора, готового дать денег на экспедицию в джунгли Амазонки. Здесь я пробуду числа до пятнадцатого следующего месяца, потом смотаюсь в Вену и оттуда — через Италию — на юг, в Ливию, потом в Триполи, куда прибыть думаю в середине сентября. Перезимую в Ливии. Хотя если в Касабланке мне дадут зеленый свет, то я могу прямо сейчас сорваться в Танжер и встретить тебя там.

Первого октября Танжер теряет статус интернациональной зоны [357], так что поспеши увидеть его таким, какой он есть.

Если меня не будет, иди на Сокко-Чико и спроси Тони Рейт-хорста — с ним ты не будешь знать недостатка в прелестях юношей. Еще в Танжере у меня живет друг, Дэйв Вулман. Остановись в отеле «Мунирия» — хорошее местечко, там все можно. К тому же дешево. Если «Мунирия» больше не зажигает — за последние несколько месяцев многое изменилось, — обратись к Тони, Дэйву или еще кому, кто зависает в «Кафе Сентраль» на Сокко-Чико. Спрашивай у официантов, да и у любого, кто, по-твоему, знает английский. Сокко-Чико — место свободное, неформальное — не ошибешься. В Танжере все очень дешево, за постой в отеле взять должны меньше доллара. За шестьдесят центов тебя отлично накормят. После полуночи отправляйся в Мар-Чику.

Венеция, слов нет, великолепна, но дорога. К тому же работы здесь нет, и вообще город не по мне. С ним что-то не так, нету глубины, тонкости, ужаса… Вот Мехико, Танжер — там я как дома. А ты напиши, обязательно напиши, каковы твои планы, сколько планируешь пробыть в Европе и проч. Уверен, где-нибудь сконтачиться да получится.

Всегда твой, Билл

P.S. Ты не знаешь теперешний адрес Ильзы [358]? Я, когда в прошлый раз в Нью-Йорк приезжал, не нашел ее. Хотя если она сейчас в Европе, то, может, удастся с ней пересечься.

[…]

Алан шлет тебе привет.

АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ

Марокко, Танжер 16 сентября 1956 г.

Дорогой Аллен!

Получил твое письмо. Значит, ждать тебя в январе? Хорошо, на это время стану твоим гидом. Пробуду здесь, как в песне поется, при свете и в тени [359] (пока предки не дадут денежек). Нет больше в мире такого города, как Танжер. Я тут расслабляюсь настолько, что, кажется, еще чуть-чуть — и растаю. Могу часами глядеть на бухту, раскрыв рот, словно парнишка, ничего крупней ручья не видавший. Джанк я забыл, и больше не хочется! Даже если вспомню о наркоте, то ни малейшего искушения попробовать не испытываю.

По-моему, остальные торчки срываются, потому что традиционный способ не лечит их на метаболическом уровне. Зато апоморфиновый метод доктора Дента решает проблему целиком и сразу.

Вот это ты знать должен: в юроде есть святой, который в свободное от святошества время предсказывает будущее. Приходит к нему одна англичанка и просит совета, а он ей: «Женщина, ты хочешь изведать могучей силы из моего источника жизни… — Тут он извлекает из штанов свой источник жизни. — Вот, отобедай из него, сестра, и будет тебе счастье. Ибо даю тебе шанс необычайный». О как, бывает, и такое у нас проворачивают.

Секса во мне как никогда много. Вчера устроил двухчасовой марафон с Нимуном — моей нынешней пассией. Так что сегодня надо думать о высоких материях. И чем же я занимаюсь весь день? Одетый в хэбэшную чехословацкую пижаму винного цвета, предаюсь лени, изобретаю секс-игрушки, типа я Руб Гольдберг; придумал уже целый ряд замечательных кресел-качалок и диванов, которые раскачиваются взад-вперед и в стороны, не говоря уже о кресле-качалке матушки Ли на шарнирах, которые гарантированно выдерживают любые непредвиденности бурной субботней ночи; есть еще виброматрасы, забавные гамаки, тубзики для вагончиков на американских горках и самолетиков в луна-парках; конкретно сейчас разрабатываю прототип акваланга и бассейна, где температура воды подстраивается под температуру тела, и заодно в нем нагоняются искусственные волны.

Домовладелица мной недовольна: запрещает водить к себе столько арабов. Поэтому я и Дэйв [Вулман], этот танжерский Уолтер Уинчел, отыскали пансион, в котором дозволяется все [360]. Управляют местечком две сайгонские шлюхи-наркоманки в отставке. Устроимся на первом этаже: я, Дэйв и Эрик [Гиффорд] (мужик приличную школу закончил — Итон, в 1926-м), который с одним проститутом сошелся на такой теме: подделать украденный дорожный чек. Проститут сначала ко мне обратился, но я отшил его: «Против закона идти? За двадцать-то пять баксов?! Ты за кого меня держишь? За афериста мелкого? Иди вон к Эрику». Надеюсь, прокатит у них, наверняка не узнать. Жернова «Американ экспресс» мелют медленно, но верно и очень мелко. Подойдет однажды к Эрику человек в элегантном сером костюме (эти гады сегодня неплохо зарабатывают, вот и щеголяют в дорогой одежде), похлопает его по плечу и спросит: «Вы — Эрик Тревор-Орме-Смит-Крейтон, он же Эль Чинче (Клоп)?»

Как бы там ни было, мы трое занимаем первый этаж, комнаты выходят в сад, и у нас еще отдельный вход. «Чувствуйте себя как дома, ладно?» — говорит старая шлюха, тыча мне в ребра. Коридорный — паренек-испанец, пидорок приятной (в плане разврата) наружности. А так лицо у него на редкость гнусное и бестолковое. Я такими эпитетами людей редко награждаю, но в случае с этим мальчиком они идеально подходят. Если слышишь, как одна из шлюх орет на весь дом: «Хоселито! Хоселито!» — значит, Хоселито развращает очередного клиента. Эрик, если деньги нужны, сам его трахает. Неплохая, можно сказать, подобралась компания.

Утром случилось странное. Я дышал животом — выполнял упражнение, которому научился в Лондоне у некоего Хорнибрука (а тот — у островитян Фудзи) — как вдруг ни с того ни с сего кончил. Самопроизвольные оргазмы — явление редкое, даже у подростков. Со мной такое было лишь однажды — в Техасе, когда я испытывал на себе оргоновый аккумулятор. Еще момент: мой взор внезапно обратился к прекрасному полу. (Милый, меня аж трясет, я трепещу, но… женщины, оказывается, чертовски пикантны.) Знаешь, наверное, некоторые мужики в пятьдесят осознают свою гомосексуальность. Так может, у меня то же самое? Только наоборот. Непонятные чувства колышутся во мне, когда я вижу, как у какой-нибудь юной цыпочки мило выпирают грудки… Разве такое возможно?! Нет! Нет! И он отбросил в ужасе эту мысль подальше. На подгибающихся ногах вышел на улицу, а в ушах звенел девичий смех, смех, который, казалось, говорил: «Кого ты дурачишь, притворяясь гомосеком? Я же знаю тебя, детка». Что ж, на все воля Аллаха…

Пишу линейное продолжение «Интерзоны». Если будешь доступен по своему обычному адресу, то пришлю вторую главу, когда закончу. Уже скоро. Может, напечатаюсь в парижском издательстве «Обелиск пресс» [361]. Алан, правда, ничего не говорил о возможности опубликовать «Голый завтрак» в Париже. Ладно, a ver, a ver.

Если у тебя завалялся выпуск «Таймс» со статьей про «Вой», то пришли мне, пожалуйста, любопытно взглянуть. Что пишут? Тебя наконец включат в американскую классику [362]?

Большой привет Джеку, Нилу и Корсо. Джеку я напишу в Мексику.

Тут имеются жалкие подобия гондол, на которых я каждый день упражняюсь в гребле. Типа такая у меня физкультура: мышцы сокращаются и расслабляются, сокращаются и расслабляются… очень приятно! И вообще мне столько вещей доставляет удовольствие: простая ходьба, сидение в кафе… не надо принуждать себя писать или делать что-либо — разве что когда в голову вдарит сюжет очередной зарисовки, а случиться такое может в любую секунду. Могу уйму времени провести, просто сидя и позволяя ощущениям свободно течь сквозь меня. Чувство, будто превращаюсь в нечто иное, будто границы меня истираются. И еще — что забавно — когда я начитаюсь тетрадок мисс Грин и иду блядовать, мне чудится, как будто рядом есть кто-то иной. Вот, например: трахал я Ахмеда — он в Большом Танжере самый «искренний» (то есть, на жаргоне рекламщиков, «распутный») проститут, и секс с ним — самый обалденный и раскованный. О чем другие мечтают, то Ахмед делает… Так вот, когда я был с ним в прошлый раз, мне почудилось, будто в комнате есть кто-то Третий. И этот Третий не упрекает меня, не выражает никакого отношения вообще. Он просто есть.

Временами кажется, что я на пороге чего-то невероятного, словно умираю и вижу себя самого. Третий встречался уже несколько раз, без помощи леди Джейн.

Тут паренек один, англичанин, болтает о суициде, мол, жизнь не стоит того, чтобы жить. Бред и чушь. По-моему, мне следует радоваться. Я словно переживаю какое-то откровение, только не могу выразить этого на словах. Дай знать, когда соберешься сюда и проч.

Люблю, Билл

P.S. Пиши мне по адресу: Марокко, Танжер, консульство США.

Дипломатическую миссию перенесли в Рабат [363].

АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ

[Танжер]

13 октября 1956г.

Дорогой Аллен!

Не думаю, что мы обменялись ролями. Наши роли скорее расширились и изменились сами по себе. У меня сейчас период перемен, куда более значимый, нежели период созревания и раннего детства. Живу зарисовками, погружаюсь в них глубже и глубже… боюсь однажды не вернуться наружу.

Нет времени предаваться мистическим переживаниям, которые случаются каждый раз, как я выхожу на улицы Танжера. Есть в его улицах что-то особенное — оказавшись на них, я более никуда не хочу. Здесь меня, не преследует ужас застоя. И красота этого города — в переменах. Венеция прекрасна, но никогда не изменится. Она — сон, увековеченный в камне. Сон чужой, и финал его для меня кошмарен. Вот, например: небо, беззвучное небо, голубое, словно оргон, теплый ветер; каменная лестница идет вверх, в Старый город. И по ней спускается мальчик-араб в светло-пурпурной рубашке.

Мне предлагают трахнуться очень привлекательные мальчики, раз по десять на дню. Последний у меня — испанчик шестнадцати лет; от его улыбки поджимаются яйца. Он такой чистый, необрезанный, очень по-юношески невинный… Американским мальчикам недостает той самой невинности, ведь им не хватает опыта. Невинность немыслима без разврата… Приедешь — бери его; все его берут. Невинное дитя, но какая техника, мастерство… виртуоз! Оля-ля! Ну вот, аж сам завелся. Придется взять этого мальчика прямо сегодня и до завтра не ждать. Кстати, столь много предложений я получаю именно потому, что я из гомосеков Большого Танжера самый хороший: все знают, как щедр я был с Кики, к тому же у меня репутация настоящего джентльмена, во всех смыслах.

Работаю, когда получается высидеть спокойно за столом столько, сколько потребуется для письма, или когда свободен от секса. Вообще-то «Интерзона» уже оформилась, получила окончательную форму. Будь у меня магнитофон, через месяц все дописалось бы. Посылаю тебе подборку эпизодов, чтобы показать, где я сейчас. Концовка: в День независимости подрывают новую атомную бомбу, и мир взлетает на воздух…

Все больше схожусь с Полом Боулзом. Человек он по-настоящему очаровательный…

Мои новые апартаменты просто великолепны, есть выход в сад. Никаких служанок, никто мозг не ломает; есть отдельный выход на тихую улочку… Я самый счастливый человек на свете. Вот оно, счастье! Живу в полную силу и молю Бога, чтобы не пришлось покинуть Танжер. Юг Испании — райское место, там все республиканцы. Старики сидят себе на кухне и попивают винцо, пока ты в спальне пялишь их сыночка. Красота, никаких формальностей, сам понимаешь… Нет, если Танжер покинуть придется, я не зачахну, но это — город моей мечты. Лет десять назад мне приснился сон, будто я заплыл в бухту и понял: нашлось место, где я хотел бы осесть… А всего пару дней назад я катался на лодке по местной бухте, и меня осенило: именно ее я видел во сне [364]!

Чем просаживать бабки впустую, лучше сюда приезжай. И обязательно привози с собой Джека и Питера [Орловски], обещаю: ревновать не буду. Если по правде, то ревность — одна из эмоций, более мне не доступных… как и жалость к себе. Знаешь, что не так с этим чувством? Оно делит тебя пополам, и одна половинка жалеет вторую. Если с эго у тебя все пучком, ты попросту не можешь разделиться и, значит, не можешь жалеть сам себя. Я допетрил до этого пару дней назад, когда жутко отчаялся…

Просыпаюсь однажды утром и вижу: на жопе и вокруг нее кожа окрасились ярким пурпуром. Иной бы сказал: пришел час возмездия… Я зарылся в медицинские справочники в библиотеке миссии Красного Креста и выяснил в итоге, что подхватил страшный вирус, болячку амурного свойства. Лимфогранулему. Это когда жопа краснеет и закрывается задний проход, лишь изредка соизволяя открыться, дабы извергнуть порцию кала и гноя [365].

Пришел я домой и заправился антибиотиками. Эту болезнь вылечить крайне трудно, однако, бывает, ауреомицин справляется с нею. Я рыдал и катался по кровати, кусая костяшки пальцев.

Отчаяние склеивает расколотое эго, и жалость к себе становится невозможной. Кстати, слезы очищают организм от ядов, ты знал? Они как моча или пот. При желтухе, например, становятся ярко-желтыми. Короче, в печали ты копишь в своем теле яды, и потому старая истина, якобы из глубокой печали выйти можно, поплакав или же умерев, действительно верна, да еще и биологически обоснованна. В общем, никто, наверное, не воспринимал подобную ситуацию, как я — повторяя часы напролет: «Прочь! Прочь из меня!»

На следующий день отправляюсь к врачу. Он проверяет мой зад, кривит рот и говорит: «М-да-а, у вас тут… Грибок… — Тут он глянул на меня поверх очков и, сдержанно улыбнувшись, добавил: — И еще следы натертости».

Я принял микостин, и жопа у меня больше не красная.

Похоже, мне задешево достался целый набор откровений. В смысле, осознание жалости к себе — лишь один аспект, открывшийся мне в отчаянии. Другой — ненависть к кражам и криминалу вообще. Я имею в виду полнейшее беззаконие, а не просто нарушение правил; преступления против собственности и личности. Промывка мозгов, контроль мысли и проч. — злейшая форма преступлений против личности.

Нет большего зла, чем смешивать правила моральные и общественные. Беда западного мира в том, что закон — то есть сила — подменяет инстинктивное отношение к окружающим. При таком раскладе, с одной стороны, признанное законным становится верным, и тогда на мир обрушиваются несчастья вроде фашизма и коммунизма. С другой стороны — то, с чем можно мириться, тоже является верным. Это — хоть и меньшее (из-за самоограничений), но тоже зло обычного преступления. Только американцы могли додуматься до извращенной концепции, мол, добро скучно, а зло очаровательно. Эл Кэпп [366] говорит: «Добро лучше, потому как прекраснее». Я бы сказал так: добро лучше, потому как интересней. Зло скучно, и очарования в нем как в раковой опухоли. Скучны и злые люди, как скучен был, я думаю, Гиммлер. Однако подобных вещей в Штатах не осознаешь. И я еще восхищался гангстерами. Боже правый! Помню, как увидел в газете фото гангстеров, плеснувших в лицо Райзелю [367] кислотой, и инстинктивно подумал: «Вот сволочи!»

Ты знаешь: я вокруг да около ходить не привык, и потому довольно сюсюканий, раздевайся!.. Эл, я не топтаться святой, то есть меня оттоптал Дух Святой, обрюхатив Непорочной пустотой… Аз есмь Третий приход, и не знаю, приду ли еще… Так что жди Откровения [368].

Христос? Этот дешевый фигляришка, неудачник? Неужто вы думаете, будто я унижусь до сотворения чуда? Вот что Христос должен был сказать, пока висел на кресте, а люди говорили ему: «Сотвори чудо и спасешь свою задницу». Нет бы ответить им: «Еще чего, чудо! Шоу должно продолжаться!» Он вообще с народом говорить не умел…

Помню, выступали мы в Содоме с актерами-трансами — так бы ни ногой туда, но голод не тетка. Выступаю, и тут нарисовался один лошарик из Заштат-Ваала какого-то и бросает мне в лицо: пидор, мол, гнойный… Я отвечаю: «Три тыщи лет я проработал в шоу-бизе, и репутация моя чиста… И ваше, вафлер необрезанный — мне не указ». Говорю же: чудеса творить — только народ смешить. Дешево это, безвкусно. Тому ушлепку лучше бы в цирк сбегать, где зазывают: «Итак, подходите, лохи и лохушки, и маленьких лоханят с собой приводите! Представление наше полезно для млада и стара, для людей и зверей. Перед вами — единственный и неповторимый Сын Человеческий! Настоящий! Наложением одной руки он пацанчика избавит от шанкра, другой сотворит ганджу, одновременно с этим ходя по воде, аки посуху, и сцеживая вино из ануса… Не толпитесь, чуть пореже вставайте, иначе вас облучит чистой мощью его харизмы…»

Будда? А, знаем. Метаболический нарик. Он внутри себя создает собственный джанк. В Индии понятия не имеют о времени, и Он всегда на месяц опаздывает. «Погодите, это второй или третий сезон дождей? Я вроде стрелку в Кетчупуре забил, нет?..»

И вот сидят в позе лотоса джанки, дожидаются, когда-а-а Он придет…

А Будда и говорит:

— На веру принимать чьи-то слова? Помилуйте! Мой организм сам творит джанк.

— Чувак, нельзя делать этого! Налоговики тебя с говном съедят!

— Ни хрена! У меня есть клевая фишка: я святой отныне и присно, и во веки веков.

— А-фи-геть! Босс, ну ты завернул!

— Те, кто принял Новую веру, да поедут крышей… В них выдержки нет. К тому же их вот-вот линчуют, ибо кому по кайфу, когда кто-то есть круче него? Ты, пацан, офигел другим кайф ломать? Щас по чесноку все разрулим, народ, и с умом… Вопрос ребром стоит. Мы тебе в душу говна дешевого пихать не станем, не то что некоторые, будь они неладны и забыты историей. Отморозки, без понятий живут.

Мохаммед? Да вы издеваетесь! Его в торговой палате Мекки придумали, а спившийся египетский рекламщик дописал то, что там не успели…

— Налей-ка еще одну, Гас. Ща пойду домой, нужную Суру наваяю. Сам увидишь, как утренний выпуск по базарным лоткам разойдется, пипец Объединенным…

— Задай им жару, чувак, я с тобой.

— Гас, зуб даю, как на суд Божий призовут, мы вместе встанем, даже если мне придется для этого обосрать вселенную… Я тебя не забуду, Гаси. Не забуду, что ты для меня сделал…

— Э, погоди-ка… стоять! С тебя десять монет… наликом.

Конфуций… Что за хрен такой? Лао-Цзы… Уже вычеркнут…

Так-с, место мы себе расчистили. Займемся Живым словом…

Наша сраная вселенная искривлена, и каждый обязан это признать. Кто не согласен, тот богохульник. Это Факт безупречный, и Эйнштейн первый пророк его — кстати, один из моих шестерок… Все и вся в этой вселенной повязаны. Взорвется один — наебнутся другие. Термодинамика рулит… Подосри соседу — вдруг ему понравится. И еще, ребята: просьба заструнить свои самые основные инстинкты, то бишь потребность контролировать, принуждать к чему-либо, насиловать, вторгаться в жизнь, уничтожать какими-либо средствами чью-либо физическую или психическую личность… Любой, кому есть охота забраться внутрь соседа и захватить его, ничем не лучше нарка, торчащего от контроля. Лучше избавьтесь от подобной привычки, нежели шмыгать повсюду, оголив жопу и поганя вселенную. Да будет известно всем: такие сучары, оставаться которым безвестными, познают истинно жестокую кару. Помните: если жажда контроля иссушает вам кости, подобно самуму, значит, вы вступили в контакт с Чистым Злом… И зло это лишено шарма, оно — будто рак, гниющая Дрянь, оно говорит: «Мне нечего дать тебе, кроме боли своей». И если чуешь ломку сию, брат — да и всех, кто в деле, ломать должно — и вопрошаешь ты: «Как быть мне без дозы?», я отвечаю: растворите дверь, и тогда ворвется в нее золотой вмазкой вселенная… и посмотрите Чуваку прямо в диски — ибо те, кто силой ширяется, и без глаз обойтись могут — и скажите: «Хромоножка, забирай говно свое и иди. Пусть на кумарах привидится тебе серая вселенная. Я — за ФАКТЫ».

Долой слащавых святых. Им словно очко паяют, и они притворяются, будто им чхать на это, а у самих в глазах — боль и беспомощность. Тот, кто себя отрицает, сто пудов потом и других отрицать станет. Долой святых лохов… Давай, тащи сюда машинку! Письмо похоже на кодексы майя. Один хер, никто из вас писать не умеет. Оно называется «Пьяный диктор новостей» [369]. Помните?.. Ну наконец, понятное предложение…

Да, Питер, я живу на холме с видом на прекраснейший город на свете, по крайней мере для меня он всегда будет юн и красив… У тебя тараканы. Этим утром я проснусь на кровати, обосранной крысами… Крысы вообще меня любят… когда я жил в другом доме, то мочил этих гадов тростью прямо во дворе… Они, ублюдки, детей едят, ты знал это? Вот и кошу их… Никакой пощады шпане неверующей. О тараканах я Суру не написал, потому что их тута нет. Вам, парни, придется просчитывать действия без… ну, понимаете, да? Без Последнего Слова по тараканам…