1954
1954
АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ
(от Уильяма Берроуза и Алана Ансена)
Рим
Суббота, 2 января [19]54 г.
Дорогой Аллен!
В понедельник отплываем в Танжер через Гибралтар. К моменту приезда у меня останется полтинник баксов. Должно хватить до первого февраля.
Чем дольше остаюсь в Риме, тем меньше этот городишко мне нравится. Он намного, намного дороже Нью-Йорка да к тому же холодный, никак не согреюсь, потому что тепла практически нет. Хватит мне здесь торчать!
Я навел справки, и подозрение, что в городе — капитальная чистка, подтвердилось. Бани закрыты. Нарков ловят, и они дрожат на кумарах у себя в каморках. Алан [Ансен] думал снять комнату, но хозяин, как услышал, что я собираюсь три дня у него перекантоваться, взбесился. Мы пролетели. Вот же бред: хочешь принять кого-нибудь хотя бы на ночь, надо оформлять его по всем правилам! Нет, ты представляешь! Да Колумбия — королевство свободы по сравнению с этой дырой. Не важно, сколь уважаем твой гость, ты его к себе даже выпить пригласить права не имеешь. Оформляй, как полноценного постояльца. Гор Видал, поганый брехун! Встретить бы его — все выскажу про вранье насчет того, как Италия великолепна, как все в ней прекрасно, и того, что в стране сейчас второй Ренессанс. Ложь! Италия много кому уступает, по всем статьям. Франция, кстати, ничем ее не лучше и вдвое дороже.
Все больше убеждаюсь: нет на свете места лучше Мексики. Господи, и что я в Калифорнию не поехал? Но нет, двигаюсь дальше, в Северную Африку. Алану, впрочем, здесь весело: он-то гуляет по кафедральным соборам да к тому же неплохо переносит холод. И еще умудрился провернуть парочку affaire de coeur [214] в холодных подъездах (средняя цена — десять баксов и какая-нибудь безделушка в довесок).
Пиши, не забывай. Алан шлет тебе большой-пребольшой привет.
Всегда твой, люблю, Билл
Дорогой Аллен!
Ни фига подобного, плата — всего три доллара двадцать центов, но можно получить «премиальные», если отсосешь не в подъезде, а в тачке. Фонтаны чудесны (даже наш колючка Билл расчувствовался при виде Треви). Да, есть мелкие недоразумения, однако в целом Европа прекрасна. Приятной тебе поездки на Юкатан и привет Нилу.
С любовью, Алан
P.S. После этой недели на аптеки я смотрю иначе. Болеутоляющее — и впрямь вкуснотища.
АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ
Танжер
26 января [1954 г.]
Дорогой Аллен!
Танжер мне совсем по нраву. Нет здесь никакой колонии писателей, или же все они хорошо спрятались. Каждый тут лезет в твое дело; вот, например, подходит ко мне какой-нибудь хмырь и говорит: «Твой друг Али — на Сокко-Сико. Гони песету». В итоге трахнуть Али так и не получается, нет места для этого: Танжер — страна нецивилизованная, в дешевый отель не впишешься. Если мальчик видит, что может хорошо навариться, то цену заламывает, как в лучших борделях. К тому же Али беспокоится о своем статусе среди чистильщиков обуви, боится, как бы кто не заподозрил, что я его е…у (ох, надо бы без мата в письмах). Али бьет себя в грудь и заявляет: «Ведь я мужчина». Боже правый, прямо как в Клейтоне, в штате Миссури.
Трава у них поганая, дерет глотку, будто смешана с конским навозом. И вставляет не сильней кукурузных рылец. Искал, где бы раздобыть О. — так один типок впарил мне сушеные головки мака. Ладно, раз уж приехал сюда, придется осмотреться и акклиматизироваться. Может, мое мнение еще переменится. А так, дай бог мне вернуться в Мехико. Или в Перу.
Религия у мусульман — сплошные дебри. Я одно понял: день и ночь мусульмане ни хера не делают: сидят, пыхтят дурью и режутся в какую-то дебильную карточную игру. Не вздумай принимать всерьез рассказы Боулза [215] (бесстыжего вруна) о загадочной душе Востока. Я вижу исключительно лентяев, болтунов и дебилов.
[Письмо не закончено.]
АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ
Марокко, Танжер 9 февраля 1954г.
Дорогой Аллен!
Жду Келлса, он должен объявиться с минуты на минуту. Этот город — настоящий памятник минувшего бума. Отели, бары пусты. Разваливаются гигантские недостроенные дома с розовыми стенами. Пройдет всего несколько лет, и на их месте расселяться арабские семьи, приведут с собой коз и кур.
Живу я в самом лучшем районе за пятьдесят центов в день [216]. В местном квартале поесть можно на двадцать центов. Однако мальчики и сладкий опиум разоряют меня. Мальчика, конечно, можно снять за один бакс и даже меньше, а вот ауреномицином для профилактики смазаться — стоит дорого. (Жопа, кстати, снова в рабочем состоянии.)
Я тут написал кое-что, пришлю тебе наброски, как только раздобуду пишущую машинку.
У города, по-моему, несколько измерений; мне довелось пережить пару случаев в духе Кафки. Переживи такое Карл, он бы снова загремел в дурку [217]. Например: я снял араба в европейском прикиде, переспал с ним. Через пару дней в дождь (и наевшись хашика, его тут подают в виде кексов к горячему чаю) встречаю араба в национальной одежде и уединяюсь с ним в бане. Теперь мне кажется (да, кажется), будто я два раза имел одного и того же араба. Как бы там ни было — я его потом ни в том, ни в этом наряде не видал.
Когда иду по улице, арабы приветствуют меня с неслыханной фамильярностью, словно мы знакомы давно (или познакомимся в будущем). Одному арабу я высказал: «Слушай ты, я не знаю тебя. Отъебись, понял!» А он ржет в ответ: «Увидимся позже, мистер». И что ты думаешь? Позже я переспал с ним… если не ошибаюсь. Получается, с момента прибытия я прочистил зад трем арабам, если только все трое не оказались одним и тем же — просто каждый раз он вел себя лучше, стоил дешевле и проявлял больше уважения. (Усек, наверное, что есть предел, дальше которого я не поведусь.) Я в самом деле уже ни в чем не уверен. На следующем свидании сделаю ему зарубку на ухе. […]
Пиши мне на адрес: Танжер, дипломатическое представительство США.
Привет Нилу.
Всегда твой, люблю, Билл
P.S. Пол Боулз здесь, но предпочитает уединение в компании арабского мальчика — жуткого ревнивца, который к тому же практикует черную магию. Я, может, отправлюсь в Дакар. Там много работы.
АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ
Танжер
1 марта [1954г.]
Дорогой Аллен!
Дела в Танжере идут в гору. Встретил я тут экспатриатов: наркоши, гомики, пьяницы. Прямо как в Мексике. Почти всех из них покинуть родину в свое время заставили обстоятельства.
Пример танжерского ноктюрна: заявляюсь в «Мар-Чика», ночной бар, куда приходят только после полуночи. Со мной — ирландский мальчик, покинувший родину после череды неприятностей, и португалец, которому путь домой заказан. Оба геи, оба бывшие нарки. Оба закидываются долофином [218] (рецепт на него в принципе не требуется). Оба на мели. Португалец разводит меня на бабки, мол, давай откроем студию порнофильмов, да к тому же подначивает вернуться в Дело. Владелец заведения похож на бывшего боксера-чемпиона из года эдак 1890-го: слегка полноват, но силен неимоверно и злой, как сто чертей. За барной стойкой — миленький мальчик араб, двигается вяло, с животной грацией; на лице — мрачноватая улыбка. В Танжере всякий гомик успел предложить ему перепих, однако мальчик не ведется.
За одним столиком напиваются две лесбы с контрабандистского корабля. Испанские рабочие, гомосеки, английские моряки…
Тейлор (стукач, как пить дать, стукач) хватает меня и утягивает к стойке. Там обнимает за плечи и держит мертвой хваткой, не давая мне освободиться; смотрит в лицо и заводит обычную задушевную бодягу:
— Жизнь — говно, Билл. Говно. Танжер — этой край света, его конец. Разве не чувствуешь, Билл? Надо держаться за что-то, за цель… А где ты живешь, Билл?
— А… ну… недалеко от Плас-де-Франц [219].
— Билл, ты в деньгах просекаешь? Расскажи, а? Что делать, Билл? Ну скажи. Мне тошно, Билл. — Сжимает мне руку. — Мне страшно. Я боюсь будущего, боюсь жизни. Понимаешь? — Тейлор вот-вот заберется мне на колени, словно ребенок, сотрясаемый жаждой прощения. Нет, какой из него стукачок? Он, может, и хотел бы стать таковым, да кишка тонка. Конкуренты сожрут его. Арабы — все они стукачи (даже милый мальчик за стойкой). Никогда не видел лица столь неправильного, как у Тейлора: бледно-голубые глаза как будто не могут поймать фокус, потому что хозяин пытается придать им вид наивный и искренний; рот, обезображенный заячьей губой, ввалился, словно кто-то врезал по нему молотком. Шмотки затасканные, голос ноющий.
Освобождаюсь из лап Тейлора и бухаюсь за стол к лесбиянкам и мальчику-ирландцу. Одна лесба окидывает меня мутным взором, будто алкаш-ирландец с Третьей авеню.
— Хули тебе надо?
— Не знаю.
— Ну так сдристни. — Она принимается плакать. Цепляется за подругу и причитает: — Детка моя, деточка. Ах ты, блядь старая.
Как видишь, Танжер — чуть ли не столица доступного секса. Возрастного ценза на мальчиков нет. Один мой знакомый американец держит при себе тринадцатилетнего пацаненка. Тут даже поговорка бытует: «У меня не стоит, если мальчик уже начал ходить». Одна беда — арабы страшны, как смертный грех.
Я снова сел на иглу. Повстречал сынка доктора — ему нужны деньги, а доступ к бланкам на рецепты он имеет неограниченный. Дал мне одну бомбу, эвкодал [220] называется. Ничего лучше по вене я не гонял. Через пару дней начну лечиться долофином.
Недалеко есть горы, где обитают красножопые бабуины. Жуткие твари, презлые. (На Пола Боулза одну натравили, так он еле ноги унес.) Организую-ка новый вид спорта: моторизированную охоту на бабуинов — с пиками, на мотоциклах.
Немного поработал, но результатами недоволен. Надо искать новый метод, совершенно иной подход к писательству. Протирая штаны в кафешках, я только время трачу. Получил письмо от тебя с Юкатана. Уин пускай отсчитывает мне гонорар, так и напиши ему. И мне не забудь написать; [редки о тебе хорошо отзываются.
Всегда твой, Билл
НИЛУ КЭССЕДИ
Танжер
12 марта 1954г.
Дорогой Нил!
Ты не знаешь, что с Алленом? Я получил от него письмо с Юкатана и все — пропал чертяка. Я пишу и пишу ему в Мехико, но письма возвращаются.
Если Аллен в Мехико — передай, пусть напишет. Если в городе его нет, то где он тогда? Как это письмо получишь, сразу же мне ответь, я сильно волнуюсь! Джек с тобой [221]?
Этот город тебе бы понравился. Абсолютный лигалайз, кури где угодно.
Напиши мне!
Всегда твой, Билл Берроуз
Пиши на адрес: Марокко, Танжер, дипломатическое представительство США.
АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ
[Танжер]
7 апреля [1954 г.]
Дорогой Аллен!
Это письмо к тебе я писал и переписывал, так что, будь добр, ответь.
Работа для меня — что наркотик, без нее жизнь напоминает хронический кошмар, серый ужас захолустья па Среднем Западе. (Когда я жил в Сент-Луисе, случалось мне проезжать мимо полей голой глины, поделенных на жилищные участки: тут и там виднелись дома на бетонных фундаментах, залитых прямо в грязь, какие-то детские площадки… Сами дети резвились, как будто счастливые и здоровые, но в ясных серо-голубых глазах застыли пустота и ужас, паника. Меня словно били под дых, и я ощущал крайнюю степень одиночества и отчаяния. Это часть истории о Билли Бредшинкеле. Не знаю даже, пародия получилась или нет.)
Нужен читатель — для моих зарисовок. Если я не читаю, не дарю никому зарисовку, она ополчается на автора, словно заблудившееся проклятье, рвет меня на куски; доля безумия ней так и множится (множится буквально, подобно раковым клеткам) и становится совершенно невыносимой, бьет куда придется, будто оживший и взбесившийся электрический бильярд. А я кричу, умоляя: «Хватит! Остановись!»
Пытаюсь писать роман. Организация материала — процесс столь болезненный… я и не думал. Ширяюсь каждые четыре часа полусинтстической дрянью, называется эвкодал. Один Бог Знает, что у меня теперь за зависимость. Когда я вмазываюсь, то кажется, будто в мозгу вот-вот перегорят предохранители и черная кровь польется из глаз, ушей и носа, а я стану метаться по комнате, словно зарезанный император.
Заметки о коксе
Стоит вмазаться в вену — иной способ не катит, кайф не тот, — и в мозг ударяет волна чистого наслаждения. Не успеваешь промыть иглу, как оно пропадает. Кайф не трогает потрохов, не гасит жажду, не поднимает настрой, чувства благополучия не дает, восприятие не меняется и сознание не расширяется. Кокс — это электрический импульс, замыкающий в мозгу нервные узлы удовольствия, познать которое можно лишь с коксом. (Вроде как когда ученые втыкают иголки прямиком в мозг — сам по себе он боли не чувствует и стимулируют центры наслаждения и боли. Эй, Брэдбери [222], лови сюжет для рассказа: ты, словно телеприемник, подрубаешься к кабелям-электродам и получаешь в мозг передачу чистого удовольствия вместе с политической установкой.) Если раскачать каналы коксового наслаждения, жутко хочется гонять по ним кайф снова и снова; боишься его потерять. Ощущение длится, пока коксо-каналы возбуждены — час или около того, потом оно пропадает, потому что не соответствует ни одному из обычных наслаждений. Мыслей типа: «Не вмазаться ли коксом?» не возникает. Кокс — совершенно особенный, доставляет уникальное наслаждение. Оно замкнуто в себе и очень разрушительно. Если хочешь его, о прочем не думаешь. Даже от секса ублажения никакого. Только от кокса. Если отказаться от кокса, ломки не будет. Жажда сидит в мозгу, в буквальном смысле. Жажда мозга, не тела, не чувств, жажда, похожая на привязанного к смертной юдоли призрака. А раз у жажды нет тела, то нет унес и границ. Кокс — изменение естественного хода, потока чувств от внутренностей к мозгу, который ничего уже не воспринимает.
Под коксовым кайфом мозг похож на взбесившийся электрический бильярд, сверкающий голубыми и розовыми искрами в электрическом оргазме. (Заметка для НФ-рассказа: механический мозг испытывает кокаиновый приход, выдавая тем самым зачатки автономности.)
[Письмо не закончено.]
ДЖЕКУ КЕРУАКУ
[Танжер]
22 апреля [1954 г.]
Дорогой Джек!
Использовав тебя энное количество времени, как официального передатчика писем, я пришел к такому умозаключению: ты заслужил отдельной беседы.
Дела идут настолько по-танжерски — говорят еще: «Ой, в Танжере случается что угодно», — аж блевать хочется. Кто-то пустил слух, будто мне шьют дело из-за наркотиков… или меня самого надурили; может, просто хотят припугнуть, выкурить из Танжера. Да только теперь Тони [223], старый голландец, содержащий бордель, в котором я обитаю, поглядывает на меня с упреком, вздыхает: «Ах, тринассать лет я тут, и еще ни рассу не забредали ко мне такие образцы. Два чисто английских джентльмена, моих старых знакомых, две недели как у меня обретаются. Вот с кем бы я раскрутился, да жаль, теперь на домик мой так косо смотрят». Но я по-прежнему его клиент номер один, и Тони не выкинул меня на улицу. Ну ладно, кипеш прошел, будто и не было ничего, кроме брехни в танжерском духе. Мать моего мальчика стучит легавым, и встречаться с ним приходится тайно. Докатились. […]
Жду моего мальчика [224], а он запаздывает. Не нравится мне это. К тому же Аллен себя странно ведет. Не понимаю…
Нет более причин, по которым ты не мог бы мне писать. Получишь это письмо — сразу ответь, если еще не отправил свое послание. Как там в песне поется: тряхни уже стариной. Застряну я здесь или нет, зависит оттого, что вы мне с Алленом напишете. А писем от вас я ожидаю с большим нетерпением.
Всегда твой, Билл
P.S. Мой мальчик только что ушел. Я опорожнил чресла и пишу тебе с кристально ясной головой. А заодно — познав мудрость Востока, спустившуюся ко мне в желудок в образе четырех колесиков долофина. На него даже рецепт не требовался, пока Брайан Говард [225], приятель Одена и Ишервуда, не выжрал все подчистую в городе. К долофину пристрастил его я, однако не сразу понял, что создаю монстра. Брайан врывается в аптеку — в «фармацею», как он ее называет, — и требует: «Четыре пачки Л., быстро!» Говорит, Л. — «забавней», чем долофин. «Самое странное — утро не утро, пока я лекарства не приму», — объясняет он. Называет долофин «лекарством». Благородно, а? Обычный чувак приходит в аптеку и говорит: «Мне плохо. Одышка замучила, и ломает меня что-то», но Брайан-то не таков. Он выдает: «Мне нужно лекарство».
Брайан — когда не пьян — очень даже,мил и утешает меня. Ивлин Во, представь себе, включил Брайана в парочку своих романов [226].
Аллен не пишет мне, и я сильно расстроен… поразительно, сколь мало людей понимает, о чем я толкую. Короче говоря, люди в большинстве своем — безмозглые. Мне срочно требуются читатели, ведь когда я, влюбленный, не встречаю ответных чувств, зарисовки остаются моим единственным прибежищем и утешением. Брайан завтра уезжает, и останусь я один посреди пустыни с красивыми мальчиками, которые смотрят на меня нежными карими глазами, словно озадаченные олени, мол: «Что это мириканец там лопочет? Мне смеяться? Может, он добрый и заплатит сверху еще четвертак?»
Невнимание Аллена заставляет меня мыслить нерационально. Дождется, что я совершу нечто страшное. И это будет нечто, ужаснее всего, что видел свет [227].
Ты просто обязан мне помочь, переубеди Аллена. Не думал я, что он поведет себя подобным образом (ни строчки за четыре месяца!), и уж тем более не представлял, как больно будет, если он отколет такой номер. Последнее предложение несколько смущает, какое-то оно запутанное и противоречивое. В общем, сам поражаюсь, как сильна моя зависимость от Аллена. Отказ от него еще больней, чем отказ от Маркера. Ломает — жуть, от абстяга спасет лишь письмо. Будь другом, заставь Аллена прислать мне эпистолярную дозу. Я будто умер, писать не могу, и ничего не интересно.
Кстати, с реального джанка я слезаю. Попутно меня достает один пассажир — прямо-таки португальский вариант Ханке [228]. Похоже, слух, будто мне наркодело шьют, пустил он. Вот, приперся с новой версией сплетни, а стоило указать ему на логические нестыковки, как он взбеленился, заорал:
«Ну вы, американцы, болваны! Ни хрена не понимаете… больше говорить об этом не стану. Зачем на дураков время тратить?» Ага, американец проявил великодушие, и европеец спешит обвинить его в тупизме. Когда же поймет, что ты просек его разводку — взбесится. Поверь мне, за последние несколько месяцев я Старый Свет от и до изучил. Гнилой он.
Раз уж Малапарте [229] пишет антиамериканские романы и зарабатывает на них состояние, то я накатаю в ответ антиевропейский роман. Чем я хуже? Чего ради смотреть с обожанием на этих затрух — только потому, что они якобы представляют «культуру»? Им полагается быть зрелыми, воспитанными, остроумными, ну и так далее, а они, коряги, юмора не понимают. Например, тот самый чмошник, обзывающий американцев варварами, происходит из рода с семисотлетней историей, однако вынужден терпеть наши идиотизм и грубость. Вот вместо денег я и забросал его зарисовками. Тогда он понял: континентальный шарм не даст ничего и денег ему не видать. Воздух в комнате моментально наэлектризовался от напряжения, созданного невысказанными оскорблениями. Хер с португальцем, он завтра уезжает. Ах да, забыл сказать, за каким лысым он разводит меня: думал напугать, чтобы я смотался из Танжера, прихватив его с собой в Испанию, куда он и ломится. Только хрен ему. С какой стати?
Ну, Джек, будь уже другом и разузнай, что за дела с Алленом. Передай: он причиняет мне боль. Беспричинно. Я не домогаюсь его. Не прошу писать каждый день! Он кинул меня и не пишет больше трех месяцев; попросил в последнем письме: «Пиши в Мехико». Мое письмо вернулось невостребованным. Я, в принципе, не против — если Аллен желает немного побыть без общения со мной, пусть не пишет какое-то время, но ведь мог же он избавить меня от страданий (неподдельных страданий, которые много хуже, чем я пишу ему), просто черкнув строчечку (каковую он, видимо, черкнул тебе): мол, так и так, какое-то время буду без связи.
Если можешь повлиять на Аллена, повлияй немного и ради меня, ага? Мне нужен Адвокат, который представит меня Суду в выгодном свете.
Джек, у меня совершенно нет сил. Чтобы закончить это письмо, я убиваюсь ганджой, скоро мозг сварится. Кажется, будто ради друзей я истязаю себя, а они в ответ шлют меня на хуй, будто упыря, добивающегося их подарками, деньгами, зарисовками или отрезанными пальцами. Убью себя ради друга, и он скажет: «Ну вот, пытается купить меня за свою дряхлую жизненку».
Скажи Аллену, что я прошу прощения. Да, может, я и вампирил, грешил против жизни, но я люблю его. Любовь все перевешивает.
Сцена с португальцем вышла ужасная. Жаль, у меня не оказалось при себе магнитофона. Мы принялись поносить друг дружкины страны, оскорбления становились все более низкими, личными. Когда же я назвал Португалию выгребной ямой Испании, ситуация дошла до предела.
Португалец, словно Ханке, ненавидит меня за то, что я многое для него сделал, не любя по-настоящему. Он невыносим. Не может наиметь меня, словно сосунка, а я не могу принять его полностью другом. Как винить его за ненависть?
Ладно, жду письма. И поговори с Алленом, прошу.
Всегда твой, Билл
Марокко, Танжер Консульство США
P.P.S. Плевать, что скажет мне Аллен. Хочу знать, и точка, понял? Если решишь, будто его слова причинят мне боль, не таи от меня. Передай все как есть. Нестерпимо сидеть вот так, день за днем ожидая письма, которое не придет. Маркер — и тот мне написал. Больше так не могу.
Джек, все серьезно. НЕ ПОДВЕДИ!
НИЛУ КЭССЕДИ
[Танжер]
2 мая [1954 г.]
Дорогой Нил!
Мне пришло письмо от Аллена, датированное девятым апреля. Аллен просил выслать денег — ну, я и выслал, в дорожных чеках. А так он рассказывал, будто живет в финке (типа плантация) с какой-то археологичкой [230]. Короче, ни фига Аллен не пропал, и то, что деньги тебе на почте возвратили — это бюрократы где-то прокололись и чего-то напутали. Попади Аллен в тюрьму, он уже наверняка бы связался с американским консульством в Мериде; если бы умер, о его смерти давно бы сообщили, иначе на что еще дружбаны: американка-археолог да владелец отеля в Чиапасе.
Короче, меня терзает смутное подозрение, что все у него заебок.
Впрочем, беспокоиться причина есть. Надо было писать отцу Аллена, спросить, не получал ли он весточки от сына. Или вовсе обратиться в американское консульство в Мериде или в посольство в Мехико. Проверить именно в нашем консульстве, мексиканских чиновников — по боку.
Сегодня же напишу отцу Аллена, а ты, как что разузнаешь, сразу мне напиши [231]. Книги, которые ты посоветовал, я посмотрю.
Всегда твой, с любовью, Билл
Пиши на адрес: Марокко, Танжер, дипломатическое представительство США.
ДЖЕКУ КЕРУАКУ
Марокко, Танжер
Дипломатическое представительство США 4 мая 1954 г.
Дорогой Джек!
От Нила я узнал, что ты вернулся в Нью-Йорк.
Что с тем эпистолярным потоком, который я просил переслать Аллену? Если письма все еще при тебе — сохрани. Адрес в Чиапасе, оказывается, неверный, не дай бог кто-то получит мои послания и прочтет их. Там столько глубоко личного!
Мы с Нилом сильно тревожимся о судьбе Аллена. Он просил Нила срочно выслать денег, и тот просьбу выполнил (шестого апреля); однако бабки вернулись невостребованными. И никаких вестей от самого Аллена.
Он прислал письмо мне (от девятого апреля), говорил, что ждет денег от Нила. Я тут же отписался предкам, попросил отправить баксов тридцать дорожными чеками Аллену, удержав эту сумму из моего ежемесячного довольства. С тех пор от Аллена ни строчки. Боюсь, его упрятали в тюрьму без права переписки. Приняли за коммуняку — и все. В местах, где оказался Аллен, по его же словам, для американцев начинает попахивать керосином; он срочно хотел съебаться оттуда, потому и просил денег.
Нил понятия не имеет, что дальше делать. Предлагает послать письмо шефу полиции Чиапаса. Боже правый, вот идиот! Я написал отцу Аллена, пусть свяжется с правозащитным отделом нашего посольства в Мехико, попросит узнать, где Аллен и как у него дела. Еще я написал Люсьену, пусть обратится к друзьям-журналистам в Мехико.
Будь я в Штатах, махом бы сорвался в Мексику и выяснил, что случилось. Ты, надеюсь, докопаешься до сути дела, свяжешься с братом Аллена, с Люсьеном, и дашь знать обо всем. Из-за решетки в той глухомани освободиться можно только под давлением извне.
Будь добр, объясни брату Аллена, как важно действовать быстро и жестко (пока не удостоверитесь в целости и сохранности Аллена). Если кто-то просит срочно выслать деньги, ты их ему высылаешь, а деньги возвращаются невостребованными — это серьезный повод задуматься. Прошу, не теряй времени. Не знаешь, как связаться с братом Аллена, так свяжись с его отцом. Он мог не отреагировать на мое письмо, но, может, послушает тебя и поверит в серьезность ситуации. Помню, как видный мексиканский политик завалил американца, и дело замяли. Джек, я на тебя полагаюсь. Сделай все возможное и поскорей.
Не знаю, как быть, если с Алленом что-то случится. Ты, наверное, просмотрел мои письма к нему и понимаешь, сколь много он для меня значит. Джек, будь другом, выручай. Пиши обо всех изменениях в деле, ладно?
Всегда твой, с любовью, Билл
P.S. Если ты не в курсах, вот последний адрес Аллена: Мексика, Чиапас, Сальто-де-Агуа, отель «Артуро Уи».
АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ
[Танжер]
11 мая [1954 г.]
Дорогой Аллен!
Я договорился с одним разорившимся англичанином: он присмотрит за моими вещами, будет носить мне еду и разделит запасы долофина на десять дней, выдавая мне дрянь по порциям. Его зовут Гиффорд [232], и я плачу ему полтинник баксов. Парень неплохой, к тому же здесь нет санаториев, поэтому помощь Гиффорда — единственный способ лечиться от джанка. Раньше я вмазывался каждые два часа; сегодня второй день соскока — жестянка та еще.
Вчера спер шмотки у одного постояльца, прошмыгнул на улицу и купил себе эвкодала, утолил жажду. Гиффорд прознал обо всем, отобрал оставшиеся ампулы и теперь, когда он уходит из моей комнаты, другой постоялец запирает дверь. И еще — Гиффорд отжал у меня бабло. Вот я влип. Лучше б ты следил за моим лечением. Гиффорд — кремень, у него лишней дозы не допроситься. «Ей-богу, — говорит он, — ты мне за это платишь, вот я и работаю, как условились».
Гиффорд принес длинное письмо от тебя из Чиапаса. Жаль, ты не получил моих денег. Я очень старался помочь. Боюсь, правда, поднял кипиш с твоим «исчезновением»:
Нил написал, что ты не то в тюрьме, не то загнулся где-то на горной тропке [233]…
Пошлю тебе еще два письма. Ты всего не знаешь, всего не читал: несколько писем я уничтожил, сочтя их чересчур экспрессивными.
Только что думал, как бы заманить к себе в комнату араба (проще простого, ведь они частенько сами стучатся в окна), раздеть и в его шмотках выйти на улицу, мол, надо забрать с почты деньги, а мои тряпки пока в прачечной.
Здесь можно построить дом. Место хорошее, к тому же участок обойдется всего в две с половиной сотни долларов. Стройматериалы дешевые.
Отправляю тебе начало романа, зацени. Рад, что у нас мысли сходятся — либо ты приезжаешь ко мне, либо мы как-нибудь вместе едем куда-то. Достало ездить в однеху, мне нужен слушатель, кому я стану читать свои зарисовки. А без тебя просто скучно. Ну да ладно, потолкуем еще об этом.
Люблю, Билл
PS. В роман, между прочим, вошло то, что я писал тебе в письмах.
ДЖЕКУ КЕРУАКУ
Танжер
24 мая [1954 г.]
Дорогой Джек!
Аллен жив-здоров и, кажется, едет во Фриско. Слава богу, все обошлось. Не знаю, что бы я без него делал.
Ты как всегда зришь в корень. «Если я люблю Аллена, то отчего не вернусь и не заживу вместе с ним?» Ты прав. Вернусь, если только он в скором времени не приедет ко мне самолично. За время странствий я уяснил для себя один ключевой факт: без тех немногих друзей, которые у меня остались, не обойтись. Для настоящей дружбы одной страны мало. В этом мире так немного симпатичных мне людей.
Знаешь, много лет назад я увлекался йогой. Тебе советую: изучи тибетский буддизм, дзен и дао — до кучи [234]. Конфуция смело пропускай — он всего лишь старый пердун, морализатор. Читаешь его и кругом одни: «Конфуций то… Конфуций се…» От зевоты челюсть ломит.
Сам я нынче нацелился на диаметрально противоположное буддизму. Точнее, на выведенное, наверное, из него направление. Короче, мы пришли в этот мир в человеческом облике, дабы учиться посредством человекоглифов любви и страдания. Нет чистой любви, как нет чувства, которое не грозило бы покалечить. Наш долг — любить, понимая и принимая сей риск, не закрываясь от него, отдаваясь чувству без остатка. Концепция — моя. Твои нужды могут отличаться. Однако, по мне, в отказе от секса мудрости нет. Кстати, всегда говорил: бабы — зло.
Что ты сейчас пишешь? Я работаю над романом. Отправляю тебе зарисовку на основе твоего «металлоломного» глюка о гигантских перенаселенных городах будущего [235]. За последние несколько месяцев я пережил кое-что в плане веры и смею утверждать: в строках этого текста чувствуется почти религиозная надежда. Точно знаю: жизнь сильнее зла, гнета и смерти, она дорогу найдет, а вот силы мрака погубят сами себя.
Как Люсьен? Мы с тобой, наверное, скоро пересечемся в Нью-Йорке.
Посылаю зарисовку о красножопых бабуинах и прочих танжерских прелестях.
С любовью, Билл
АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ
[Танжер
16 июня 1954 г.]
Дорогой Аллен!
Нейлоновые рубашки, фотоаппараты, наручные часы, секс, опиум, который продают прямо за барной стойкой… Город напоминает конец света. В полной свободе таится нечто глубоко ужасное. Новый шеф полиции там, на Холме, собирает и копит досье. Фетишист, наверное, страшно подумать, что он с бумагами вытворяет.
Аптекарь, продавая мне дневную порцию эвкодала, ухмыляется, будто я клюнул на приманку и сам вошел в западню. Весь город — западня, которая скоро захлопнется. Даже не захлопнется, а закроется — медленно. Успеем увидеть, как исчезает путь к отступлению, но бежать не получится.
Аллен, никогда прежде я не садился на иглу вот так плотно. Ширяюсь каждые два часа. Эвкодал — синтетика, все из-за этого. Если надо сварганить настоящую смерть, доверь дело немцам. Эвкодал ударяет прямиком по нервным центрам и больше похож на кокс, чем на морфий. В череп бьет волна удовольствия, а пройдет десять минут — и хочется повторить. Кокс я контролировать еще мог, но это говно держать в узде не получается. Между вмазками просто убиваю время. Морфий управляет собой сам, как система пищеварения. Вдуешь себе, и колоться больше не хочешь, как не хочешь хавать на полный желудок.
От частых вмазок на вене образовался колодец. Теперь ввожу иглу прямиком в вену через эту гноящуюся язвочку, похожую на вечно раскрытый, наглый, разбухший рот. […]
В Штатах эвкодал запрещен, как и гера, хотя он в восемь раз слабей белого. Непонятно, почему ученые до сих пор не создали наркотик в восемь… в сотню раз убойнее белого? Какой-нибудь джанк, к которому привыкаешь с первой же вмазки, и если не колоться каждые два часа этим в охуенной степени трахучим наркотиком, подыхаешь от гиперчувствительности. Бьешься в конвульсиях, и каждую секунду, непрерывно усиливая агонию, в теле полыхают вспышки удовольствия.
[Письмо не закончено.]
АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ
[Танжер]
24 июня [1954 г.]
Дорогой Аллен!
Письма к тебе я пишу не сразу, люблю придержать их незавершенными, вдруг удастся впихнуть еще пару-тройку симпатичных идей. Получается нечто вроде живого дневника.
Я тут размышлял над зарисовками, как формой творчества, и о том, что же выделяет их среди прочего. Ну, во-первых, они совершенно символичны, то есть имеют склонность огорошивать «настоящим» действием (типа отрезания пальцев и проч.). В каком-то смысле фашизм — это такая не обремененная юмором зарисовка гигантских масштабов в исполнении Гитлера. Сечешь? Ладно, я сам не во всем уверен. И какой-то гомосек еще думает зарабатывать на жизнь писательством!
Ночью с Келлсом [Элвинсом] ходили в необычайный арабский ресторан. На вид он как будто состряпан из автобусного вокзала: дверь голая, оцинкованная, а посреди этого не то амбара, не то ангара растет банановая пальма; столики расставлены как попало. Обслуживал нас сопливый арабский пидорок, утративший вежливость, как только мы заказали одну порцию кус-куса и две тарелки. Кус-кус — арабское рагу из цыпленка, орехов, изюма и кукурузной муки. Намнятина. Я, правда, успел убиться ганджой и по вкусу блюдо не всосал (прости за каламбур). Не оценил то бишь.
Потом мы переместились в бар «У Дина», где я наткнулся на стену враждебности: Брайон Гайсин хотел меня опустить, но я-то воробей стреляный, с таким отребьем справляться умею [236]. Мышился от него в толпе. Дин поначалу не захотел обслуживать, только закатывал глаза, мол, вали-ка отсюда. Ладно Келлс — клиент постоянный, на хорошем счету. (Дин прослышал, что я торчок; он жопой чует угрозу, издалека видит во мне дурной знак.) Так я и сидел, балдея от выкуренной травки, поплевывая на бессильную злобу окружающих и смакуя отличный сухой херес.
Я, правда, бросаю ширяться, и во мне сто-о-олько секса. Вечерком зайдет Кики. […] [Одна или две страницы письма отсутствуют]
Пришло письмо от моего португальского Ханке: его бабулю за неуплату отключают от искусственного легкого, кредитная компания изымает у жены искусственную почку. Грейпфрут ему в жопу… Да, с попрошайками я становлюсь жестким. Не фиг жалеть их, они только требуют, а взамен — ничего, особенно мне. Так уж устроены попрошайки: низа что не помогут тому, кто помог им. Теперь буду тратить деньги на себя, самых близких друзей и приятелей: Кики, Анджело [237] — они были ко мне справедливы.
Самый верный способ обезопаситься — дружить с теми, кто помогает тебе безусловно. Я поделюсь с тобой всем; если мне есть где жить, значит, и ты не лишен крова. Такое не купишь, Аллен. Да, приятно знать, что в этом наши с тобой мысли совпадают.
Давай же дальше работать над романом. Однако может статься, настоящий роман — это мои письма к тебе…
Люблю, Билл
Оригинал письма я где-то посеял. Тебе отправляю это [238]; в день буду присылать по странице.
АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ
[Танжер.
3 июля 1954 г.]
Дорогой Аллен!
Я попал. Заболел хуже некуда: суставы опухли и охуенно болят. Спросил Капитана [239], что за беда такая. Он говорит: «Ой-ой, надеюсь, не костоеда».
— Косто… что?
— Воспаление кости, инфекция такая. Видишь шрам? Однажды я подхватил эту дрянь, и врачам пришлось кость зачищать… Ну, вполне может быть, что у тебя совсем не то. Может, артрит или еще бог знает какая зараза.
— В жизни артритом не страдал. Вообще никогда костями не маялся.
— Ну, надо же когда-то начинать… Ладно, будет, ничего серьезного. Хотя, с другой стороны, все может оказаться серьезнее некуда.
Вот и лежу — больной, ни вздохнуть, ни пернуть.
Келлс утром смотался в Мадрид. Боже, не дай меня тут выебать. Пора мотать из Танжера и лучше всего — сразу в Данию [240]. Или же подыскать работенку в Мадриде. Танжер тянет на дно, словно якорь. Решил я проветриться, поискать кого-нибудь, кто не откажется побеседовать и подмогнуть. Двое типов сразу от меня отвернулись. Ну и пусть, оба — как один, дегенераты. Потом пересекся с Эриком [Гиффордом]. Вот уж поистине человек невезучий. Не стану сейчас пересказывать сагу об Эрике Доходяге. Ему полтинник; ни денег, ни работы, ни перспектив, только восьмидесятилетняя мать на попечении… Таких людей в Танжере полно.
После встречи с ним меня снова пригнуло. Врать себе бесполезно: боль с каждой минутой сильней и сильней. И Келлс умотал, именно когда нужен больше всего. Эрик, впрочем, пережил втрое больше. Однажды случился у него нарыв в животе, пошло заражение, и беднягу поместили в сирийскую больницу… Он уже бредил, и жить ему оставалось считанные часы, когда его перевели в военный госпиталь. Но тогда Эрик работал на госслужбе, помогли связи… Хирург ему попался — грек, который накачал пациента наркотиками и зашил в него живую макаку… Затем Эрика выебла куча арабов-санитаров… Надменный врач-англичанишка думал: сифак, и поставил Гиффорду горячую клизму серной кислоты… Немецкий хирург удалил бедняге аппендицит ржавым консервным ножом и ножницами по металлу, говоря при этом: «Инфекция? Нонсенс!» Разгоряченный успехом и зеленым змием немец стал кидаться с режущим инструментом на все подряд. «Человеческое тело, — вещал он, — это самая паршиффая машина. Оно наполнено множестфом ненужных деталей. Можно прожить без одной почки — так зачем иметь дфе? Йа-йа, дело — в почке. Негоже внутренним органам располягатся так близко друг к другу. Им нужно лейбенераум, каждому сфоя вотшина…» Херр Пидохтор практикует нечто, что сам называет технологической медициной.
Пока я писал письмо, стало еще хреновей. Двигаться почти не могу.
Со мной Кики. Если назавтра не полегчает, придется искать путевого врача. А врачи в Танжере паршивые. Кики… милый, милый мальчик. Действительно сладенький, страсть в нем постоянно растет. К тому же он помогает мне перед сексом раздеться.
С трудом удается перемешаться по комнате, так сильно ноют лодыжки. Надо найти врача. Иду искать завтра же. Собачья смерть — подохнуть в Танжере! У своего смертного одра видеть я хотел бы немногих, и тебя — среди них. Н-да, отмочил комплимент. Утром напишу еще — о самочувствии.
Утро. Ходить по-прежнему получается плохо, если получается вообще. Но врача найти все-таки постараюсь. Письмо отправляю через Капитана.
Люблю, Билл
P.S. Почему ты не сказал, что Нил ударился в спиритуализм [241]?
АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ
(Письмо закончено в среду, 22 июля)
[Танжер]
Четверг, 15 июля [1954 г.]
Дорогой Аллен!
Я по-прежнему не покидаю пределов своей комнаты и почти постоянно сплю.
Силы пропали, я не написал ни слова для книги. Во всем теле тяжесть и жуткая слабость. Чувство, будто эти несколько строчек я пишу уже пять минут. Пойду посплю. Письмо закончу попозже.
Приходил врач, сказал, что сердце в порядке, но в правой лодыжке вторичная инфекция. Будут откачивать из нее гной. Руки опускаются, а ведь надо приготовить для лодыжки горячую припарку. При одной мысли о движении силы уходят. Отложу-ка до завтра — придет Кики и все за меня сделает.
Утро пятницы, 16 июля
Приходил врач и откачал у меня из лодыжки стакан гноя. Из-за вторичной инфекции придется колоть пенициллин. Ревматизм, похоже, прошел. Повезло, неделю страдал им, никак не лечился, но осложнений на сердце болезнь не дала. Между тем она многих оставила инвалидами; я типа охуенный счастливчик по жизни.
Кики сгонял в посольство и принес длиннющее письмо от тебя. Оно-то и выдернуло меня из апатии. Значит, предлагаешь писать ответ сразу после прочтения письма? Недурная идея, поможет избавиться от смешения мыслей и приблизиться к идеалу эпистолярного диалога, то есть разговора на расстоянии. В будущем обязательно последую твоему совету на практике.
С твоим письмом пришло уведомление (обычной почтой! А раньше-то, раньше уведомления приходили авиапочтой; теперь я, наверное, такой роскоши не стою. Похоже, есть особый вид почтовой связи, при котором письмо доходит — если доходит вообще — с опозданием на год, вскрытое, прочитанное и прокомментированное каждым, кто его в руках держал; пересылка, предполагающая все возможные задержки и непотребства) от дебилки из Англии, она там «Джанки» в издательство пропихивает. Дура пишет мне: «Получили письмо […], из которого следует, что между вами и издательством «Эйс букс» существует контракт, согласно которому издательство получает исключительные полномочия распоряжаться правами на публикацию вашей книги за рубежом». Цитирую свой ответ: «Напоминаю, что я предлагал вам прислать копию моего контракта с издательством «Эйс букс». Если бы вы приняли мое предложение и ознакомились с условиями контракта, нам удалось бы избжать данного недоразумения».
Сдается мне, Аллен, что «практичные» люди — вроде литагентов, издателей, юристов — страдают некой клинической формой дурости. Той бабе перво-наперво надо было прочесть мой контракт с «Эйс букс», узнать, сохранило ли оно за собой какие-то права, списаться с «Эйс букс» и напрямую с ними перетереть. Так нет же, она отказалась читать контракт, типа не обязательно его присылать, потому как «положение дел достаточно ясное». На основании каких фактов она подобной ясности достигла, я даже не представляю. Есть, наверное, в мире бизнеса какие-то свои ухищрения, и понять их нам, мечтателям, нечего и надеяться. […]
А Филлис Джексон, дурища, потеряла рукопись романа Джека [242]. Да что у них с головой вообще?! Если когда-нибудь открою собственное дело, то на работу стану принимать исключительно тех, кто не имеет опыта в бизнесе, потому как не желаю бороться с кретинизмом персонала.
Дальше — твое письмо. Проведу эксперимент. Я только что курнул и буду писать как на духу. Трижды затянулся нефиговым косячком и вот меня вштырило, заколбасило…
Поехали. Твои афоризмы о любви… согласен. От всей души согласен. […] Пожил я на свете и допетрил: спасение — не в том, чтобы быть любимым, а в том, чтобы самому любить. Почти все совершают типичную ошибку, типа: «Я спасусь, если меня кто-то полюбит». Не спорю, однако есть непонятки: где здесь общие наблюдения Феноменов? (Господи, я сказал Феномены? Любовь — Феномены? Я, будто великий писатель, строчу лукавые и тошнотворные письмишки [243].) […] [244].
Тибетский буддизм — интересный, зараза. Обязательно почитай о нем, займись, если еще не пробовал. Когда-то — лет пятнадцать назад — я проводил мистические эксперименты, изменившие мой взгляд на мир. Практиковал йогу (мы с тобой еще не познакомились). Практиковал, практиковал и пришел наконец к выводу: йога — не для человека Запада, и ни к чему нам нео-буддихизм. (Каждый раз пишу это слово по-разному, может, как-нибудь угадаю. Я учился в школе для мальчиков, где правописание почему-то не преподавали.) Йогой заниматься надо, не спорю, но не ставить же ее во главу угла, как исключительное средство спасения. Нет, йогу изучать следует как историю и сравнительную культурологию.
Занимательна метафизика дзю-дзюцу, она корнями уходит в дзен. Если во Фриско есть секция дзю-дзюцу — вступай [245]. Занятия им очень полезны, одни из лучших, потому что основаны на принципе расслабления, не напряжения. О Кейси разузнать прямо не терпится, и сведения искать я буду, только позже.
Опухоль в лодыжке не проходит. Врач говорит, двигаться свободно какое-то время я не смогу, а может, не смогу до конца жизни. Все потому, что инфекцию запустили, хотя от нее и от ревматизма избавиться вроде удалось. Предлагаешь лекарства прислать? Вот спасибо, но в Танжере с этим дело обстоит хорошо. (Не то что в Греции. Там, говорит Кики, даже самое распространенное лекарство трудно достать.) Скармливаешь врачу симптомы, и он выдает все возможные причины, могущие их вызвать. Например, доктор Пероне даже не подозревал о ревматизме: симптомы почти не просматривались. Теперь вспоминаю: суставы уже тогда побаливали.
Я написал Керуаку, попросил дать адреса его парижских знакомых. Если даст, отправлюсь во Францию в ближайшие две недели; наверное, кораблем до Марселя (оставив за бортом Испанию). Танжер меня никак не вдохновляет, здесь почти нет писателей. Те, кто есть — почти все друзья Боулза, которые дел со мной иметь не хотят. Видимо, сам Боулз избегает меня, наркомана [246]. Не хочет проблем с таможней и властями вообще. Точно не знаю, однако Танжер — маленький городишко, и Боулз избегает меня откровенно. Он, Брайон Гайсин, этот художник, да и вся их тусовка. Короче, танжерская интеллигенция прекратила общаться со мной. […]
[Письмо не закончено.]
ДЖЕКУ КЕРУАКУ
[Танжер
18 августа 1954 г.]
Дорогой Джек!
Спасибо, что назвал адреса своих парижских знакомых, уже отписался Бобу Берфорду [247], спросил, можно ли его навестить. Ответа нет. Возможно, он по тому адресу и не живет вовсе, однако и в Европе, и в Танжере меня как-то холодно принимают. Боулз при первой встрече не проявил никакой теплоты, теперь и вовсе прячется. (Он здесь живет знает, кто я. Значит, прячется сознательно.) Танжер — город аленький, но Боулз, забыв обо мне, приглашает на чай самых жутких гомиков. Отсюда вывод: не приглашают меня злонамеренно. Похоже, Боулз боится проблем, типа его увяжут со мной и тут же — с наркотиками. Ну конечно, Теннеси Уильяме и [Трумэн] Капоте у него в друзьях, а я, разумеется, не могу пообщаться с ними, когда они сюда приезжают. Сейчас я полон решимости ехать домой, но билетов нет до октября Вообще никаких. Мне помогают несколько турагентов, однако дело по-прежнему плохо. Я-то думал поехать с тобой во Фриско, пересечься там с Алленом и Нилом, поработать на железной дороге, скопить бабосов и смотаться в джунгли Южной Америки. Теперь уже как только — так сразу.
Кики всерьез вознамерился отучить меня от наркотиков и забрал всю одежду. Один хороший врач (беглый жид из Германии) прописал кое-какие колеса для снятия ломки. Надеюсь, поможет. Когда накроет абстяг, Кики придется подмывать меня, ведь в штаны (хотя штанов-то, как нарочно, и нет) хлынут говно и ссанина… Одна радость — на кумарах, бывает, так скрутит, что аж кончаешь, без секса. И не один раз: может не отпустить, пока, как пацан, не салютуешь трижды, а то и четырежды.
Жалко, сил нет выйти на улицу и отыскать себе «объект любви», как говорят аналитики. (То есть начисто пропадает желание трахаться, когда слезаешь с наркотиков.) Фу, преснотень! Прикинь, если скажу: «Вчера нашел себе милый «объект»». Я ревную Кики — его осаждают похотливые гомосеки, а меня опутали сети Майи [248]. Кики — милый мальчик, с ним так приятно валяться в постели, покуривать травку и спать, заниматься любовью, позабыв обо всем, ласкать руками его стройное, крепкое тельце, дремать, обнявшись, прижимаясь плотно друг к другу, погружаясь в сладостный сон жарким полднем в прохладе комнаты, в сон столь отличный от прочих; приходят сумерки, и я, отдавшись чувству невесомости, упиваюсь дремой и близостью молоденького тельца Кики; как сладко незаметно погружаться вместе в сон, сплетая ноги, обвивая руками тела друг друга и потираясь бедрами, когда члены напрягаются и тянутся к горячей плоти.