Часть первая. Путешествие сквозь время-пространство.
Часть первая. Путешествие сквозь время-пространство.
ВОПРОС: Книги, вышедшие после «Билета, который лопнул», нельзя назвать романами или повестями. Ломка формы повествования заметна уже в «Голом завтраке», но куда, к какой цели она ведет?
ОТВЕТ: Трудно сказать. Думаю, роман как форма себя исчерпал. Надо смотреть в будущее, а в нем люди наверняка перестанут читать или читать будут только иллюстрированные книги, журналы или некие сокращенные формы читального материала. Чтобы выжить в конкуренции с телевидением и фотожурналами, писателям надо развивать определенные техники, которые позволят текстам завлечь читателя.
В.: В чем принципиальное, эволюционное различие «Нова Экспресс» и «Голого завтрака»? Что разделяет эти две книги?
О.: Несомненно, ключевой момент эволюции — во введении мозаичного метода, который перерос потом в метод «нарезки». В «Нова Экспресс» я отошел от принятой формы романа еще больше, чем в «Голом завтраке», однако, по-моему, «Нова Экспресс» — не совсем удачная книга.
В.: Вы писали: «Письмо отстает от живописи на полсотни лет». Как можно заполнить брешь?
О.: Это не я писал, а Брайон Гайсин, художник и писатель. Отчего такая брешь? Оттого, что художник может потрогать, разобрать, если надо, свои творения, как не способен на то писатель, который по сей день не понимает природы слова. Он имеет дело с абстракциями, извлеченными из источника слов. Тактильность творений живописи привела шестьдесят лет назад к созданию техники монтажа. Надеюсь, распространение метода «нарезки» приведет к более конкретным вербальным экспериментам, которые закроют брешь, открыв при этом совершенно новое измерение в письме. Подобные приемы помогают писателю понять суть слова, позволяя тактильно общаться со своим детищем. Может быть, создадут точную науку о словах и покажут, как те или иные словосочетания воздействуют на нервную систему человека.
В.: Как долго вы пользовались техникой «нарезки», прежде чем перешли к использованию магнитофона? Что было самого интересного в прежних техниках?
О.: Распространение «нарезки» началось с появлением магнитофонов, а затеял все Брайон Гайсин. Простейший пример работы с магнитофоном по методу «нарезки» — записать что-нибудь на пленку, разрезать на сегменты и начать склеивать кусочки в случайном порядке. Оригинальная запись, конечно же, стирается. Получаются очень занятные сочетания фраз; какие-то с точки зрения литературы интересны, какие-то — нет. Но самое любопытное то, что случайных фраз не бывает, они все что-то да значат и часто относятся к какому-либо событию в будущем. Я «нарезал» много записей, и позже их содержание встречалось мне в газетах, книгах или в самой жизни. Приведу пример, самый простой: я «нарезал» текст, написанный Полом Гетти для журнала «Тайм эндтайд», вышла фраза: «Дурное дело судиться с отцом». Три года спустя родной сын подал на него в суд. Может быть, все события заранее записаны где-то — на бумаге ли, на пленке… и когда делаешь «нарезку», будущее по капле перетекает в настоящее. На множестве примеров я убедился: метод «нарезки» — основной ключ к пониманию природы и функции слов.
В.: Для вас магнитофон — это средство, при помощи которого вы ломаете барьеры, окружающие сознание. Как вы додумались его использовать? В чем его преимущество перед техникой «нарезки»?
О.: Ну, думаю, все дело во влиянии Брайона Гайсина, он твердил, что техника «нарезки» весьма выиграет, если применить ее к работе с магнитофоном. Оно и понятно, можно всякое вытворять: хочешь эффект единовременности — пожалуйста; хочешь эхо — получай; надо ускорить воспроизведение, замедлить его, проиграть три дорожки одновременно и проч., и проч. — без проблем. На бумаге подобного не напечатаешь. Эффекта единовременное™ на листе с текстом не добиться — разве что выстроить рядом колонки с параллельными текстами, да и то читателю придется сначала прочесть одну колонку, а затем другую. Мы привыкли читать слева направо и эту привычку сломать нелегко.
В.: Пользуясь микшированием или монтажом, вы следуете канатами, проложенными текстом, или сами адаптируете под микс то, что желаете сказать?
О.: Следую каналами, которые возникают в результате перестановки элементов текста. Это самая важная функция метода «нарезки». Я могу взять страницу текста, порезать ее — и понять, как можно по-новому написать обычное повествование, не имеющее никакого отношения к предыдущей «нарезке», или использовать из нее одно-два предложения.
Подобная операция вовсе не бессознательна, она очень даже определенна. Простейший способ — взять страницу печатного текста, разрезать ее пополам вдоль и поперек, на четыре части, затем переставить их местами. Таков простейший метод для желающих понять суть перестановки слов на странице. Это сознательное действие, в нем нет ничего от автоматического письма, и его не следует считать бессознательной процедурой.
Вы не видите результата заранее просто потому, что человеческий разум имеет ограничения: средний человек не может продумать наперед больше пяти ходов в шахматах. Возможно, обладатель фотографической памяти сможет «нарезать» текст в уме, то есть представить, как это слово будет смотреться здесь, а это — там… Недавно я закончил сценарий для фильма о жизни Голландца Шульца [5] — совершенно прямолинейный текст. Тем не менее в ходе работы я «нарезал» каждую страницу, и мне в голову пришло столько идей! Все они потом использовались в повествовании. Сценарий абсолютно линеен, совершенно понятен среднему читателю, это не экспериментальное повествование.
В.: Кто-нибудь предсказывал приход метода «нарезки» в кино?
О.: «Нарезка» в кинематографе существует очень давно. Фильмы в окончательном своем виде рождаются на монтажном столе. Монтажер — как художник, он может прикоснуться к своему детищу, порезать его на куски и сложить части в нужной последовательности. Например, в линейном тексте нужно прописать сцену безумия или воспроизвести сумятицу в голове вспоминающего прошлое… Автор, конечно, может обыграть сцену сознательно и художественно. Я действую так: набираю текст и прогоняю его через серию «нарезок». На мой взгляд, это помогает воссоздать безумие более реалистично. Вы держите его в руках, лепите, как если бы оно было вещественным, осязаемым. Создав несколько «нарезок», я выбираю те, которые кажутся наиболее успешными. Склейка кусков — сознательна, однако есть фактор случайности в том, как рабочий материал собирается, сортируется, обретает нужную форму.
В.: Насколько вы контролируете то, что входит в ваш монтаж?
О.: Ну, то, что в монтаж идет — оно контролируется, а то, что выходит — уже нет. То бишь я сознательно беру лист с текстом, режу его и собираю «нарезку». Просто помогаю ей снова обрести повествовательную форму.
В.: В дороге — на корабле, на поезде — вы тоже работаете?
О.: Я пробовал писать в поездах, но только в купе со столиком. Морем почти не путешествую… Как-то пытался смонтировать текст из впечатлений от того, что видел в окно купе, и описал свой опыт в интервью «Paris Review». Набивал текст об увиденном на станциях и фотографировал. Эксперимент, ничего более…
В.: Заполучив сырой материал — из жизни, — вы всегда пытаетесь проецировать его на иное время-пространство?
О.: Только так и поступаю. К примеру, прочитал что-то в газете, увидел на улице, нашел новый типаж, столкнулся на улице с новым персонажем — и трансформирую его, меняю окружающую обстановку.
В.: Помимо магнитофона, вы пользуетесь фотографиями или звуковыми фильмами? Как осуществляется «нарезка» в данном случае?
О.: Я экспериментировал со звукозаписью и видеосъемкой — порой одновременно — и наработал много необычного материала, однако результаты какие-то неубедительные. Они любопытны, но для писательского дела мало пригодны… Кино — огромное поле деятельности, и я много чего предлагал, не раз высказывал идеи по поводу новых эффектов. Например, включаете телевизор, гасите звук, запускаете произвольную звуковую запись, и она вроде бы даже подходит к картинке. Покажите кадры, на которых люди бегут по Пиккадилли за автобусом, наложив на них звуки пулеметной стрельбы. Зрители решат, будто на экране Петроград 1917-го. Видеоряд во многом определяется звукорядом, проверьте сами. Я, например, записал куски звукового сопровождения одного из популярных приключенческих сериалов, затем пустил их с записью другого сериала. При просмотре зрители об этом даже не догадались. Напротив, мне не удалось убедить их в том, что звук и картинка на экране — из разных программ. Можно записать речь одного политика и пустить ее с изображением другого. Разницы никто не заметит, ведь ее, по сути, нет.
В.: Какова роль точек пересечения в создании текстов из «нарезок»? Как организуются «эпизоды», «ритм»?
О.: Точки пересечения, само собой, очень важны. При «нарезке» они получаются там, где новый материал неким точным образом пересекается с тем, что уже есть, отсюда и пляшете. Что касается самоорганизации эпизодов и ритма — ее нет. «Нарезка» дает новый материал, но не говорит, как с ним обращаться.
В.: Вы не думали улучшить технику работы с магнитофоном, скажем, с помощью компьютера?
О.: Да, на компьютере подобное можно проделать. Один мой друг — Иен Соммервиль, программист, утверждает, что это реально, только очень сложно. Атак, компьютер, безусловно, выполнит «нарезку» любой степени сложности из того, что в него загрузить.
В.: Сами вы экспериментов не проводили?
О.: В некоторой степени проводил. Мистер Брайон Гайсин загрузил в компьютер кое-что из своих пермутированных стихов. Пять слов, если не ошибаюсь, выливаются в шестьдесят четыре страницы. Машина выдает все возможные комбинации.
В.: Что вы обычно записываете?
О.: В последнее время я ничего не записывал, слишком был занят линейными текстами. Но обычно собирал все подряд: звуки улицы, музыку, вечеринки, беседы…
В.: Что такого должно быть в музыке, которую вы используете?
О.: Музыка сама по себе невероятно важна. Весь мусульманский мир практически управляется посредством ее: в определенное время звучит определенная мелодия; музыкальная ассоциация — одна из мощнейших. Джон Кейдж и Эрл Браун в музыке продвинули метод «нарезки» куда дальше, чем я — в писательстве.
В.: У вас есть музыкальные предпочтения?
О.: Во многих моих записях, сделанных на улицах Марокко, звучит музыка. Ничего особенного в этом не вижу; просто записываешь музыку, которую хочешь слышать.
В.: Вам не кажется, что предубеждения по отношению к методу «нарезки» связаны со страхом по-настоящему проникнуть во время и пространство?
О.: Очень даже может быть. Слово — наряду со зрительными образами — один мощнейших инструментов контроля; это хорошо известно издателям газет, ведь в газетах есть и слова, и образы… Если начать их нарезать и склеивать в произвольном порядке, система контроля падет. Страх и предосудительность насаждаются диктатом, точно как Церковь внушала мирянам предубеждения против еретиков. Враждебное отношение к еретикам продиктовано церковниками, которые стремились удержать власть. «Нарезка» подрывает основу любого истеблишмента, и потому власти стараются культивировать среди публики боязнь, неприятие и высмеивание подобного метода творчества.
В.: Является ли способность «ясно видеть предмет перед собой» путем побега из окружающей нас тюрьмы образов?
О.: Определенно, да. Такой способностью обладают очень немногие, и подобных людей с каждым днем становится все меньше и меньше. Это происходит по одной причине: непрестанный поток образов отупляет. Вспомните: сотню лет назад образов было куда меньше; люди жили проще, в основном на фермах, и образы различали ясно, отчетливо. Непрерывная бомбардировка образами — реклама на борту грузовиков и легковушек, на экранах телевизоров и страницах газет — притупляет восприятие, перед глазами встает неисчезающая пелена, сквозь которую ничего не увидеть.
В.: Вы упомянули простые, ясные, отчетливые образы. Что вы подразумеваете под словом «ясно»?
О.: То, что между людьми и образом ничего нет. Фермер ясно видит свою корову. Дело не в привычности, а в том, что нечто, расположенное между вами и образом, не может быть увидено ясно. Я же говорю: непрерывный поток образов туманом окутывает все на свете. Мы будто бредем в дыму, не видя ни черта.
Фермер вовсе не отождествляет себя с коровой неким мистическим способом, однако ему известно, если с коровой что-то неладно. Он знает, как эту корову использовать в хозяйстве, как она вписывается в окружающую среду.
В.: Является ли то, что вы называете «призывом к сопротивлению», главнейшим элементом монтажа? Почему?
О.: Что ж, я бы сказал, это очень важная часть монтажа, потому как именно она разрушает главные инструменты диктата — слово и образ — и в какой-то мере нейтрализует их.
В.: Ваши книги исключительно понятны и прозрачны, но вы упомянули, будто хотите стать еще яснее. Согласуется ли поиск ясности с еще большими исследованиями бесконечных возможностей, предлагаемых вашими литературными методами?
О.: Говоря о ясности, обычно имеют в виду сюжет, связность, начало, середину и конец, логичность. Однако события и мысли людей не следуют по логической цепочке. Писателю, который надеется приблизиться к тому, что в действительности творится в голове и в теле персонажа, не следует ограничивать себя такой деспотичной структурой, как «логика». Джойса обвиняют в неясности, однако он показывал всего лишь один уровень мозговой активности: поток сознания. Думаю, возможно сконструировать многоуровневые события и прописать персонажей, которых читатель поймет всем своим существом.
В.: Вы утверждаете, что магнитофонные записи и кинематографические техники могут изменить или подделать реальность? Каким образом?
О.: Считается, будто прошлое существует неизменяемо. Однако в наших силах переделать его по собственной воле. Идет беседа. Двое сидят под деревом, отполированном спинами тех, кто сидел до и после того, как время протоптало дорожку через поле белых цветочков. Если разговор не записан, он существует лишь в памяти двух исполнителей. Предположим, я записал разговор, изменил звукоряд, а затем пленку прослушали участники беседы. Если подделка искусная и правдоподобная (Да… «В» вполне мог сказать это), то исполнители запомнят мою версию своей беседы.
Допустим, вы засняли себя, идущего утром за сигаретами и газетой. Отмотайте пленку назад, вспомните все, что случилось — вот оно, картинка на экране, бормотание на звуковой дорожке… А теперь я заставлю вас вспомнить то, чего на самом деле не было, вклею в картинку кое-что от себя. Мимо проехал грузовик — вот он, его слышно, я его вклеил, и он о себе напоминает. Всегда нужен задел. Ну вот, грузовик промчался мимо и что в этом особенного? Ничего, хотя на самом-то деле он проехал по той улице год назад, и логично предположить, что тот же грузовик собьет женщину где-то в Париже тремя годами позже.
— Н’тересно, померла старая корова, нет? — изумленно говорил водитель, когда его уводили санитары. Вы все поймете, как только на сцене появится грузовик с неисправными тормозами, мчащийся по Канал-стрит и управляемый Лари по кличке Грузовоз потом кровища теннисные туфли по всей улице и нога безвольно дергается в конвульсиях или скажем я введу придурка который спросит у вас который час вы говорите забавно как я все позабыл. Стоит ввести в историю маленького человечка, как он возьмет и пырнет стилетом французского консула, когда проделана дыра в ткани реальности и сомнения уничтожат все реальные факты истории, которая утыкана ретроактивными вставками, и любые файлы и записи подлежат немедленному уничтожению по приказу Департамента неотложной чистки документы подделки по своей природе и рано или поздно это становится ясно.
В.: В какой степени эта «новая мифология», эта новая структура ассоциаций и образов способна повлиять на бдительность читателя, заставить его двигаться во времени и пространстве?
О.: Все зависит от самого читателя, от того, насколько он открыт для новых ощущений, насколько способен выйти за рамки собственной системы координат. Да, большинство читателей уделяют лишь небольшую долю внимания читаемому — впрочем, как и любому другому занятию — из-за маниакальной одержимости всевозможными посторонними делами. Однако есть и те, кто способен читать с большим вниманием.
В.: Ваши герои попадают в водоворот адских событий, их засасывает трясина книги. Есть ли у них надежда на спасение?
О.: Я отказываюсь признавать религиозные коннотации слова «спасение», это не итог всему… Мне вовсе не кажется, будто отчаяние — основное чувство, которое применимо к моим героям или же к книгам, в которых они фигурируют. Вообще-то они во многом напоминают героев плутовского романа. Дело в том, кто как толкует эти самые «адские события». Для кого-то необычные происшествия приемлемы, для кого-то — нет. Обитателей маленьких городков малейшее изменение до ужаса пугает. Жители городов крупных к изменениям относятся гораздо спокойней: если начавшиеся беспорядки не прекращаются, их станут принимать как нечто само собой разумеющееся. Да уже принимают.
В.: В ваших книгах присутствуют свободные люди?
О.: Ни в одной книге нет свободного человека, поскольку все персонажи — творения автора. Я бы даже сказал, нет ни одного свободного человека на нашей планете в наше с вами время, ибо свободный человек существует во плоти. Плоть уже подчиняет вас различным физическим нуждам.
О.: Вы часто пользуетесь тишиной как средством устрашения, «вирусом», по вашим собственным словам, который ломает ваших героев, низводит их до нуля. Что же представляет собой тишина?
О.: По-моему, тишина не является инструментом запугивания. Наоборот. Тишина страшит одержимых манией говорения. Знаете, есть камеры сенсорной депривации, камеры глубокого погружения; к примеру, такая существует в Университете Оклахомы. Как-то туда поместили морпехов, и они сломались через десять минут, не выдержали тишины и уединения из-за внутренних противоречий, облеченных в слова. Однако Джеральд Херд принял дозу ЛСД и продержался в камере три часа. Лично я не вижу ничего удручающего в тишине, для меня слишком тихо не бывает. Тишина — это средство устрашения буйных говорунов…
В.: Ваш интерес к цивилизации майя как-то связан с расширением сознания, которое вы пытаетесь привить своему читателю?
ДИКТАТ
О.: Древние майя обладали одним из самых точных когда-либо существовавших герметических календарей, который позволял контролировать мысли и чувства населения. Изучение этой образцовой системы проливает свет на современные методы диктата. Знание календаря было прерогативой жреческой касты, сохранявшей за собой власть при минимуме полицейской и военной силы.
Жрецы начинали с очень точного календаря, делившего год на триста шестьдесят пять дней: восемнадцать месяцев по двадцать дней. В конце цикла имелся последний пятидневный период — дни Хааб, — считавшийся несчастливым, да так оно и оказалось. Точный календарь помогал жрецам удерживать власть: майя полностью зависели от урожая маиса и пользовались подсечно-огневым земледелием. Кустарник выкорчевывали, а потом поджигали. Освободившуюся территорию засаживали маисом при помощи специальных палок. У майя не было ни плуга, ни упряжной скотины. Впрочем, плуг на их земле совершенно бесполезен: верхний слой почвы в тех местах тонок, в шести дюймах под поверхностью залегает известняковый слой, поэтому подсечно-огневое земледелие используется до сих пор и требует безошибочного расчета времени: нужно успеть до сезона дождей. Ошибка в расчетах на несколько суток стоит годового урожая.
В дополнение к годичному календарю, который регулировал сельскохозяйственную деятельность, имелся сакральный альманах — в двести шестьдесят дней. Этот церемониальный календарь управлял тринадцатью празднествами по двадцать дней каждое. В течение года он обращался подобно колесу: праздники каждый год случались в разные дни, но всегда в точной последовательности. Они включали в себя религиозные обряды, музыку, пиры, иногда — человеческие жертвы. Одно это позволяло предсказывать будущее или реконструировать прошлое с невероятной точностью, поскольку жрецы могли определить, каким воздействиям в тот или иной день подвергалось население, изолированное непроходимыми горами и джунглями от внешнего мира и от завоевателей, которые вторглись в Мезоамерику.
Есть основания полагать, что существовал и третий — тайный — календарь, в точной последовательности определявший последовательность воздействий на население под прикрытием празднеств. Примерно так фокусник использует отвлекающие маневры, иначе секреты трюков станут очевидны зрителям. Существовало множество способов манипуляции настроением народа; простейший — это негипнотическое внушение. Если вкратце, то оно заключается во внедрении в автономную нервную систему вербальных или визуальных внушений, в то время как внимание субъекта направлено на что-либо иное, в данном случае на явную сторону празднеств.
(Негипнотическое внушение нельзя путать с подпороговым, нацеленным на подсознание.) Таким образом, жрецы рассчитывали, что именно увидят и услышат люди в определенный день и заодно — что следует в этот день им внушить.
Вспомните понятие реактивного ума, введенное Роном Хаббардом, основателем сайентологии. Хаббард описывает РУ как древний инструмент контроля, предназначенный для притупления или ограничения потенциала созидающих и разрушающих действий. Сама формулировка Хаббарда, а именно точное определение РУ, хранится в секрете, поскольку вызывает болезни или депрессию, потому я ограничусь только основными моментами, не вдаваясь в подробности: РУ состоит из косвенных, последовательных и противоречивых суждений, задающих схемы поведения на автоматическом уровне — такие же автоматические и непроизвольные, как схемы метаболические, регулирующие частоту сердцебиения, пищеварение, химический состав крови, колебания мозговых волн. Управляющий центр вегетативной нервной системы — это гипоталамус, расположенный в задней части мозга. Он, несомненно, представляет собой неврологическую точку пересечения, куда и внедрен РУ. Таким образом, РУ можно определить как искусственно созданный опасный механизм управления, привитый естественному центру регуляции. По Хаббарду, РУ чрезвычайно древнее образование, предшествующее современным языкам и тем не менее во всех современных языках присутствующее. Относится он, соответственно, к системе символов.
Если бы не епископ Ланда [6], можно было бы представить — по аналогии, — из чего состоит эта система символов, поскольку системы контроля в основе своей одинаковы. Епископ же Ланда собрал все рукописи майя, сложил в шестифутовую гору и подпалил. До наших дней дошли всего три майяских кодекса, чудом уцелевших в этом варварском аутодафе.
Хаббард логично утверждает: команды РУ действенны, потому как затрагивают актуальные цели, нужды и состояние субъекта. Косвенная команда — это команда, которой человек должен подчиняться в силу самого факта рождения: «пребывать в человеческом теле». Из этого базового предположения логически следует команда: «добывать пропитание, искать убежище и сексуальное удовлетворение», «сосуществовать и взаимодействовать с окружающими человеческими телами». Противоречивые команды — это две команды, поступившие одновременно и противоречащие друг другу. «СМИРРНА!» — солдат автоматически вытягивается по струнке. «ВОЛЬНО!» — солдат автоматически расслабляется. Представьте: в казарму входит капитан и одной половиной лица командует: «СМИРРНА!», а другой: «ВОЛЬНО!». (Такое вполне возможно, если использовать монтажную технику.) Попытка выполнить обе, явно противоречащие друг другу, команды, имеющие силу приказа на автоматическом уровне, дезориентирует субъект. В результате: гнев, апатия, страх или коллапс. Другой пример: я приказываю «сесть»; если объект выполняет команду быстро, то получает награду; если же медленно, следует наказание — сильный удар током. Как только объект привыкает к исполнению, я добавляю вторую команду — «встать» и приучаю к ней субъект тем же способом. Потом отдаю оба приказа одновременно. Вполне может произойти полный коллапс — когда собакам Павлова непрерывно, одну задругой, давали противоречивые команды, нервная система животных не успевала на них реагировать.
Цель подобных команд с точки зрения системы контроля — ограничение. Все устройства управления используют подобные команды. Дабы они возымели эффект, необходимо, чтобы субъект исполнял обе команды автоматически, и они должны затрагивать реальные цели. «СМИРРНА!», «ВОЛЬНО!», «СЕСТЬ!», «ВСТАТЬ!» — это произвольные команды, тонко связанные с любой основной целью объекта («СМИРРНА!», разумеется, связана с желанием быть хорошим солдатом или по крайней мере не попасть на «губу»).
Вот еще пара противоречивых команд: «создать хорошее впечатление» и «создать дурное впечатление». Они связаны с основополагающими установками. Всякий хочет создать о себе благоприятное впечатление, ведь от этого зависит самоуважение, существование, сексуальное удовлетворение. Почему же человек, отчаянно стараясь создать о себе хорошее впечатление, оставляет для себя возможным создать впечатление дурное? Да потому, что эта установка заложена в нем и управляет им на автоматическом уровне. Она саморазрушительна, она угрожает существованию человека, и он противится ей. Он может осознавать ее или осознавать частично, однако противостоять напрямую — никак. Негативная установка заставляет реагировать.
Реактивный ум включает в себя установки, столь омерзительные объекту, что тот маниакально старается действовать вопреки им, хотя именно этим их и поддерживает. Негативные установки внедряются страхом. Представим пару противоречивых команд, которые, несомненно, в определенной форме использовали майяские жрецы: «восстать» и «безропотно подчиниться». Каждый раз, когда народ собирался с силами и восставал, установка «подчиниться» у каждого индивидуума активировалась, заставляя бунтовать еще яростней, тем самым укрепляя силу установки на подчинение. Человек начинает трястись, заикаться и падает перед представителем власти, хотя и презирает его на сознательном уровне. Никакие упражнения на развитие так называемой силы воли не переломят автоматической реакции.
Нарушить установку «подчиниться» невозможно — она имплантирована в мозг и страшные угрозы обеспечивают ее исполнение. Майяские тайные книги, очевидно, содержали в себе «богопротивные» иллюстрации. Уцелевшие кодексы доказывают это. Есть изображения людей, которые обращаются в многоножек, крабов, растения. Епископ Ланда настолько испугался увиденного, что реактивный ум заставил миссионера совершить пресловутый акт вандализма. Под влиянием того же РУ его, можно сказать, современные последователи вопят о цензуре и требуют книгосожжения Епископ не понимал простой вещи: если открыто взглянуть страху в лицо, он потеряет силу. Поэтому майяские жрецы старательно укрывали священные книги от простого народа.
РУ мистера Хаббарда состоит из трехсот пунктов и включает в себя как парные команды, так и визуальные репрезентации. РУ — это модель системы контроля, возможно, аналогичная майяской: в течение церемониального месяца в двадцать дней четыре пункта повторялись или представлялись двадцать раз в первый день, еще четыре пункта — двадцать раз во второй день… И так далее по всем восьмидесяти пунктам в течение двадцатидневного месяца. В следующие двадцать дней нового месяца по сакральному альманаху прогонялись еще восемьдесят пунктов, пока все пункты не заканчивались. Потом все повторялось в той же последовательности, составляя тайный календарь.
Таким образом, жрецы могли предсказывать будущее или воссоздавать прошлое, вычисляя, какие команды будут использоваться или использовались в любой день. Правящая каста, словно шулеры, играла краплеными картами. Времени на расчеты требовалось прилично, и в основном жрецы интересовались именно прошлым, а не будущим. Есть вычисления, уходящие в прошлое на четыреста миллионов лет. Этим жрецы, наверное, пытались доказать, якобы календари существовали всегда и всегда будут существовать. (Все системы контроля претендуют на то, что они будто бы отражают неизменные законы вселенной.) Вычисления жрецов, должно быть, выглядели так:
год, месяц, день 365-дневного календаря, ведущего отсчет от 5 Ахау 8 Кумху;
мифическая дата начала времен;
год, месяц и день сакрального альманаха или церемониального календаря;
год, месяц и день сакрального альманаха.
Современные исследователи цивилизации майя преуспели в расшифровке 365-дневного календаря. В отсутствие перекрестных ссылок (именно они помогли расшифровать надписи на Розеттском камне) многие письмена остаются нерасшифрованными. Если интерпретировать их как ориентированные на контроль, можно утверждать, что все надписи относятся к датам событий, церемоний, внушений, картин и планетарных позиций, календарно взаимосвязанных. Всякий диктат зависит от точной датировки. Любой визуальный или вербальный раздражитель может быть в какой-то день совершенно безвредным, а в другой — напротив, разрушительным. К примеру: команды «произвести шикарное впечатление» и «произвести ужасное впечатление» не возымеют на человека никакого эффекта, если он ни с кем не соперничает. Но если тот же человек добивается лейтенантских лычек или желает податься в служки к попу, его наверняка измочалят те же самые противоречивые команды, приведенные в действие.
Этот, казалось бы, вечный календарь герметического контроля развалился еще до того, как на Юкатан вторглись ацтеки, задолго до прибытия испанцев. Всякая система контроля работает по принципу кнута и пряника. Когда доля кнута превышает долю пряника, и если пряников у господ не осталось, случаются мятежи. Катализатором могли стать и голод, и непосильный труд на строительстве храмов и стел. Вполне возможно, что какой-нибудь забытый Боливар раскрыл содержание священных книг. Как бы там ни было, народ восстал, жрецов убили, храмы и стелы разрушили как символы рабства.
Теперь переведем майяский календарь диктата в современные термины. СМИ: газеты, журналы, телевидение, радио — образуют церемониальный календарь, воздействию которого подвержены все граждане. «Жрецы» мудро скрываются за потоками противоречивых данных и громогласно объявляют о собственном несуществовании.
Как и жрецы майя, сегодняшние правители могут реконструировать прошлое и предсказывать будущее на основе результатов статистики, через манипуляцию СМИ. Именно ежедневные выпуски новостей, замороженные в моргах газет, позволяют детально реконструировать прошлое. Как предсказываются «случайные» события будущего? Начнем с огромного количества контролируемых и предсказуемых характеристик СМИ:
1. План. Формат газет и журналов предсказуем. Телепрограммы, транслируемые до и после новостных выпусков, также определяются заранее.
2. Новости первого плана и новости, на которых не акцентируют внимание. Десять лет назад новости об арестах наркоманов и наркодилеров печатались в пару строк мелким шрифтом на последней странице. Сегодня это — новости для первой полосы.
3. Редакторские статьи и письма редактору. Публикуемые письма, само собой, отбираются согласно заранее продуманной политике.
4. Реклама. Современный церемониальный календарь почти так же предсказуем, как и майяский. А как насчет календаря тайного? Реклама, редакторская статья, газетные истории могут содержать любое число реактивных команд. Подобные команды скрыты в плане и расположении пунктов. Противоречивые команды — неотъемлемая часть современной промышленной среды: стой! иди! жди! ступай туда! входи! оставайся снаружи! будь мужиком! будь женщиной! будь белым! будь черным! живи! сдохни! будь собой! будь кем-то другим! будь человеком-животным! будь сверхчеловеком! да! нет! восстань! покорись! ВЕРНО! НЕВЕРНО! произведи шикарное впечатление! произведи ужасное впечатление! сядь! встань! сними шляпу! надень шляпу! создай! разрушь! живи сейчас! живи завтра! живи прошлым! подчиняйся закону! нарушь закон! проявляй амбиции! будь скромен! прими! отвергни! планируй будущее! плыви по течению! решай за себя! слушай других! говори! МОЛЧАТЬ! экономь! сори деньгами! ускоряйся! не спеши! сюда! туда! вправо! влево! присутствуй! отсутствуй! открой! закрой! Вход. Выход. ВКЛ. ВЫКЛ. и проч., и проч. Без конца, без начала. Все это создает неисчерпаемый запас потенциальных новостей, которые возникают именно в результате неконтролируемых автоматических реакций. Диктаторы знают, какие команды задействованы, и знают, к чему это ведет. Противоречивое внушение — основная формула ежедневной прессы: «Принимайте наркотики!», «Наркотики — ЗЛО». Газеты распространяют насилие, секс, наркотики, а затем выступают со старыми добрыми ВЕРНО НЕВЕРНО СЕМЬЯ ЦЕРКОВЬ И СТРАНА.
Система износилась.
Современный календарь диктата ломается. Доля кнута превышает долю пряника, и так называемое либеральное общество и молодежь более не довольствуются мелкими подачками. По всему миру начинается бунт. У современных диктаторов, однако, есть то, чего не было у майяских жрецов: огромнейший арсенал оружия, равного которому повстанцы никогда не приобретут. Дубины и пики сделать может любой, но танки, самолеты, тяжелая артиллерия, боевые корабли и ядерное оружие — прерогатива властей предержащих. По мере того как психологическое давление ослабевает, современный диктат все больше и больше полагается на грубую силу (насколько либеральное наше «либеральное общество»?). И все же преимущество использования оружия не так сильно, каким кажется. Оно требует наличия солдат и полиции, а этих стражей нужно постоянно держать под контролем действий. Диктаторам приходится полагаться на людей глупее себя и использовать их как грубые силовые инструменты подавления недовольства масс.
Существуют методы стирания реактивного ума и достижения свободы от прошлых программировании, а заодно выработки иммунитета против программировании в будущем. Сайентологические процедуры позволяют этого добиться. Стирание реактивного ума осуществляется посредством Е-метра, очень чувствительного реактивного тестера, разработанного Хаббардом. Если Е-метр регистрирует какой-либо реактивный пункт, значит, реактивный ум субъекта еще действует. Когда же прибор перестает этот пункт регистрировать, значит, реакции больше не наблюдается. Чтобы отключить весь реактивный ум и успешно завершить стирание, процедуру следует повторить сотни раз. Но стирание произойдет. Метод работает. Могу подтвердить, сам пробовал. Нужно время: по крайней мере два месяца по восемь часов в день, дабы понять, как Е-метр работает и научиться с ним обращаться. Это дорогое удовольствие, три тысячи долларов только за обучение процедуре стирания. Реконструкция системы символов, которая лежит в основе реактивного ума, откроет путь более быстрому и точному стиранию.
Проведенные недавно опыты выявили возможность массовой дезориентации. В первом эксперименте добровольцев подсоединяли к энцефалографу. Когда на экране прибора обозначались альфа-волны, свидетельствующие о расслаблении мозга и тела, субъект просили поддерживать подобное состояние как можно дольше. После нескольких сеансов испытуемый мог вызвать альфа-состояние по желанию. Второй опыт — более исчерпывающий и убедительный. По сообщению газеты «Геральд трибюн», выпуск от 31 января 1969-го, «американские ученые доказали, что животные могут научиться контролировать такие автоматические реакции, как частота сердцебиения, давление крови или секреция желез, возникающие в ответ на вознаграждение или наказание. По утверждению доктора Н.Е. Миллера, психолога, результаты опытов опровергают традиционный постулат о том, что невозможен контроль вегетативной нервной системы, отвечающей за пульс, пищеварение и работу прочих внутренних органов. Доктор Миллер и его коллеги смогли научить животных повышать или понижать количество выделяемой слюны, повышать или понижать кровяное давление, регулировать работу пищеварительной системы, активность желудка и мочевыделения, а также произвольно входить в альфа-состояние. Верная реакция поощрялась электростимуляцией так называемых зон вознаграждения в мозгу. За девяносто минут крыс научили повышать частоту сердцебиения на двадцать процентов. Повторные проверки, по словам доктора Миллера, показали, что животные запоминают обретенные способности».
Каким образом этот эксперимент отличается от того, в котором Павлов продемонстрировал работу условного рефлекса?
Вот цитата из журнала «Ньюсуик», выпуск от 10 февраля 1969-го: «До сих пор психологи полагали, что вегетативная нервная система может быть натренирована только путем расширения знаний. Откровенно фашистские высказывания Хаббарда… (Китай — это прямая угроза миру, сайентология защищает дом, семью и церковь, моральные ценности… (никакого свинга)… национальные границы, понятия ВЕРНО и НЕВЕРНО) против злых свободомыслящих психиатров вряд ли могу рекомендовать его учение воинствующим студентам. Если сайентология хочет добиться доверия и поддержки молодежи, ей, попросту говоря, пора определиться, на чьей она стороне. На чьей вы стороне, Хаббард, на чьей?».
В.: Вы писали: «Я — магнитофон… и даже не притворяюсь, будто придумываю «историю», сюжет или связность». Такое возможно?
О.: Отвечу так: когда я говорил подобное, мне это уже в некоторой степени удалось. Историю, сюжет или связность не следует навязывать искусственно, но компоновка материала необходима, потому что нельзя просто так сбросить на читателя груду всяких заметок, мыслей, предположений в надежде, будто он все это станет читать.
В.: «Слова — по крайней мере такие, какими мы их знаем, — скрывают от нас нефизический опыт». Если уничтожить барьеры, возведенные Аристотелем, Декартом и иже с ними, явится ли этот «нефизический опыт» параллельным, то есть взаимосвязанным с опытом физическим? Может быть, существует некий физический опыт, переживаемый на разных уровнях?
О.: Да, абсолютно. Тот самый «физический опыт» — это опыт, который человек переживает посредством физических чувств. Люди видят и слышат призраков, ощущают различные излучения, чье-то присутствие…
В.: По-вашему, классическая философская школа оказала пагубное влияние на человечество?
О.: Ну, как отмечает Коржибски [7], основатель общей семантики, это направление философской мысли полностью устарело. Аристотелева логика, закон исключенного третьего, «или… или…» — одна из величайших ошибок западного мышления, потому как это более не верно. Подобное мышление не соответствует современным представлениям о физической вселенной.
В.: Почему же от него не отказываются?
О.: Существуют определенные формулы, слова, которые намертво замкнут цивилизацию на тысячу лет. Еще один момент — Аристотелевы «сущности», индивидуальное «бытие»: «Это есть стул». Чем бы это ни было, оно не есть стул, не есть слово «стул», не ярлык. Отождествление ярлыка с вещью приводит к вербальным конфликтам: говоря о ярлыках, вы верите, будто имеете дело с самими вещами. Да, согласен, учение Аристотеля, Декарта и прочих классиков философии чрезвычайно ограничено, не соответствует современному видению физической вселенной. Страшнее всего то, что этому учению до сих пор следует весь мир науки, который ожесточенно воспротивился теории общей семантики Коржибски, сводившейся к очевидному предположению: вещи не есть подменяющие их ярлыки. К примеру, рассуждая о демократии, коммунизме и фашизме, которые не обозначают четко очерченных направлений или конкретных предметов, вы на самом деле оперируете ярлыками, то есть говорите ни о чем.
В.: Способны ли еще люди, засевшие, как вы говорите, на «помойке слов», чувствовать жестокость ваших слов? Или же необходимо физическое насилие, дабы вытряхнуть человечество с этой помойки?
О.: В общем-то если человек действительно привязан к словам, то он, читая мои книги, не испытает ничего, кроме автоматического отвращения. Возможно, существует необходимость физического насилия, которое и без того происходит повсеместно. Альтернативы я не вижу, поскольку истеблишмент ни за что не изменит своих позиций.
В.: По-вашему, любые меры, включая физическое насилие, изменят людей, привязанных к словам?
О.: Насилие может их устранить. Люди, полностью зависящие от слов, вроде судей и политиков, не пожелают меняться. Само собой, если привязанные к словам не хотят эволюционировать, а развитие все же происходит, то такие индивиды в конце концов исчезают — в результате акта насилия или какой-нибудь катастрофы.
В.: Какое место занимает в вашей работе юмор?
О.: Ну, я бы не назвал свои работы юмористическими, но юмора в них предостаточно.
В.: Ваше описание ада предполагает существование его противоположности, выдвигаемые вами обвинения подразумевают возможность искупления; это можно воспринять как возможный путь человечества к выходу. Говорят, вы большой моралист. Что вы сами об этом думаете?
О.: Моралист я даже очень большой. В сложившейся обстановке много чего нужно делать, но все сидят сложа руки — вот в чем беда. Не знаю, есть ли какая-то возможность действовать, учитывая тупость и дурные намерения властей предержащих. Приходится лезть на стену, чтобы просто указать на это, однако можно ведь облегчить положение. При наличии современных техник все предельно просто. А всего-навсего надо избавиться от трех основных стереотипов, и первый — это нация. Чертите на клочке земли круг и говорите: это граница нашей нации. Затем приходится создать полицию, таможню, армию, а потом возникают стычки с людьми по ту сторону линии. Такова сущность нации, и любая ее форма приведет к тем же результатам. Все усилия ООН приводят лишь к увеличению числа проклятых наций. Далее, второй стереотип: семья. Нации — всего-навсего продолжение семьи. Третий стереотип: собственно метод рождения и репродукции (с этим, наверное, справятся технологии будущего).
В.: А вы довольно далеко смотрите в плане изменений.
О.: Да, приходится быть очень дальновидным — существуют способы избавиться от стереотипа семьи, и китайцы, конечно, уже идут по этому пути. Они единственные, кто подсуетился. Россияне вроде собирались действовать, да так и не собрались. По-прежнему хранят традиции буржуазной семьи.
В.: Что вы имели в виду, написав: «Используя слова и образы определенным способом, можно добиться тишины»?
О.: Пожалуй, в этом я был чересчур оптимистичен. Сомневаюсь, что проблему слов можно решить при помощи самих слов.
В.: Райт Моррис назвал «Голый завтрак» кровоизлиянием воображения. Вы принимаете это за комплимент?
О.: Если честно, я вообще не знаю, как это принимать.
В.: Мне кажется, имеется в виду фатальное кровотечение.
О.: Кровопотеря не обязательно ведет к смерти. Так что, я бы не принял это замечание как комплимент. О чем вы подумали? О кровоизлиянии в мозг? Будто у кого-то в голове оторвался тромб? Нет, я вовсе не принимаю это за комплимент.
В.: Кто такой Райт Моррис?
О.: Понятия не имею, ни разу о нем не слышал.
В.: Вы отходите от концепции послевоенного американского романа, последователи которой даже не знают, что значит воображение. Американские писатели полагают, будто читателю интересны только факты, в самом прямом смысле этого слова. Ваши книги читает вся страна, и они описывают вселенную одновременно и фантастичную, и реальную.
О.: Ну, в принципе так и есть. В настоящее время романы больше похожи на репортажи, и в них авторы пытаются точно описать быт людей. Только это уже не писательство, а именно журнализм. Думаю, писатель должен переработать фактическую информацию, прежде чем выгружать ее в чистом виде на читателя.
В.: Что, по-вашему, отвечает за привязанность американских писателей к материальной действительности?
О.: Хм, ну что ж, в 1930-х выходили романы о социальном сознании, и традиция до сих пор сильна. Идея в том, что роман должен иметь дело с реальностью, с людьми, с конкретными проблемами — в частности, социальными (того или иного рода). Подобные романы, в сущности, не так далеки от творчества Золя. Традиция относительно стара и присуща не только американским писателям.
В.: Как вы относитесь к движению битников, с которым себя ассоциируете? В чем его литературная ценность?
О.: С битниками я себя никоим образом не ассоциирую, как не ассоциирую с их творчеством свои идеи и стиль. У меня среди битников есть близкие друзья: Джек Керуак, Аллен Гинзберг и Грегори Корсо. Мы дружим много лет, но не сходимся ни в мировоззрении, ни в литературной деятельности. Мы поразительно разные. Дело тут в общности противоположностей, а не творческих принципов или взглядов на жизнь. Что до литературного значения битничества, то, думаю, оно не столь очевидно, как его общественное значение… Битничество преобразило мир, населив его битниками. Движение битников смело социальные барьеры и стало международным феноменом огромной важности. Битники отправляются куда-нибудь, скажем, в Северную Африку, и выходят на контакт с арабами на уровне куда более фундаментальном, нежели белые поселенцы, до сих пор мыслящие понятиями Лоуренса Аравийского [8]. Битничество — важный социальный феномен, я бы даже сказал, мировой социальный феномен.
В.: Вы упомянули некий фундаментальный уровень. Означает ли это, что всех объединяет нечто подобное?
О.: Ну, в какой-то мере… Битники говорят с арабами о наркотиках — то есть о кайфе, — что очень важно. В чем заключается общение вообще? Как правило, на контакт выходят по поводу фундаментальных вещей: секса, привычек, наркотиков. Битники ведутся еще и на поп-музыку, стиль одежды, образ жизни; это повлияло на молодежь всего мира, не только на Западе, но и на Востоке.
В.: То есть европейским поселенцам не хватает непредвзятости, точно?