«Главного я называла уже не „гражданин начальник”, а Сашенька»

«Главного я называла уже не „гражданин начальник”, а Сашенька»

На Печорском пересыльном пункте нас сразу повели в баню. Ну, думаю, умоемся, отогреемся. Как привели… Я эту баню никогда не забуду. Там стояли молодые мужчины. Везде. Печники, охранники. «Раздевайтесь! Наголо раздевайтесь!»

Дальше стоит стул и молодой парень.

— Подними руки! — броет подмышки.

— Залезай, — ставит на стул и броет лобок.

Около двери стоит парень и дает крошечный кусочек черного мыла. Внутри мужчина раздает тазики. Другой наливает воду…

Да… Этого я никогда не забуду. Эта баня — на всю жизнь.

* * *

Выдали нам ватные брюки и солдатские телогрейки: простреленные, залатанные, кровавые… Кушали мы из военных котелков. У меня на котелке было написано: «Ваня, Москва. Люблю родную мать». Потом, видно, Ваня погиб, котелок отдали Саше, он тоже на нем расписался. А потом я из него ела.

Когда пришла весна, раздали нижнее мужское белье. Кальсоны вместо брюк и белые нижние рубашки. А кормили хамсой. Другие литовки едят ту хамсу, пьют, пьют от нее… Опухли, губы толстые стали, лица большие, глаза узкие… Кальсоны белые, рубашки короткие, живот наружу колесом… Ведут нас на работу, а я как посмотрю на них — смеюсь, не могу…

— Смейся-смейся, — говорят. — Ничего, скоро война будет, скоро поедем домой. Смейся пока!

Мы все верили, что 15 мая будет война России с Америкой, и нас всех освободят. А я заболела цингой, на ногах открылись раны. Врач был Константин Бессмертный, из Москвы, композитор. Из лекарств у него были аспирин и марганцовка, а от работы он освободить меня не мог, потому что температуры нет. Но с ранами очень тяжело идти по снегу! Легла и говорю: «Как хотите, давайте кушать, не давайте — а встать не могу». Лежу, плачу: «Война будет, вы пойдете на станцию, поедете домой. А я как?»

— Не плачь, — литовки говорят. — Мы тебя в мешок — и на руках понесем.

Долго мы верили, что Литва станет свободной и нас выпустят. Потом видим: ничего не меняется, скорее срок выйдет. Так и перестали верить.

* * *

Летом меня и украинок отправили на сенопокос. Мы собирали сено, на быках возили дрова. Лошадь по снегу не пройдет, а быки выходили. Мы построили им на горке сарай, а сами весь год жили в землянках в очень красивом месте около реки Уса.

В землянке жить можно! Внутри буржуйка, нары на восемь человек. Когда снега много, даже не очень холодно.

Конвоиры жили в соседней землянке. Они сначала думали, что мы враги, а потом и у костра вместе сидели, и песни пели.

Пришла весна — Уса поднялась, разлилась, залила наши землянки. Мы тогда вместе с быками забрались наверх на сарай. Еда закончилась, вода шумит, гудит, поднимается и несет и деревья, и глыбы льда. Думаем: все, снесет наш сарай. Охранники отложили винтовки, мы назвали друг другу свои имена и стали прощаться. И все были такие друзья!

А потом в одну ночь перестала подниматься вода. Конвоиры взяли винтовки и снова стали нас охранять.

Только главного ихнего я называла уже не «гражданин начальник», а Сашенька. А он меня — Яночка.

* * *

На сенокосе у меня был свой бык, Бурлак. Такой сильный, такой огромный… Как я его любила! Самой хлеба не хватало, но Бурлаку всегда откладывала кусочек, у них ведь тоже норма сена была. Так я украду сена, набью карманы и, как выезжаю, Бурлаку даю. Только зайду в коровник, он: «Бу!» Помнил меня. И один раз жизнь мне спас.

Нам надо было пройти 10 километров из леса. А перед весной в тех местах бывают внезапные пурги: одна, другая снежинка покажется — и вдруг ка-ак завоет… Сразу ничего не видно, как стена белая вокруг. Мы шли караваном, и чувствую, все уехали, дороги нет, одни мы с Бурлаком идем. Холод страшный, ветер, невозможно стоять. И молюсь, и цепляюсь за дышло, и прошу: «Бурлачок, идем, идем…» Шагнем — и опять бык стоит. Дороги нету, куда идти, непонятно. И знаете… он заплакал. Я первый раз видела у быка слезы.

Мучилась-мучилась, чувствую — все, сил нет. Легла на сани… И так хорошо, будто накрыли чем-то. Сплю — и вроде кто-то зовет меня по имени, за лицо берет. Открыла глаза. Бык стоит, нас заметает. Опять начала просить: «Бурлачок, пошли». Он нюхает, нюхает снег… и, шаг за шагом… Чувствую, встал. Протянула руки — доски. Коровник. Вывел меня Бурлак. Мы прямо с санями заехали внутрь, я упала на сено и начала плакать. Чувствую, щеки надуваются — и вода льется. Обморозила.

А украинки уже помолились за мой упокой.

Бригада заключенных украинок со своими конвоирами. Иоанна — пятая справа во втором ряду. Конец 1940-х

Данный текст является ознакомительным фрагментом.