«В психбольнице все были такими, как я»

«В психбольнице все были такими, как я»

Полсрока я проработал, по Исаичу говоря, на шарашке. В городе Воркута, на шахте № 1. Это было замечательное время. Относительно, конечно, но я вспоминаю его с благодарностью.

У нас были относительно хорошие условия: отдельное, нами спроектированное помещение. Тепло, светло, у каждого свой стол, бумага и куча свободного времени. Кто читал, кто что. Я рисовал.

Каждая тюрьма, каждый лагерь — это своего рода срез общества, поэтому немножко выспренно будет сказать, что там были одни замечательные люди. Были и не замечательные, и стукачи, и много. Все их знали и прекрасно с ними общались.

Несколько лет назад один человек из нашей шарашки рассказал мне такой эпизод. Он сказал человеку, с которым мы работали и дружили, что кум хотел завербовать его в стукачи, но он удержался. И наш друг вдруг сказал: «А я не удержался». И все.

Слава богу, что меня не пытались вербовать, потому что не знаю, как бы это было, чем бы мне угрожали. Например, перевести на общие работы — и все, конец. У меня было 25 лет срока, и за эти 25 лет можно было 25 раз сдохнуть.

Я всегда очень боялся общих работ. Я пробыл на них всего одну зиму, но был такой молоденький, «тонкий, звонкий и прозрачный» (это лагерное выражение), что к весне схватил то ли туберкулез, то ли просто серьезный плеврит, и вполне мог отбросить копыта. И тут прошел слушок, что в шестой шахте настолько проворовалась обслуга, что начальство меняет персонал и нужны несколько нарядчиков. Не помню как, но, не обладая никакой специальностью, я оказался там и встретил одного знакомого, начальника мехцеха Ивана Шпака. Он знал, что в конторе требуется чертежник, и рассказал там про меня.

Из конторы пришел человек: «Рисуете?» Я до этого никогда не чертил. Но в лагере не требуется узкая специализация. Чтобы уйти с лесоповала, человек говорит, что он пилорамщик, надеясь, что, когда подойдет к пилораме, поймет, как она работает.

В общем, он выяснил, что я ни ухом, ни рылом. Но в лагере человеческая выручка играла гораздо большую роль, чем на большой земле. Этот человек решил мне помочь и взял чертежником.

* * *

Очень много люди лицемерили, очень. Многие и в лагере говорили: «Я был коммунистом, коммунистом остался». Это было глупое ощущение: может, меня за это освободят.

Такие люди писали бесконечные заявления о пересмотре дела, о своей невиновности. Моя мать тоже за меня хлопотала и, наконец, добилась переследствия. Меня вырвали на этап, привезли в Бутырку, потом в институт Сербского (психиатрическая клиника в Москве. — Авт.), потом тем же манером обратно. В Сербского я попал, потому что родители в ходатайстве о пересмотре дела написали: в связи с переходным возрастом у мальчишки мог быть какой-то бзик. Они, конечно, святые люди, и не понимали, что если бы меня действительно отправили в психушку, окончания срока там не было бы вовсе.

На пересмотр приговора я не надеялся, я уже был лагерник. Зато в Сербского для меня оказался санаторий.

Я попал туда с плевритом, говорить не мог совершенно. Меня держали в изоляторе, где лежали сомнительные и буйные, всего человек 8 — 10. Буйный был один, но безобидный, у меня до сего дня ощущение, что он косил. Другой действительно буйствовал, но припадками. Остальные были такие же, как и я.

Очевидно, я казался самым нормальным из них, поэтому помогал нянечкам: мыл пол, убирал. За это они меня подкармливали. «Психи» были москвичами, родные приносили им передачи: сыры, масла, яблоки… А они то ли косили, то ли нет, но демонстративно намазывали масло на стену. Поэтому вечером, когда все уходили, нянечки несли всю эту еду мне и откормили так, что плеврит ушел.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.