Глава 10 Жди меня

Глава 10

Жди меня

В конце мая полк ночных бомбардировщиков сделал прощальный круг над Энгельсским аэродромом. Впереди летела Раскова, которая решила, что сама поведет их на Юго-Западный фронт, а потом вернется к своему полку в Энгельс. Саратовские комсомольцы подарили девушкам на прощание баян, который, сразу попав в крепкие руки Нины Даниловой, потом всю войну поднимал настроение ей и ее товарищам.

Столько об этом мечтали, столько готовились, а красивым, как на картинке, строем долететь до места не вышло. Все было испорчено, когда, увидев советские истребители, прилетевшие их прикрыть, девушки с непривычки перепугались, приняв их за немцев, и смешали строй. Это на долгое время стало поводом для насмешек. Инцидент Расковой не понравился, и она, с характерной для нее склонностью толковать события в желаемую сторону, писала о нем Милице Казариновой следующее: «…Из Сталинграда вылетели под прикрытием “чаек” [истребителей И–153]. Они нас провожали долго, так как Яки в это время играли с “мессерами” за облаками. Пришлось всех тащить бреющим. При этом был встречный ветер и жуткая болтанка. Досталось народу крепко… Перед Морозовской нас снова встретили “чайки” и прикрывали нашу посадку…» Раскова замечала дальше, что «вообще девчат не узнать. Все вдруг стали военными, чего нельзя было сказать о них в Энгельсе…».[162] Она собиралась, проводив ночных бомбардировщиков «до самого места», залететь на день-два в Москву к дочке и матери.

Прощаясь со своими воспитанницами, Раскова сказала трогательную речь, пожелала им получить ордена и стать гвардейцами. Говорила, что они должны доказать, что женщины могут воевать не хуже мужчин, «и тогда в нашей стране женщин тоже будут брать в армию».[163] Воспитанницы, как всегда, впитывали каждое слово. Никто из «ночников» больше Раскову не видел, но для большинства из них она стала эталоном на всю дальнейшую жизнь — и военную, и мирную. И через много лет, превратившись из отчаянных девчонок в военной форме в обычных женщин, они, сталкиваясь с серьезной задачей или испытанием, вспоминали слова Расковой: «Мы все можем», ставшие и их девизом.

Командующий 4-й воздушной армией, красивый сорокалетний генерал Константин Вершинин, принял Раскову и Евдокию Бершанскую приветливо и расспрашивал их о личном составе. Его особенно волновало, умеют ли летчики летать в лучах прожекторов и могут ли производить посадку по сигнальным фонарям без подсвечивания посадочных прожекторов — в этом случае, не видя земли до последнего момента, приходилось постоянно следить за приборами. Садиться по сигнальным фонарям они умели, а летать в ослепляющих лучах прожекторов им еще не приходилось. С этими проклятыми прожекторами, дезориентирующими, делающими маленькие самолетики мишенью для немецких зениток и ночных истребителей, им очень скоро пришлось столкнуться.

Вершинин передал 588-й полк в дивизию полковника Попова, которому полк У–2 был нужен как воздух. Тем не менее Попов совершенно не обрадовался, узнав, что «покупает» женский полк. «В чем мы провинились? Почему нам присылают такое пополнение?»[164] — спрашивал он. Приехав познакомиться с полком, Попов сначала молча и мрачно шагал от одного самолета к другому, а потом с трудом сдержал смех, когда девушка-часовой, чтобы его приветствовать, переложила винтовку из правой руки в левую. При знакомстве с Расковой и Бершанской Попов был «невесел и молчалив». «Ну что же, товарищ полковник, покупаете?» — спросила Раскова в свойственной ей полушутливой манере. «Да, покупаю», — ответил Попов, помолчав. Выбора у него не было.

Дивизия Попова поддерживала советские войска, оборонявшие небольшую часть Украины, еще не оккупированную немцами. Снова, как и в Энгельсе, вокруг бесконечно, насколько хватало глаза, лежали степи, казавшиеся Гале Докутович скучными после дремучих лесов и зеленых полей Белоруссии. Здесь, в Донбассе, около Ворошиловграда, пейзаж состоял из огромных плоских полей, разделенных тонкими полосами высоких тополей или оврагами, мутных «ставков», где разводили рыбу, деревенек с маленькими белыми домиками. Единственными возвышениями рельефа были странной формы холмы, стоящие по одному там и тут, — горы породы, вынутой из шахт. Кончался май, и даже такая непривлекательная местность казалась красивой. В поселке Труд горняка под Краснодоном, который стал первой точкой их фронтового пути, в густой траве цвели ромашки, пели птицы. Девушек разместили в домиках, выдали белоснежное постельное белье. Как-то не верилось, что они уже на фронте. Но линия фронта была всего в тридцати километрах на реке Миус.

После того как немецкие армии групп «Юг» и «Центр» смогли в сентябре 1941 года окружить юго-восточнее Киева основные силы советского Юго-Западного фронта, потерявшего из-за этого убитыми, пропавшими без вести и, главное, взятыми в плен более шестисот тысяч человек, немцы осенью начали наступление на Донецкий угольный бассейн.[165] Донбасс играл очень важную роль в планах Гитлера: до войны он давал шестьдесят процентов советского угля, сорок процентов чугуна и двадцать три — стали. Гитлер считал, что исход войны будет зависеть от овладения этой территорией — между Азовским морем, низовьями Дона и нижним и средним течением Северского Донца. Потеря советской стороной донбасского угля должна была, по его мнению, лишить ее возможности выдержать войну в экономическом отношении.[166]

После Сталина немцы, продвигаясь к своей следующей важной цели — Ростову-на-Дону, — 8 октября неожиданно для русских взяли крупный порт Мариуполь на Азовском море, а 17 октября, после незначительных столкновений с советскими войсками, еще один большой портовый город — Таганрог. Защищавшие Донбасс обескровленные советские армии пополнили свежими дивизиями, набранными с бору по сосенке из местного населения (так как местные мужчины почти поголовно были шахтерами, эти дивизии получили название «шахтерских»). Продвижение немцев замедлилось из-за осенней распутицы и истощившихся запасов горючего, но Гитлер настоял на продолжении наступления, и 21 ноября был взят Ростов-на-Дону. Через неделю его снова, пролив много крови, отбила Красная армия: у немцев не хватало сил, чтобы удержать город. Немецкие армии всю зиму простояли на укрепленном рубеже вдоль реки Миус и весной начали наступление со свежими силами. Планировалось, овладев Ростовом-на-Дону, одновременно открыть себе путь на Кавказ и получить плацдарм для наступления на Сталинград. Бои на Южном фронте возобновились с новой силой.

Первым заданием женского бомбардировочного полка стала борьба с немецкими частями, наступавшими на ростовском направлении. Требовалось уничтожать склады их боеприпасов и горючего, автотранспорт и живую силу. Немецких солдат, если их не удастся уничтожить, нужно было деморализовать, лишить сна и отдыха ночными бомбежками. Еще несколько дней назад Галя Докутович, все так же сердясь на кокеток в военной форме, писала о них, подражая Пушкину:

…В то время в утреннем уборе

Галина Корсун красит брови.

За ней Горелкина спешит

Разрисовать свой внешний вид…[167]

Теперь все изменилось: Галя сердилась уже на то, что их аэродром подскока (аэродром ближе к линии фронта, предназначенный для кратковременной стоянки с целью увеличения дальности полетов), по ее мнению, находился слишком далеко от линии фронта, и на то, что первые боевые вылеты были, как ей показалось, тренировочные, с учебными целями. На других летчиц и штурманов первые боевые вылеты тоже не произвели большого впечатления. Над целью в них никто не стрелял. Прошел слух, что, не доверяя, им дали слабо укрепленные цели, так что получился обычный тренировочный полет. Когда в ту ночь из своего второго вылета не вернулись командир эскадрильи Люба Ольховская со штурманом Верой Тарасовой, все были уверены, что возникла неполадка в работе самолета и они сели на вынужденную посадку. С Любой Ольховской, самой смелой, самой опытной летчицей во всем полку, не могло ничего случиться. Скоро они появятся. Но Ольховская и Тарасова не вернулись. Шло время, а их судьба все оставалась неизвестной. «До этого времени их нет», — писала Галя. Оказалось, что летчики соседнего летавшего на У–2 полка, «братского», видели, как какой-то самолет обстреляли зенитки. «Что, где — ничего не известно. Летчики (браточки) видели, что один самолет попал в свет прожектора. По нему открыли огонь вражеские зенитки. Самолет дал сигнал “я свой”, видимо, принял вражеские прожекторы за наши… Тяжело первый раз думать о том, что подружки не вернутся…» Что с ними могло случиться, если они попали в плен? «Дорогие подруги, — писала Галя, восхищавшаяся Любой Ольховской. — Как много вы пережили, если и правда попали к врагу». Несколько дней Любу и Веру ждали, отказываясь верить в плохое. Как только над аэродромом появлялся самолет, все скорее бежали смотреть, «может, это комэскина машина».[168]

Жители маленького поселка около донбасского городка Снежное слышали в ту ночь, когда начал свою работу полк Бершанской, взрывы, а утром нашли сбитый У–2. В передней кабине сидела, склонив голову на борт, «красивая темно-русая девушка в летном комбинезоне» — несомненно, летчик Люба Ольховская. Во второй кабине была еще одна девушка — лицо круглое, чуть вздернутый нос — Вера. Обе девушки были мертвы. Жители поселка хоронили летчиц тайком: Снежное было уже занято немцами. Однополчанки узнали о том, где они похоронены, только через двадцать три года, когда Евдокия Рачкевич отыскала их могилу. А тогда, в мае 1942 года, Ира Ракобольская отправила родным Веры и Любы извещение о том, что девушки пропали без вести.

«Наша эскадрилья пока что без командира, — писала Галя через несколько дней. — Теперь уже каждый чувствует, что не вернутся наши девчата…»

Приехав в находившийся неподалеку от Труда Горняка шахтерский Краснодон, девушки были поражены совершенно тыловой обстановкой в городе. Немцы уже однажды были близко от Краснодона, но их прогнали, и теперь местные не верили, что ситуация может повториться с совершенно иным результатом.

Краснодонские девушки с интересом разглядывали летчиц, одетых в гимнастерки и брюки и вооруженных пистолетами. Никто не представлял, что через пару недель город будет оккупирован. Еще через полгода семнадцатилетние ребята и девушки, создавшие там подпольную организацию «Молодая гвардия», были выданы предателем и зверски замучены немцами. Александр Фадеев написал о них роман, так и называвшийся — «Молодая гвардия». В нем рассказывалось о борьбе и гибели Олега Кошевого и его товарищей, но это было, конечно, художественное произведение, пусть и написанное на основе реальных событий. Краснодонские комсомольцы, вчерашние школьники, которым было от четырнадцати до двадцати пяти, а большинству — по шестнадцать или семнадцать лет (организатору подпольной группы Олегу Кошевому едва исполнилось шестнадцать), отличались от созданных Фадеевым художественных героев, людей невиданной силы духа. Все они были обычные, честные и хорошие ребята, почти дети, любившие родину и с увлечением включившиеся в борьбу, не понимая, чем все может закончиться. Люба Шевцова, член штаба «Молодой гвардии», восемнадцатилетняя радистка диверсионной группы, написала своей маме из тюрьмы такую записку:

«Здравствуйте, мамочка и Михайловна! Мамочка, Вам уже известно, где я нахожусь. Я очень сейчас жалею, что я не слушала Вас, а сейчас сожалею, так мне трудно. Я не знаю, никогда не думала, что мне придется так трудно.

Мамочка, я не знаю, как Вас попросить, чтобы Вы меня простили за то, что я Вас не слушала, но сейчас поздно. Мамочка, прости меня за все, что я тебя не слушала. Прости. Может быть, я тебя вижу в последний раз.

Прости меня, я не знаю, как простишь. Не увидела я своего отца и уже, наверное, не увижу маму. Передайте всем привет. Тете. Всем, всем. Шуре, пусть меня тоже простит… Прости, уже больше, наверное, не увидимся…»

Любу, как и других ребят, немцы после пыток расстреляли, но после освобождения Краснодона мама Любы Шевцовой получила еще одну весточку от дочери. На стене камеры Люба нацарапала: «Прощай, мама, твоя дочь Любка уходит в сырую землю».[169]

Об этих письмах, письмах не железного большевика, а растерянной, ошеломленной близостью гибели юной души Александр Фадеев если и знал, то не стал писать в своей книге: для его произведения они были лишними. Любка Шевцова, Любка-артистка, певица, танцовщица, бесстрашный борец с фашистами, в романе «Молодая гвардия» принимает смерть с гордо поднятой головой и без тени сомнения.

В Труде горняка полк ночных бомбардировщиков пробыл недолго: советские войска отступали. Победа под Москвой осталась единственным крупным военным успехом сорок первого и первой половины сорок второго года. Приближалось второе лето войны, оказавшееся не менее страшным, чем первое.

Аня Егорова, уже много раз обеспечивавшая связь с частями, находящимися почти в окружении, теперь летала в отходящие из-под Харькова армии, вокруг которых вот-вот должно было замкнуться кольцо немецкого окружения. Харьковская операция, планировавшаяся как попытка стратегического наступления, завершилась окружением и почти полным уничтожением советских наступающих сил, которые в конце концов оказались заперты на пятачке в пятнадцать квадратных километров. В конце мая окруженные советские армии предпринимали попытки прорваться из окружения (немецкий генерал Ланц вспоминал о чудовищных советских атаках массами пехоты),[170] но девяносто процентов состава этих армий погибли в кольце или пропали без вести вместе со своими генералами, среди которых был сам заместитель командующего Юго-Западным фронтом.

Утром 20 мая, подлетая к городу Изюм с секретным пакетом для штаба 9-й армии, Аня увидела отходившие по дорогам и просто по полю советские войска. В долине реки Северский Донец и в Изюме все было в огне. В небе шли воздушные бои. Анин самолет атаковал немецкий истребитель и поджег. Посадив горящую машину на кукурузное поле, Аня сорвала с себя тлеющий комбинезон и бросилась к лесу под огнем немецкого пилота, который, снизившись, ее преследовал. Наконец «мессер» улетел, и Ане так захотелось лечь на лужайку, закрыть глаза и забыться. На деревьях пробилась молодая листва, и девушка внезапно почувствовала, как хочется жить. Нет, она никогда не боялась смерти, но теперь вдруг поняла, как плохо умирать весной. Самолет сгорел дотла вместе с мешком почты и регланом, предметом Аниной гордости. Что теперь делать, как доставить в штаб секретный пакет? Ничего не оставалось, как пойти по телефонному проводу, проложенному по ветвям деревьев: Аня надеялась, что он приведет на какой-нибудь командный пункт. Почти сразу она встретила двух бойцов, сматывавших этот провод на катушку. Когда Аня спросила, где КП, они крикнули, не останавливаясь: «Какой тебе КП, там немцы!»[171] Тут и там отходили отдельные солдаты и группы. Аня выбежала на дорогу, но дорога была пуста. Проскочил грузовик, не остановившийся на ее сигнал, потом появилась эмка, без сомнения с каким-то начальством. Эмка тоже неслась мимо, не обращая внимания на летчицу. Не задумываясь, Аня вытащила из кобуры пистолет и выстрелила в воздух. Шофер тут же дал задний ход, и, легко выскочив из машины, бравый капитан выхватил у Ани пистолет и скрутил ей руки за спиной. Когда он полез в ее нагрудный карман за документами, Аня в ярости впилась ему в руку зубами. Неизвестно, что было бы дальше, но тут из машины с трудом выбрался откормленный генерал и стал с интересом расспрашивать летчицу, у которой все еще были выкручены руки, о том, кто она и почему безобразничает на дороге.

Аня, вне себя от обиды и боли в обожженных и выкрученных руках, выкрикнула: «А вы кто?» Тем не менее, попросив, чтобы отпустили руки, она достала удостоверение, которое было довольно внушительное: в нем предлагалось всем воинским частям и организациям оказывать всяческое содействие предъявителю документа.

Толстый генерал сразу сделался вежливым и спросил, куда нужно ехать. Посадив Аню в машину, чтобы подвезти в штаб 9-й армии, он спросил, где это ее так опалило. И тогда, рассказывая о том, что с ней случилось, Аня расплакалась. Очень уж болели обожженные руки, да еще и капитан содрал с них кожу.

«Не плачь, девушка, — утешал генерал, — а то и лицо начнет саднить от слез».

Через три часа они нашли штаб армии. Аня вручила пакет и пошла в санчасть, где ей наконец смазали лицо и забинтовали руки. Теперь можно было вернуться в родную эскадрилью, где уже и не знали, ждать ее или нет.

Немцы наступали. Украинское руководство, до этого из Киева переехавшее в Ворошиловград, теперь поспешно эвакуировалось дальше на восток: последний свободный клочок этой советской республики вот-вот должны были захватить немцы.

Армии уходили, полк Евдокии Бершанской все время перелетал на новые аэродромы, все дальше и дальше в глубь советской территории. Аэродромы, которые частенько оказывались за обрезом карты. Настроение было подавленное, физические силы на исходе.

Как-то дождливым вечером, когда в ожидании прилета разведчика погоды все собрались у командного пункта, Женя достала из планшета потрепанную книжку — повесть «Как закалялась сталь» — и начала тихо читать. Сначала никто не обратил внимания, но постепенно девушки одна за другой стали подсаживаться к Жене поближе, слушая историю Павки Корчагина.

Опубликованная в 1932 году, эта повесть о бесстрашном революционере стала советским Евангелием. Главный герой Павел Корчагин очень походил на самого автора, Николая Островского, имея точно такую же биографию: делал революцию, потеряв на этом поприще здоровье, укреплял советский строй и, наконец, слепой и парализованный в двадцать с небольшим лет, стал писателем, потому что хотел помогать любимому большевистскому строю хотя бы словом. К чему бы ни приложил руку бесстрашный и трудолюбивый Павка Корчагин, все у него получалось: мальчишкой он так здорово трудился в станционном буфете и на электростанции, что хозяева прощали ему сильный и несговорчивый характер, красноармейцем и военным комиссаром обращал в бегство врагов, потом так же успешно очищал вверенный ему район от всевозможных банд противников большевистской революции. Недостатков у Корчагина практически не было, а у самой книги, как у художественного произведения, — предостаточно, ведь автор едва закончил несколько классов, а все последующее образование дал себе сам, будучи уже тяжело болен. И все же книга выделялась на фоне произведений того времени: яркая и талантливая.

Советская культура, направленная на модернизацию общества и пространства, приучала массовое сознание ко всевозможным трансформациям, необходимым для строительства нового государства и нового человека. Шла смена календарей, переименование не только улиц и учреждений, но и городов (а после второй мировой войны и стран), «электрификация всей страны», переход к типовой застройке городов. Идеальный советский человек, выводимый в новых художественных произведениях — книгах, картинах и фильмах, казался человеком будущего, однако имел много общего с идеалами древности: был красив душой и телом, бескомпромиссно бесстрашен, безжалостен к врагам и беззаветно предан своему государству, которое ценил больше собственной жизни.

Как правило, написанные в жанре социалистического реализма книги того времени отличались полным отсутствием бытовых, физиологических, интимных подробностей. На каких постелях спали советские люди, какие пили напитки, чем и как стирали белье, из этих книг не узнаешь. Они становились все более безжизненными и пустыми, выполняя функцию формы, в которое время вкладывало идеологическое содержание, которое требовалось на тот момент. «Как закалялась сталь» стала исключением.

Стремительное, захватывающее повествование, как лава прорывающееся сквозь несовершенную форму романа, уносящее читателя в горячем потоке короткой и яркой жизни — то ли жизни черноглазого Павки Корчагина, то ли жизни самого автора, — было совсем не похоже на большинство произведений тех лет. Написанное непрофессиональным, необразованным, но очень талантливым автором, оно было обречено на успех. Роман довели до ума несколько редакторов «Молодой гвардии», и он стал советским бестселлером. Наверное, в успехе книги сыграла роль не только ее житийность, не только героический образ Корчагина — героических образов тогда в литературе было хоть отбавляй, — не только торопливое, динамичное повествование. Идеологизированные читатели тридцатых годов, возможно, не отдавали себе отчета в том, что в романе, написанном парализованным и слепым писателем, постоянно присутствует секс. В книге встречаются товарищи женского пола, под гимнастерками которых красиво вырисовывается грудь, поцелуи, «жгучие как удар тока» и полные сексуального напряжения ситуации, в которых Павел всегда ведет себя как подобает настоящему коммунисту. И тема сексуального насилия над женщинами, которое действительно происходит или которое только им угрожает, также проходит через весь роман прикованного к постели Островского.

Поколение Жени Рудневой не анализировало любимых книг, не склонно было размышлять о художественных качествах романа и психологических проблемах авторов. На это у них, так же спешивших жить, как Павка Корчагин, не было времени — особенно теперь. Павка, с его стойкостью перед лицом сложных и опасных ситуаций, был именно той моделью, которая была им сейчас нужна. Слушая, как Павка выходил победителем из самых безвыходных ситуаций, они больше не ощущали ни усталости, ни подавленности. Когда появилась «Юнкерсы» и кто-то крикнул: «Воздух!» — никто не двинулся с места.

Кроме книги о Павке Корчагине Женя Руднева всегда носила в полевой сумке еще один маленький томик. Там были стихи, которые она читала всегда про себя. Но как-то, чтобы подбодрить подруг, прочитала им строчки:

Если крикнет рать святая:

«Кинь ты Русь, живи в раю!»

Я скажу: «Не надо рая,

Дайте Родину мою», —

и видя, как они реагируют, начала читать им из этого томика, сначала изредка, а потом все чаще и чаще.[172] Подруги переписывали стихи в свои тетрадки — такие тетради для стихов были почти у всех — и учили наизусть. Поэта звали Сергей Есенин.

Лучший поэт своего времени, голубоглазый и золотоволосый крестьянский сын с очаровательным русским лицом, Есенин воспевал в своих стихах красоту родной природы, любовь и самого себя — юношу-поэта, но также говорил и о темных страданиях человеческой души, смятении и водке. После того как он, страдая от депрессии, повесился в 1925 году в номере ленинградской гостиницы «Англетер», его стихи многие годы фактически были в СССР под запретом, пусть и неофициальным. Что бывает, когда такой запрет нарушается, узнала на собственном страшном примере семья Оли Голубевой.

Отец Оли, старый большевик, был выходцем из крестьян, но всегда тянулся к образованию и очень ценил книги. Однако в большой домашней библиотеке Есенина не было. После посмертной кампании против него и его творчества, в результате которой Есенин был объявлен упадническим поэтом, чуждым происходящим в стране переменам, его стихи не печатались.

Один из главных большевистских теоретиков и экономистов, главный редактор «Правды» Николай Бухарин был очень интеллигентным человеком. Он оказал помощь многим литераторам, в том числе Осипу Мандельштаму и Борису Пастернаку, защитив их при конфликтах с властями. Однако по какой-то причине этот человек стал ярым противником Есенина и «есенинщины» — возможно, просто потому, что с положительными оценками творчества Есенина выступал Троцкий, с которым шла активная внутрипартийная борьба. В любом случае статья Бухарина в «Правде» под названием «Злые заметки» поставила крест на издании есенинских стихов. «Идейно Есенин представляет самые отрицательные черты русской деревни и так называемого «национального характера»: мордобой, внутреннюю величайшую недисциплинированность, обожествление самых отсталых форм внутренней жизни вообще», — писал Бухарин.[173] Все усилия внучки Льва Толстого Софьи Андреевны Толстой и Надежды Вольпин — которые воспитывали его детей и были заинтересованы как в издании произведений Есенина, так и в доходах от них, — оказались напрасны. Во всех редакциях им давали понять, что публиковать Есенина не позволяет негласный запрет сверху. В 1933 году вышли избранные стихи тиражом 10 200 экземпляров, больше изданий не было. Но Есенина не забыли, его стихи ходили по стране в огромном количестве переписанных от руки экземпляров. С Есениным боролись и в прототипе самиздата. Когда у старшей сестры Оли Голубевой и ее подруги нашли (вероятно, использовав все тот же метод «случайной» находки) альбом со стихами Есенина, в школе поднялся ужасный шум. Девочек, которым было всего по пятнадцать лет, постоянно «прорабатывали» на всевозможных собраниях, сделав настоящими изгоями. Им, еще не научившимся защищать себя от агрессивного, жестокого внешнего мира, находить в потоке слов истину, юным и ранимым, показалось, что у них нет выхода. Они взяли у Олиного отца наган и застрелились.[174]

Среди обвинений, которые бросали мертвому Есенину советские литераторы и политики, было одно совершенно справедливое: своим самоубийством он ввел в России страшную моду — на самоубийства. В самом деле, что может быть романтичнее, чем умереть так же, как самый прекрасный русский поэт? После смерти Есенина самоубийство совершили множество его поклонниц.

После смерти сестры Олина семья уже никогда не была такой веселой, как раньше, мама жила в постоянном страхе за оставшихся детей. А Есенин через несколько лет все-таки стал менее запрещенным, стихи издали. Софье Андреевне помог «всесоюзный староста» — старенький председатель Президиума Верховного Совета СССР, де-юре первое лицо страны Михаил Иванович Калинин. Он был из крестьян, всегда любил стихи Есенина, а кроме того, живо интересовался музеем Льва Толстого в Ясной Поляне. «Не унывайте! Есенина будут издавать», — заговорщически сказал он при встрече внучке Толстого. Калинин помог. Сборник «Стихотворения и поэмы» Есенина увидел свет перед самой войной, в 1940 году. Это и был маленький томик, который всегда носила с собой Женя Руднева.

Трудно было найти стихи, в которых так нуждались бы молодые сердца, скорбящие о друзьях и жаждавшие любви.

До свиданья, друг мой, до свиданья.

Милый мой, ты у меня в груди.

Предназначенное расставанье

Обещает встречу впереди, —

писал Есенин в своем последнем стихотворении, написанном кровью — как считал друг Есенина Мариенгоф, просто потому, что больше нечем было написать. Это стихотворение после самоубийства Есенина много обсуждали и осуждали за «упаднические» нотки, но противостоять его пронзительной, прекрасной грусти молодые сердца не могли.

А его более ранние, такие прекрасные стихи были о любви и разлуке:

Не бродить, не мять в кустах багряных

Лебеды и не искать следа…

и

Может, и нас отметит

Рок, что течет лавиной,

И на любовь ответит

Песнею соловьиной.

Глупое сердце, не бейся.

Стихи были нужны этим девушкам как воздух: они мечтали о любви, их душа требовала лирики, и их чувства были гораздо острее потому, что они рисковали жизнью. Те же эмоции испытывали и солдаты-мужчины, но все же, наверное, не так.

Стихотворение Константина Симонова «Жди меня», опубликованное в «Правде» 14 января 1942 года и переписанное в тетрадках сотни тысяч, наверное, даже миллионы раз, стало голосом всего поколения, песней тех, кто на войне тосковал о доме, и тех, кто ждал с войны солдат, молитвой тех, кого могли убить, и тех, кто ждал. Оно было написано в первые месяцы войны, когда Симонов, корреспондент фронтовой газеты, видел ужас отступления и хаоса, навсегда прощался с только что обретенными фронтовыми друзьями и несколько раз чудом спасся сам. «Если бы не написал я, написал бы кто-то другой», — как-то сказал он об этих стихах, ставших голосом каждого фронтовика. И еще: «У стихотворения «Жди меня» нет никакой особой истории. Просто я уехал на войну, а женщина, которую я любил, была в тылу. И я написал ей письмо в стихах». Писатель Лев Кассиль, на чьей даче были написаны стихи, сказал, когда Симонов дал почитать, что стихи хорошие, но печатать их сейчас не время. Примерно так же отреагировал на них главный редактор «Красной звезды» Давид Ортенберг, когда Симонов, теперь уже его корреспондент, принес стихи ему. «Это стихи не для военной газеты, — сказал он. — Нечего растравлять душу солдата».[175]

Но стихотворение прокладывало себе дорогу. Куда бы ни приехал корреспондент Симонов, вечером у огонька после напряженного дня военные просили его почитать стихи. И он, прочитав «Жди меня» в первый раз на Северном фронте, потом читал его очень часто. В декабре 41-го эти стихи были прочитаны по радио самим автором, а 14 января их напечатала «Правда». Стихотворение стало событием в жизни страны. После его публикации Симонова — автора стихотворения «Жди меня» — знал даже совсем далекий от литературы советский человек. И люди как-то поверили, что, если очень сильно ждать, с любимым человеком ничего не случится.

Жди меня, и я вернусь,

Только очень жди,

Жди, когда наводят грусть

Желтые дожди,

Жди, когда снега метут,

Жди, когда жара,

Жди, когда других не ждут,

Изменив вчера…[176]

Ходили слухи, что актриса Валентина Серова, для которой были написаны стихи, не очень-то Симонова и ждала, крутила роман с молодым и блестящим маршалом Рокоссовским, но разве это было важно? Она была музой поэта, написавшего главное стихотворение Великой Отечественной войны.

И через много лет после войны Симонов получал письма от тех, кто дождался, и от тех, чьи любимые не вернулись. Некоторые не дождавшиеся своих мужей или сыновей женщины писали, что из-за его стихотворения всю жизнь живут с чувством вины: если его убили, значит, она плохо ждала.

До конца войны в своих поездках на фронт Симонов, собрав материал для очередной корреспонденции, отогреваясь после холода и опасностей передовой водкой или разведенным спиртом в компании фронтовых офицеров, охотно читал свои стихи, и, конечно, всегда — «Жди меня».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.