Глава 16 Мой милый крылатый Як — хорошая машина

Глава 16

Мой милый крылатый Як — хорошая машина

В конце сентября 1942 года, измученная тревогой за судьбу матери, Катя Буданова писала любимой младшей сестре: «…Если узнаешь, что мама жива, быстрей, быстрей сообщай, а обратное не надо. Пусть я лучше буду думать, что она или, или». И дальше, очень скупо, о себе:

«Оля, у нас очень напряженная обстановка. Если что случится, Вале [старшей сестре] не сразу сообщай, а тебе сообщат сразу, только ты давай постоянный адрес.

Целую тебя, моя милая, родная, любимая, незабываемая Олечка. Будь тверда и честна на своем посту. Не забывай меня. Катюша».[297]

Это письмо, как и другие Катины письма, написано без единой ошибки, хотя его автор закончила лишь сельскую школу. Читаешь его, и кажется, что написано оно для того, чтоб подготовить Катиных сестер, возможно уже потерявших мать, к тому, что они могут потерять и Катю. Истребительный 437-й полк непрерывно был в боях, почти ежедневно теряя летчиков и машины. Однако в первые дни октября все изменилось.

437-й полк летал на самолетах Лаг–5, поэтому Яки там обслуживать не могли: не было запчастей, техники слабо знали устройство этого самолета. При первой возможности девушек перевели в полк, который в этот момент переучивали на Як–1, — 9-й гвардейский. Почему поступили именно так, почему не перевели обратно в женский полк? Вероятно, командир полка Казаринова не настаивала на их быстром возвращении, к тому же сыграли роль самолеты: пока летчики 9-го полка ждали новые Яки, они могли начать тренироваться и дежурить на самолетах девушек: от полка, хотя он был выведен из боев на переучивание, требовалось прикрывать железнодорожную станцию Эльтон, на которую часто совершали налеты немецкие бомбардировщики — теперь эта железнодорожная ветка стала единственной, обеспечивавшей сообщение со Сталинградом. Четыре летчицы, прекрасно освоившие Як, могли начать дежурства уже сейчас, не дожидаясь, пока обучатся остальные. Возможно, кроме того, что человек, принимавший где-то в штабе решение об их переводе в 9-й полк, который планировалось, пополнив лучшими летчиками, сделать полком асов, счел, что звену лучших советских летчиц-спортсменок СССР место именно здесь. Командир 9-го полка этого мнения не разделял: слишком уж опасная его полку была отведена роль, и он не хотел рисковать женщинами. Тем не менее он решил взять девушек на период тренировок. Двадцатисемилетний майор Шестаков, в отличие от Беляевой и Будановой, в воздушных парадах участия не принимал, пройдя совсем другую школу: одним из лучших советских асов-истребителей он стал в боях.

Лев Шестаков, «невысокий плотный командир» с мелкими чертами славянского лица и слегка оттопыренными ушами, «очень динамичный»,[298] был совсем молод, но окружающие обращались к нему уважительно по имени и отчеству — Лев Львович. Комиссар Дмитрий Панов, старый знакомый Шестакова, был рад встретить его на Сталинградском фронте: этот «невысокий крепыш, сероглазый шатен» с сильным, властным, порывистым характером, один из лучших командиров истребительных полков в советских ВВС, придется здесь очень кстати.

Шестаков, сын железнодорожника из Донбасса, с детства хотел стать летчиком. Он летал на истребителе уже с 1936 года, и в 1937–1938 годах приобрел боевой летный опыт во время гражданской войны в Испании. Более опытные летчики быстро увидели в Шестакове талант настоящего истребителя: удивительную способность при встрече с самолетами противника молниеносно проигрывать в голове варианты предстоящего воздушного боя. Решения, на которые у летчика-истребителя есть лишь доли секунды, Шестаков принимал абсолютно рационально. Уже тогда, в двадцать два года, он анализировал тактику воздушного боя и пытался вывести собственные правила.

Посетив на обратном пути из Испании могилу Карла Маркса на кладбище Хайгейт в Лондоне, Шестаков вместе с уцелевшими в воздушных боях товарищами вернулся в СССР, чтобы продолжать тренироваться и тренировать других, готовясь к новой, нависшей над СССР войне, угроза которой начиная с 1939 года ощущалась постоянно. Тревога на какое-то время ослабела, когда, после заключения пакта Молотова — Риббентропа, вслед за Сталиным страна поверила в большую дружбу с немцами. И тут же грянула война такого масштаба и такой жестокости, каких не ждал никто.

Ее начало Лев Шестаков встретил командиром 69-го истребительного авиаполка, хорошо зарекомендовавшего себя во время героической обороны Одессы, начавшейся в самый катастрофический период войны и продлившейся полтора месяца. В действиях молодого майора была отвага, инициатива и холодный расчет: он мог, допросив сбитого немецкого летчика, организовать блестящий налет на немецкий аэродром, мог, вылетев во главе группы, взять инициативу в воздушном бою, несмотря на то что летали на устаревших самолетах против превосходящего численно противника. Еще в начале войны Шестаков вывел собственные, новаторские, принципы воздушного боя, которые внедрял в полку. Только у Шестакова переведенный к нему под Сталинградом Борис Еремин понял, как расставить летчиков группы в боевом вылете.[299] Главное — преимущество в высоте, ведь оно означает и преимущество в скорости, и выбор удачной позиции. Столь же важно эшелонирование группы по высотам, чтобы она была готова к бою. Когда атакуешь, солнце должно быть за спиной — пусть враг слепнет! Чтобы не промахнуться, считал Шестаков, огонь надо открывать с дистанции сто метров и ближе, не атаковать строго в хвост, а бить под ракурсом в одну или две четверти. В советских летных школах этому не учили: Еремин, прошедший серьезную летную подготовку и уже долгое время летавший на фронтах, только от Шестакова услышал эти и многие другие «заповеди истребителя» — правила, которые он за месяцы боев сам вывел интуитивно, но которые только Лев Шестаков сформулировал четко и строго, первым облек их в слова.

В 9-й гвардейский Еремина перевели вместе с другими сильными летчиками: начальство, решив создать еще один «разящий кулак» из асов, не раздумывая забирало из полков лучших пилотов, отправляя к Шестакову рядовыми летчиками командиров звеньев и эскадрилий. Летчики, как правило, не расстраивались из-за такого понижения: идея полка асов, который задаст немцам жару после унизительных поражений начала войны, импонировала почти всем. Прославившийся в сталинградских боях Амет-Хан Султан, переведенный вместе с Володей Лавриненковым из страшно поредевшего 4-го истребительного полка, считал, что полк Шестакова больше ему подходит. Уезжая, он четыре раза выстрелил в воздух, отдав одновременно «салют живым и салют прощания с друзьями», погибшими под Сталинградом.[300] Конечно, кто-то из летчиков не хотел покидать родные полки. Герой Советского Союза Саша Мартынов из полка Николая Баранова, один из участников знаменитого боя ереминской семерки, которого вместе с Ереминым перевели в 9-й гвардейский полк, хотел воевать только в родном полку. В конце концов ему удалось вернуться к Баранову, и он воевал в 296-м полку до конца войны.

Летчики, переведенные из 4-го полка, — Лавриненков, Амет-Хан Султан и двое их товарищей, — прибыли в 9-й полк одновременно со звеном Беляевой. Приехав в расположение 9-го полка, Лавриненков, подходя к общежитию летчиков, волновался: кого-то они там встретят? Ведь в 9-м полку, говорят, одни герои! Но, зайдя в общежитие, летчики растерянно остановились в дверях, подумав, что попали не по адресу: в комнате оказались лишь две девушки в легких летных комбинезонах. Сидя на покрытом одеялом матрасе, они о чем-то «весело беседовали».[301] Симпатичная невысокая девушка со светлыми волосами, увидев их, сказала: «Проходите! Не смущайтесь. Вы только прибыли?» — «Да», — подтвердил кто-то из ребят. «Мы тоже. Давайте знакомиться. Лиля Литвяк. А это Катя Буданова».

Начать разговор с девушками Лавриненков и его товарищи не успели, тут же вошла еще одна группа мужчин. Они были такого же возраста, как Лавриненков, не старше двадцати пяти, но на их гимнастерках было не по одному ордену, а у троих — «Золотые звезды» героев. Внимание Лавриненкова сразу привлек один из них. Этот среднего роста блондин был не кто иной, как Михаил Баранов — о нем даже выпустили листовку, да и без нее Баранова сразу узнавали по портрету в газетах. В те дни Миша Баранов был самым популярным истребителем на Сталинградском фронте: Герой Советского Союза, двадцать четыре сбитых немецких самолета. Баранов был ровесник Лили Литвяк, ему было всего двадцать лет. Оглядев новичков, он начал расспрашивать, кто откуда прилетел: оказалось, что он теперь заместитель командира 9-го полка. Представив остальных летчиков, Баранов кое-что сказал и о девушках, упомянув, что у каждой есть на счету несколько сбитых самолетов.

Показав на «длинный ряд аккуратно застеленных матрацев», Баранов пригласил Лавриненкова с товарищами устраиваться, где кому удобно. Крымский татарин Амет-Хан, «невысокого роста, чуть сутулящийся, коренастый, подвижный, с черными вьющимися волосами»,[302] общительный и остроумный, не мог не отреагировать на присутствие девушек-летчиц. Он сразу же бросил свой чемоданчик на матрас рядом с тем, на котором сидели Лиля и Катя. Лавриненков и Борисов решили расположиться рядом с ним. Однако, к их разочарованию, Баранов тут же вызвал девушек к себе, чтобы поговорить с ними и познакомить с Шестаковым. Лавриненкову тоже предстояло познакомиться с новым командиром.

По популярности среди личного состава полка Льва Шестакова в 6-й гвардейской истребительной авиадивизии можно было сравнить только с Николаем Барановым: только их двоих во всей дивизии летчики и техники за глаза называли «Батей» — в этом прозвище на фронте выражалась высшая степень уважения, преданности и любви. Однако в одинаковое прозвище для этих двух командиров вкладывалось разное: по характеру они были совсем не похожи, хотя оба были отличными летчиками. В то время как Баранов, если бы не его страсть к вечеринкам и прекрасному полу, являлся практически идеальным командиром и обладал добрым и щедрым характером, Лев Шестаков был горяч, вспыльчив, часто чрезмерно жёсток, в запале нередко несправедлив.[303] Когда он, стоя вместе с Борисом Ереминым на аэродроме, впадал в страшный гнев, стоило кому-то сесть «с промазом», Еремин пытался его урезонить: «Да брось ты беситься!» — «Нет! — отвечал Шестаков в ярости. — Раз в группу особую попал, значит, садиться должен отлично!»[304] Это было, по мнению Еремина, в целом правильно, но Шестаков иногда хватал через край. Однажды, когда летчик Пишкан, имевший уже не одну воздушную победу, не смог сбить бомбардировщик, который фактически уже был у него в руках, Шестаков в ярости потребовал: «Вон из полка!» Пишкана тогда взял к себе Николай Баранов, «уважавший его как очень хорошего летчика».[305]

Шестаков навел строгий порядок в своем полку. В первый вечер, придя в столовую, Володя Лавриненков и его товарищи расселись за столом, удивляясь, почему официантки не торопятся их обслуживать.[306] Наконец кто-то им шепнул, что летчики 9-го полка никогда не приступают к еде, пока в столовой не появится командир. Шестаков «был всего лишь единожды герой, но и дважды герои не начинали обедать, даже сидя за столом, до появления командира полка». Шестаков заходил в столовую, и все вставали. Только после приветствия и разбора полетов можно было приступить к еде. Гордясь своим командиром, личный состав полка гордился и этим строгим порядком. Он сохранился, когда Шестакова в полку уже не было.

Строгий Шестаков был, пожалуй, единственным из летчиков полка, кто не заглядывался на Лилю Литвяк. За три недели, проведенные в степном поселке, зеленоглазая Лиля стала для всех летчиков «идеалом женственности и обаяния».[307] Много ли было в советских ВВС боевых летчиков-истребителей, у которых под шинелью скрывался «голубенький или зелененький шарфик»,[308] сделанный из парашютного шелка и собственноручно бог знает чем выкрашенный? Многие ли советские истребители высветляли и подкручивали себе волосы? И Володя Лавриненков, и другие парни то и дело напевали ей популярную в народе песню: «Посмотрела — как будто рублем подарила, посмотрела — как будто огнем обожгла». Лиля нравилась им всем еще и сдержанностью, тем, что никому не отдавала предпочтения и общалась со всеми одинаково: смело, весело, по-дружески. Даже чрезмерно бдительной Беляевой было не в чем ее упрекнуть. А девчонкам-техникам от командира звена доставалось: стоило только заговорить с кем-то из летчиков, как Беляева тут как тут. Валя Краснощекова испытала на себе гнев командира из-за летчика Васи Серогодского. «Валь, посиди на плоскости, пока ракету не дадут», — вечно просил он (Валя обслуживала в числе других и его самолет), и Валя чувствовала, что он просит ее посидеть с ним не просто для того, чтобы скоротать время в ожидании вылета. Вася Серогодский, постарше ее всего на пару лет, был уже Герой Советского Союза, да еще «строен, красив, тонок», с выразительным лицом. Вале Краснощековой он не особенно нравился: простой рабочий парень, разговаривать неинтересно. Однако к боевым летчикам у техников было какое-то особое отношение: «и зависть, и жалость, и нежность»,[309] и гордость за них, и тревога. Вылет, перед которым парень просил девушку-техника посидеть на крыле, мог стать последним. И Валя, присев на плоскость, пока Серогодский ждал вылета, болтала с ним о том и о сем. Серогодский расспрашивал — кто она, откуда, почему такая начитанная. В один прекрасный день вмешалась Беляева. «Если я тебя еще раз увижу с Серогодским…» — пригрозила она, как всегда не слушая оправданий; бесполезно было напоминать, что вообще-то Валя обслуживает этот самолет. Как видно, Беляева пригрозила и Серогодскому: посидеть на крыле он теперь не приглашал, но как-то, когда Валя шла мимо, сказал ей: «Валь, я сейчас лечу, и вылет посвящаю тебе». Валя потом часто это вспоминала, потому что Серогодский вскоре погиб, став очередной небоевой потерей своего полка — таких тоже было немало.

Погиб Вася Серогодский глупо. Прилетев вместе с Володей Лавриненковым на По–2 в тыловое село забрать отремонтированный Як, Серогодский решил сразу же облетать машину. Они вместе на земле осмотрели самолет и опробовали мотор. Вспоминая, что произошло потом, Лавриненков никак не мог понять, как «летчик-фронтовик, прошедший ад обороны Одессы и Сталинграда, мог, пилотируя над тихим тыловым селом, потерять чувство расстояния и, выполняя на малой высоте фигуру высшего пилотажа, врезаться в землю».[310] Но летчику было всего двадцать три года — возраст, когда хочется рисковать. Часто случалось, что, выйдя невредимым из опаснейших ситуаций, молодой летчик терял чувство опасности. Говорили, что пилотаж на такой малой высоте Серогодский стал выполнять, чтобы «выпендриться» перед какой-то местной девушкой, которая смотрела на него с земли. Глупая, обидная смерть. Похоронив друга, Лавриненков в подавленном настроении вернулся на свой аэродром все на том же По–2: Як не подлежал ремонту.

«Девчонки, фотографироваться!» — раздавался полуприказ-полуприглашение, и все, кто был в этот момент у самолетов, весело бежали строиться.[311] 9-й полк все еще тренировался в Житкуре, но в него уже зачастили корреспонденты: еще бы, здесь столько героев. Девушек-техников, а особенно девушек-летчиц — такую диковину — приезжавшие корреспонденты непременно фотографировали. К радости корреспондентов, летчицы, в отличие от летчиков, не возражали.

Почти все мужчины-летчики, что неудивительно при их профессии, отдающей жизнь человека в руки случая, были суеверны, как старухи. У каждого имелись свои собственные суеверия, однако существовало немало универсальных. Перед полетами многие не брились (вместо этого брились накануне вечером), летали в старых заштопанных гимнастерках, боясь, что новые не принесут им удачи, многие коммунисты или комсомольцы носили в кармане молитву или иконку, которую дала им, провожая на фронт, мать. О том, что ни в коем случае нельзя фотографироваться перед боевым вылетом, знал каждый. Комиссар Дмитрий Панов, когда в его полк приезжали корреспонденты, предлагая летчикам сфотографироваться для газеты, ожидал стандартный ответ: «Вы что, меня похоронить хотите?» Как сказал ему один из летчиков, мотивируя свой отказ: «Бутова фотографировали — его нет, Бондаря фотографировали — тоже нет. Вы что, хотите и меня сфотографировать?» Летчики боялись фотообъектива как чумы, особенно если сфотографироваться просил корреспондент. Отдуваться перед возмущенными фотокорреспондентами приходилось Панову, который и сам фотографироваться не любил, ведь тоже летал. Ему все казалось, что творится какая-то чертовщина. Стоило пилоту его полка сфотографироваться в живописной позе — в летном комбинезоне, шлеме с очками, да еще и с парашютом за плечами — на фоне своей машины, испещренной надписями типа: «За Родину», «Победа», «За Сталина», как он «обязательно попадал в прицел пушки немецкого пилота или… немецкого зенитчика и охваченный пламенем летел к земле». Судьба, казалось Панову, будто бы «восстанавливала какой-то баланс», замахиваясь косой смерти именно на тех людей, на которых только что указала перстом славы.[312]

А девушки — Литвяк, Беляева, Буданова и Маша Кузнецова — фотографировались, доказывая абсурдность таких суеверий. Фотогеничную Лилю сфотографировали с выстроившимися в стройный ряд девушками-техниками, потом — склонившейся над картой с Катей Будановой и Машей Кузнецовой — вскоре эта фотография появилась в газете. Фото Беляевой тоже напечатали во фронтовой газете, написав, что она сбила немецкий самолет. Но их успехи в 9-м полку пока были, к сожалению, скромные — из-за того, что, как считали девушки, летали они мало. Мужчины не любили брать их ведомыми, да и Шестаков выпускал их редко, со свойственной ему жесткостью решив, что в полку не оставит, а значит, и рисковать ими не стоит. Исключением в течение их пребывания в Житкуре стали несколько дней в начале октября, когда большая часть летчиков полка уехали за новыми самолетами, и звено девушек дежурило ежедневно.[313]

Те машины, что остались в полку, давно требовали замены. По ночам механики срочно их «подлечивали», и такого подремонтированного самолета хватало еще на пару вылетов. Машины, на которых прилетело звено Беляевой, считались самыми надежными, ведь их получили незадолго до отправки под Сталинград. На них летали по очереди, выпускали и «хозяек».

Фаине Плешивцевой, обслуживавшей как раз эти самолеты, запомнился день 2 октября.[314] Самолеты только что пришли с боевого задания, летчики еще не вышли из кабин, а на стоянках уже ожидали своей очереди лететь Катя Буданова и Рая Беляева. Они бросились помогать Фаине и второй девушке-механику заправлять бензобаки, потом вместе с ними бегло осмотрели самолеты: нет ли пробоин и повреждений? Механики помогли им надеть парашюты, сесть в кабины и пристегнуться, и Беляева с ведомой вылетели патрулировать в сторону соленого озера Эльтон. Как потом узнала Плешивцева, летчицы одновременно увидели на горизонте группу бомбардировщиков Ю–88 — двенадцать самолетов, летевших на бомбежку. Девушки атаковали, стреляли сначала по ведущему, потом — по другим бомбардировщикам, пока не расстреляли боезапас. К своей огромной досаде, они никого не сбили. Тем не менее строй бомбардировщиков дрогнул. Они изменили курс, передумав бомбить станцию Эльтон, беспорядочно сбросили бомбы и повернули назад. «Струсили, гады», — рассказывала потом Катя, однако до конца дня она ходила хмурая из-за того, что все бомбардировщики ушли невредимыми. Вскоре ей представился новый шанс увеличить свой боевой счет.

6 октября Фаина Плешивцева отправила Буданову в очередной вылет, и вернулась она с победой. Долго не давали команды на вылет: день был тихий и солнечный, но немцев в небе не было видно, «они будто притаились».[315] Дежурство подходило к концу, а приказа вылетать все не давали. «Неудачное сегодня дежурство», — сказала Катя технику, но тут как раз дали ракету. Показавшиеся на горизонте точки росли, превращаясь в самолеты противника. Катя запустила мотор, но у Беляевой, с которой она дежурила, винт самолета оставался неподвижным: мотор никак не хотел запускаться. Тут же приняв решение, Катя взлетела одна, разбив строй летевших без сопровождения «Юнкерсов». Один из них, окутанный черным дымом, упал. Победа! Еще один немецкий бомбардировщик Катя вместе с Беляевой сбила на следующий день.

Радость боевого успеха затмила другая: пришло известие от родных, которых Катя считала погибшими. Мама жива! Раньше Катя воевала, мстя за родных. Теперь она воевала за то, чтобы они жили. В октябре 1942 года она написала сестре Вале: «Очутилась я в самом пекле войны и пишу из-под Сталинграда. Условия на фронте ты знаешь какие. Теперь моя жизнь принадлежит борьбе с фашистской поганью… Хочу тебе сказать вот что: смерти я не боюсь, но не хочу ее, а если придется погибнуть, то даром свою жизнь не отдам. Мой милый крылатый Як — хорошая машина, и моя жизнь неразрывно связана с ним, и умирать мы будем только героями. Будь здорова, крепче люби Родину и лучше работай на нее, не забывай меня…»[316]

Подробностей о своей боевой работе Катя никаких не писала, и о ее боях родные узнали только после войны от однополчан.

У Ани Егоровой в левом кармане гимнастерки вместе с партбилетом лежали фотографии: мамы, Виктора Кутова и совсем маленькая фотокарточка племянника Юрки. Мама на фотографии была, как всегда, повязана платком и смотрела в камеру с грустью. Виктор, наоборот, «смеялся задорно, чуть запрокинув курчавую голову». Юрка был в белой рубашке и пионерском галстуке: из-за репрессированного отца его долго не принимали в пионеры, пока за него и других таких же детей не заступилась завуч. Все знают, сказала она, что в арбатских школах отцы учеников репрессированы через одного. Если мы не будем этих детей принимать в пионеры, то ни одного отряда не соберем. Завуча за такое заявление уволили, но дети получили красные галстуки.

В свободные минуты Аня доставала фотографии и смотрела на них. Как там мама, что с Юркой и, главное, жив ли Виктор?[317] В эскадрилье давно никто не получал писем. Уже несколько месяцев 4-я воздушная армия помогала наземным частям сдерживать немецкое наступление на Кавказ. В конце августа Берия, прилетев в Тбилиси, заменил многих начальников на Закавказском фронте, даже командующего 46-й армией. В сентябре ситуация для советской стороны начала медленно улучшаться; сказались и неудачи немцев под Сталинградом: не имея дополнительных резервов, они уже не могли наступать одновременно по всему фронту на Кавказе. Тем не менее немецкое наступление полностью остановить не удавалось. К концу сентября в руках противника оказалась Кубань и большая часть Крыма. Теперь немецкое командование решило последовательно нанести удары сначала на Туапсинском направлении, затем на Орджоникидзе, с тем чтобы захватить Большой Кавказ и прорваться к нефтяным районам. Боевые действия в направлении Орджоникидзе поначалу пошли успешно: готовившая большое контрнаступление Северная группа советских войск прозевала немецкое наступление на этом наиболее слабо защищенном участке фронта: двинувшиеся вперед 25 октября немецкие части прорвали оборону слабой, не имевшей танков 37-й армии и вскоре подошли к Нальчику. «Противник оттеснен в горы, — рапортовал Гитлеру штаб группы армий «А», — представляется, что продвижение танковыми силами в южном, а затем в восточном направлении на Владикавказ откроет широкие перспективы». Тем не менее дальше Нальчика немцев не пустили: командующий Закавказским фронтом генерал армии И. В. Тюленев оперативно перебросил на этот участок несколько стрелковых дивизий и танковых бригад, и к 5 ноября немецкое наступление было остановлено. Официальные источники отмечали отличную работу пилотов 4-й воздушной армии.

Полк Бершанской, несмотря на сложность полетов в горах, летал без потерь. Бомбили успешно. Как-то, вылетев с Ирой Себровой за горный хребет под Малгобек, Наташа Меклин заметила самую желанную цель — цистерны с горючим. Их удалось поджечь со второго захода, и, летя домой, Наташа все оглядывалась: «Горит!»[318] Успехи «ночных ведьм» отметил, неожиданно появившись в полку 7 ноября, сам командующий фронтом И. Тюленев. Иру Ракобольскую его появление застало врасплох — рапортуя, она понизила Тюленева в звании — сосчитала быстренько звездочки на его форме и обратилась к нему: «Товарищ генерал-полковник!» Тут же появилась вызванная дежурным Бершанская, тоже обратившаяся к незнакомцу: «Товарищ генерал-полковник!» То же повторилось и с командиром дивизии Поповым. «Что вы меня все в звании понижаете?»[319] — усмехнулся Тюленев, но, похоже, не обиделся. Выступив перед выстроившимся женским полком, он рассказал о первых победах под Сталинградом, о наступлении фронта. Полк снова нарушил устав: прямо в строю взорвался криками «Ура!» и аплодисментами. Даже это не вызвало возражений у командующего: смелые девушки уже начали пользоваться большим расположением в высоких кругах военного начальства. Вручили первые ордена — многим. До этого о наградах они как-то мало думали. Оказалось, что «все-таки приятно получить орден».[320] С этого момента и наград, и внимания начальства «ночным ведьмам» доставалось намного больше, чем двум другим женским полкам и чем «братским» мужским полкам ночных бомбардировщиков. Столько Героев Советского Союза, сколько было в полку Бершанской, не было ни в одном другом бомбардировочном полку. Награды эти, без сомнения, они заслужили.

Командующий фронтом Тюленев, немолодой уже человек среднего роста, плотный, с усами на одутловатом лице и широко расставленными глазами, не спешил уезжать. Он побеседовал с личным составом: спросил, есть ли у девушек пожелания (кто-то пожаловался на огромные кирзовые сапоги), и обратил внимание своих подчиненных на вылинявшие гимнастерки и военные брюки девушек: «Праздник, а девушкам нечего надеть». Вскоре всем прислали не только американские красные хромовые сапожки, но и настоящую женскую военную форму: коричневые гимнастерки с синими юбками. Парадную форму прозвали «тюленевской». Надевали ее, конечно, только по праздникам, ведь летать или, тем более, копаться в моторе самолета в юбке не станешь. Американские сапоги, «пропускавшие воду как промокашка», тоже редко удавалось поносить, но внимание начальства всегда приятно. Вскоре после визита командующего фронтом Бершанская получила письмо от командующего 4-й воздушной армией генерал-майора Вершинина. Оно начиналось торжественно: «Товарищ Бершанская и все твои бесстрашные орлицы, славные дочери нашей Родины, храбрые летчицы, механики, вооруженцы, политработники!» В письме Вершинин сообщал, что уже поданы документы на присвоение полку звания гвардейского — событие колоссального значения для каждой военной части. Отдельно упоминалось большое расположение к ним командующего армией: «Заботу о всех вас проявляет лично т. Тюленев». В том же письме поднимался вопрос, имеющий для девушек едва ли не большее значение, чем правительственные награды и гвардейское звание. «Посылаю некоторое количество хотя и не предусмотренных “по табелю”, но практически необходимых принадлежностей туалета. Кое-что имеется в готовом виде, а часть в виде материала, т. е. необходима индивидуальная пошивка»,[321] — писал Вершинин. Командующий воздушной армией лично занимался вопросом нижнего белья рядовых и младших офицеров — невероятно!

Благодаря вмешательству начальства «ночным ведьмам» повезло: другие женщины-военнослужащие получили соответствующее их полу белье только в 1944 году. До этого выдавали мужское — рубаху и кальсоны, что хочешь, то и делай. Бюстгальтеров не предусматривалось. Оставалось шить самим, если было из чего. Впрочем, до войны дела обстояли ровно так же. С тех пор как выпускавшие хорошую продукцию объединения «Мосбелье» и «Ленбелье» в 1929 году поглотил гигант «Главодежда», ориентированный на выпуск одежды, максимально приближенной к военной, элегантное белье полностью ушло в прошлое. «Главодежда» шила похожее для всех категорий — военных, гражданских, даже для советских заключенных. Ассортимент женского был необычайно скуден: например, в сборнике стандартов Народного комиссариата легкой промышленности была предусмотрена всего одна модель бюстгальтера: «без вытачек». Элегантные дамы, конечно, находили выходы: шили себе модельное белье в ателье «Москвошвея» и тайно — на дому у белошвеек. Все остальные обходились тем, что было.[322]

Военных девушек выручало бельишко, захваченное из дома, из довоенной жизни; кое-кому белье отправляли в посылках мамы. Мама Фаины Плешивцевой как-то прислала дочери на фронт посылку со сшитыми ею трусиками и лифчиком не только для дочери, но и для ее подруги Вали Краснощековой — вот это подарок![323] А еще, конечно, белье на войне девушки шили сами, если разживались тканью. Огромной популярностью пользовались парашюты. В 588-м полку из-за белья, сшитого из парашютного шелка, произошла следующая история. Две девушки-оружейницы решили сшить себе белье не из использованного, а нового парашюта от САБа — светящейся авиабомбы, которую сбрасывали, чтобы осветить цель перед сбросом бомб. Взяв САБ, девушки вскрыли его, достали парашют и сшили себе трусы и лифчики. Донесла на них одна из подруг по полку. Что и говорить, молчать о таком не следовало: поступок безответственный, особенно по военному времени. Но как их наказали! Конечно же донесшая на них девушка такого не ожидала. Военный трибунал приговорил оружейниц к десяти годам лишения свободы. Летчиц оставили бы отбывать наказание в части, только разжаловав в рядовые. Но эти девушки были всего лишь оружейницы, и им пришлось бы плохо, не заступись Вершинин, проявивший снисхождение к женской слабости. Благодаря Вершинину судимость сняли, и обе оружейницы потом переучились на штурманов. Одна из этих девушек, Тамара Фролова, сгорела в самолете при штурме немецкой «Голубой линии».[324]

Эта беда, видимо, и подтолкнула Вершинина к решению вопроса с женским бельем. Об этом упоминалось в вышеупомянутом письме командующего 4-й воздушной армией.

«В отношении двух девушек, допустивших ошибку… — писал Вершинин, — дайте им возможность спокойно работать, а через некоторое время возбудите ходатайство о снятии с них судимости. Я уверен, что в конце концов они, так же как и все остальные, будут достойны правительственной награды».[325] Виновных простили.

Вскоре в полку Бершанской произошел еще один инцидент, на этот раз комичный, с участием Вершинина и нижнего белья летчиц: как-то раз командующий армией появился в полку неожиданно, когда девушки, постирав белье в арыке, сушили его на расчалках — механических тягах — самолетов. «Подумать только: нижнее белье — на боевые машины!» — возмущался Вершинин.

Нижнее белье нового образца Аня Егорова получала уже не в отряде связи. Свой последний вылет в 4-й воздушной армии, и последний боевой вылет на У–2, она совершила как раз в те дни, когда немцы прорвались к Нальчику. Ане дали задание лететь в район маленького осетинского городка Алагир, по дороге она нарвалась на «мессеров». На безоружном У–2 защититься от «мессершмитта» можно, только снизившись до высоты бреющего полета. Пытаясь спрятаться от атаковавших истребителей, Аня полетела низко-низко, маневрируя между кронами деревьев. Один немецкий истребитель оставил ее в покое, но второй, видимо, решил с ней разделаться. «Мессер» бил неприцельно, но страшно, «длинными злыми очередями». «Когда же наконец отвяжется?» — лихорадочно думала Аня. Неожиданно — сильный удар и треск. Еще удар. Машина правым крылом врезалась в дерево и рухнула на землю.[326]

Очнувшись, Аня сначала не поняла, где она. Болели ноги, руки, сдавило грудь, было трудно дышать. Потихоньку пошевелилась; переломов вроде бы нет. Вспомнила о своем самолете: где же он? Аня посмотрела кругом и увидела его остов. Еще какие-то куски валялись на земле и висели на кустах. Словом, самолета не было. «Что же делать, что же делать?» — твердила она, ковыляя в сторону аэродрома. И неожиданно поняла, что вот он, ее шанс перейти в боевую авиацию, переучиться на машину своей мечты! Раньше на все ее заявления командир отвечал отрицательно. Посмотрим, что он скажет теперь.

После того как в Красной армии вступили в силу соответствующие приказы, провинившиеся в чем-либо военнослужащие любого ранга рисковали оказаться рядовыми в штрафной роте. Штрафники были фактически смертниками: пехоту в принципе не берегли, а уж штрафников бросали на самые опасные и безнадежные участки, даже расчищали минные поля с их участием. Летчиков, однако, в штрафные роты отправлять не спешили, и Аня это прекрасно знала. Чтобы отправить боевого летчика в штрафную роту, провинность должна была быть чрезвычайно серьезной. Сейчас часто пишут о так называемых «штрафных эскадрильях», в которые якобы отправляли провинившихся летчиков, но такие эскадрильи практиковали очень короткое время, они не прижились: боевые летчики и без всякой штрафной эскадрильи постоянно рисковали жизнью. Летчика за провинность, как правило, понижали в звании и оставляли отбывать наказание в летной части. Летчиков из тыловых частей и ПВО, вероятно, отправили бы отбывать наказание на фронт. На такое развитие событий и рассчитывала Егорова. Еще не зная, хватит ли у нее сил дойти до своих, она уже продумывала свой план.

Аня вернулась в эскадрилью только на второй день к вечеру. Явившись к командиру, она отчеканила скороговоркой: «Я разбила самолет и готова отвечать за это по законам военного времени». Теперь, как ей казалось, командир должен отдать ее под суд, и отбывать наказание ее отправят в боевую летную часть. Но майор Булкин сразу понял, к чему она клонит. Сердито посмотрев на Аню, он начал кричать:

— В штрафную роту захотела? Вот там узнаете, почем фунт лиха! Видите ли, они стали хулиганить… хотят все удрать в боевую авиацию!

Да, Егорова была не первой, кому в голову пришло это остроумное решение. Неожиданно за Аню вступился заместитель командира эскадрильи. «Пусть переучивается, — сказал он. — Ведь на Егорову уже пять запросов было откомандировать ее в женский полк…» Аня слышала о женских авиаполках (и в них не стремилась), а вот о запросах — впервые. Как бы то ни было, благодаря этому запросу она сможет наконец-то переучиться на боевой самолет.

Все получилось. Вместе с товарищем из полка Аня поехала в учебный полк, в Азербайджан. Сказали, что там можно будет переучиться даже на Ил–2, самолет Аниной мечты! О чем мог мечтать летчик, среди бела дня подставлявший себя под немецкий огонь на беззащитной птахе У–2? О чем он мог грезить после страха и унижения, которых натерпелся от «мессершмиттов»? Для многих пилотов У–2 наступал момент, когда они могли думать только о том, как бы оказаться в небе на боевой машине, которая сможет и защищаться, и нападать сама. А уж мечтать о таком самолете, как «горбатый», или «летающий танк» — прозвища Ил–2 в советских ВВС, — мало кто осмеливался. Этот самолет казался идеальным орудием мести.

Что такое штурмовка? Самолет-штурмовик летит на низкой высоте — «бреющем полете», расстреливая из пушек и пулеметов наземные цели: автомобили, батареи, живую силу противника. Его защищает броня, и огонь с земли, кажется, не очень-то ему страшен. Работая на небольшой высоте, летчик может собственными глазами видеть результат своей работы: разбитый транспорт, разрушения, трупы. Легко ли убивать? Пилот штурмовика вспоминал, что в начале войны он убивать был не готов. Но появился лозунг, по его мнению, совершенно правильный для того времени: «Чтобы победить, надо научиться ненавидеть». Пропаганда работала, рассказывая о зверствах немцев над пленными и на оккупированных территориях, газеты публиковали на передних полосах фотографии, от которых дыбом поднимались волосы. Один из главных советских пропагандистов Илья Эренбург писал в статье от 24 июля 1942 года: «Мы поняли: немцы не люди. Отныне слово “немец” для нас самое страшное проклятье. Отныне слово “немец” заряжает ружье. Не будем говорить… Будем убивать».[327] Копилась ненависть, в немцах перестали видеть людей. К сорок второму году советские солдаты были морально готовы убивать врагов.

Советский штурмовик, только появившись, сразу стал объектом страха и ненависти у немецких солдат: его прозвали «Летающей смертью» (Fliegende Tod), «мясорубкой» (Fleischwolf) и, за неуклюжесть, «Железным Густавом» (Eisener Gustav). В Красной армии любили говорить, что немцы зовут этот самолет «Schwarze Tod» — «чума», однако, скорее всего, это название изобрела советская пропаганда: в немецких источниках оно не встречается. Несомненно, что появление в воздухе большого количества этих самолетов, так же как и очень удачных советских танков Т–34 и катюш — реактивных минометов — положило конец представлениям немецких военных о техническом превосходстве немецкой армии и подорвало их веру в победу. В письмах немецких солдат упоминания Ил–2 почти всегда окружены трагическим контекстом.

Вот что писал родителям авиационный техник Вальтер Михель (Walter Michel) 4 декабря 1942 года после того, как его аэродром подвергся штурмовке Ил–2: «Сегодня нас атаковали и самолеты, это произошло в 10:15. Мы работали с машинами. Одновременно появились шесть самолетов на бреющем полете… Они сбросили бомбы на аэродром, и мы были обстреляны из бортового оружия. В первый момент мы были ошеломлены и не знали, что случилось. Но когда мы наконец укрылись от первой атаки в окопах, мы плакали, что раньше никогда с нами не случалось».[328]

Даже защищенный броней и стрелком-радистом, «Ильюша» имел намного меньшую выживаемость, чем бомбардировщики и истребители: вися над линией фронта на небольших высотах, он притягивал на себя огонь всей немецкой зенитной авиации.

Аня Егорова знала, что на Ил–2 высокие потери, но это ее не останавливало. Зато какая мощь у «Ильюши», какая популярность у наземных войск и какой страх он вызывает у немцев! Какой он красивый! Впервые увидев «горбатый», Аня не могла насмотреться на удлиненный обтекаемый фюзеляж, на остекленную кабину, на вороненые стволы двух пушек и двух пулеметов, которые «угрожающе топорщились на передней кромке крыльев», на направляющие для реактивных снарядов. «Не самолет, а крейсер!»

В учебном полку, на берегу большой прозрачной реки Куры, Аня освоила все имевшиеся там самолеты. К сожалению, все были устаревшие: УТИ–4, И–16, Су–2. Илов, как выяснилось, и в помине не было. Аня, больше занимавшаяся на Су, из-за того что у него скорости отрыва от земли и посадки были почти такие же, как у Ила, заявила командиру учебного полка, что летать хочет только на Ил–2. Тот возразил, что на Ил–2 еще ни одна женщина не летала. Насколько было известно Ане, это была правда. Но с Аней, воевавшей с начала войны и награжденной орденом, приходилось считаться: командир полка ей запретить не мог, поэтому стал урезонивать: «Поверьте моему опыту, не каждому даже хорошему летчику подвластна такая машина! Не всякий способен, управляя «летающим танком», одновременно ориентироваться в боевой обстановке на бреющем полете, бомбить, стрелять из пушек и пулеметов, выпускать реактивные снаряды по быстро мелькающим целям, вести групповой воздушный бой, принимать и передавать по радио команды».[329] Егорова ответила кратко и спокойно:

— Думала уже. Понимаю.

Исчерпав аргументы, командир запасного полка отступился.

Тренировочные полеты шли каждый день. Бензина хватало, а вот кормили в столовой, «мягко говоря, жидковато»: тыловое питание с фронтовым не шло ни в какое сравнение. Ребята ловили в реке Куре миног. Аня их не ела, миноги были похожи на змей. Стала есть только после того, как упала в голодный обморок и миноги понравились.

С полковником, приехавшим отбирать летчиков в боевые полки штурмовой авиации, повторилась та же история, что и с командиром учебного полка. Задав обычные вопросы, он посмотрел пристально и спросил: «А вы понимаете, о чем просите? Воевать на “летающем танке”!»

Аня ответила: «Понимаю. Ил–2, конечно, не дамский самолет. Но ведь и я не княжна, а метростроевка». Она показала полковнику руки, грубые от работы, со шрамами от ожогов, но полковника убедили не они: он только сейчас заметил орден Красного Знамени на Аниной гимнастерке. В первый год войны такие награды давали нечасто.

«Считайте, что вы уже летчик 875-го штурмового авиационного полка. Через три дня выезжаем», — сказал он и улыбнулся.

Выскочив на улицу, Аня под смех товарищей прошлась колесом. Потом подумала: «Хорошо, что в брюках была».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.