Весточка с Родины

Весточка с Родины

Новый 1930 год встретили шумно и весело, собравшись семьями в небольшом ресторанчике на бульваре Сан-Мишель. И дети, и взрослые вспоминали Россию, предвкушая скорое возвращение к родным. Работа по приемке моторов была отлажена как часы, оставалось даже время для научно-теоретических наработок. И месяцев через пять-шесть они уже будут дома.

Последнее время письма от родных приходили редко, и вскоре разговор зашел о новостях, которые тем или иным путем доходили с родины. Заметно подвыпивший Столяров вдруг обронил:

– Не очень-то и радует меня перспектива скорого возвращения…

– Девушки, что же вы все сидите? Давайте танцевать, как-никак сегодня праздник, и мы в Париже, – прервал его Бауэр и первым со своей супругой закружился под звуки венского вальса…

А вскоре Климовы получили письмо из Москвы от Ружены Францевны. Женя и Маня вышли к тому времени замуж и жили отдельно: Женя – в Твери, а Маня – в Москве, на Покровке. Та поздравляла своих родных с Новым годом, а в конце писала, что невероятно скучает без них в опустевшей квартире. Вера, несколько раз перечитав небольшое послание, за скупыми материнскими строчками почувствовала какую-то недоговоренность, что-то тревожное и недоброе.

– Почему мама так пишет? Это неспроста. Где же папа?

– Веруся, я попробую узнать, но на успех мало надеюсь. Сотрудники очень напуганы происходящим на родине, вряд ли кто из Торгпредства решится сделать запрос.

Однако смельчаки все-таки нашлись и узнали, что Полубояринов Александр Сергеевич арестован ОГПУ 2 января 1930 года по обвинению «во вредительстве в металлопромышленности» (ст. 58/7, 58–11 УК РСФСР).

Известие об аресте тестя поразило Владимира Яковлевича. Он вернулся домой в тот день позже обычного, дети безмятежно спали. Услышав трагическую новость, Вера опустила голову и долго-долго молчала.

– Как же так – арестован… Почему? За что? Нелепость какая-то…

– Веруся, я нисколько не сомневаюсь в невиновности Александра Сергеевича. Не будем накликать беду, ведь арестован – не значит осужден. Я никогда тебе раньше не рассказывал. А ведь Николай Романович тоже был арестован, еще в двадцать третьем, но потом, как видишь, разобрались и отпустили.

В те минуты Владимир Яковлевич и сам не предполагал, что выбрал худший аргумент. Вскоре будет арестован, а затем осужден и Брилинг, и еще сотни представителей технической интеллигенции из самых разных областей промышленности. И уж конечно, из мира авиации, развивавшейся не столь успешно, как хотелось бы вдруг заболевшему воздухоплаванием Сталину, ставшему к этому времени единственным лидером и непререкаемым авторитарным вождем многострадальной родины.

Но, успокаивая жену, сам Владимир Яковлевич между тем был абсолютно не уверен, что все обстоит так просто. Он уже знал о репрессиях в авиапромышленности и понимал, что теперь добрались и до старых специалистов.

И только под утро Вера дала волю слезам. Распухшее лицо мамы не осталось не замеченным детьми, но спросить, что же произошло, они никак не решались. Брат и сестра долго шептались, спорили, но так ничего и не поняли в происходящем. Атмосфера горя повисла над некогда счастливым домом Климовых. Вспоминая те дни, Ирина Владимировна позднее напишет: «Внешне наша жизнь ничем не отличалась от прежней. Мы съездили на побережье Нормандии. Мама все так же делала покупки в излюбленных маленьких магазинчиках и ходила по утрам на рынок бульвара Сен-Мишель… Рынок был необыкновенный. Рано утром торговцы устанавливали каркасы палаток, закрепляя их в гнездах на тротуаре, сверху натягивались тенты – и буквально за полчаса пустынный бульвар превращался в разноцветный палаточный городок. К полудню он исчезал, как будто по мановению палочки. Асфальт после шумного торжища тщательно мылся. Я и сейчас помню зычный голос торговки рыбой:

– Voici l „poisson! Voici l” poisson! – разносилось по всему кварталу с характерным проглатыванием некоторых звуков и особым растягиванием двух „ss”. Одновременно с этим она ловко орудовала ножом, беспрерывно чистя продаваемую рыбу.

Вспоминаются и две монашки в громадных белых головных уборах из накрахмаленной ткани, привозившие на продажу фрукты и овощи из монастырского сада. Одна из них занимала место на высоком открытом облучке старенького грузовика и лихо управляла большущим рулем, а другая садилась рядом, одной рукой постоянно придерживая огромный кошелек, висевший на груди.

Но постепенно наш быт становился все более уединенным. Мы меньше ходили в гости, реже принимали у себя. Впрочем, такие изменения происходили со всеми советскими гражданами».

И долгое время, вплоть до возвращения в Москву, мало кто из парижского окружения знал, почему Климовы постепенно превращались в отшельников, отчего так резко повзрослел Алеша и так часто заплаканы прекрасные глаза Верочки.

В июне все члены комиссии, успешно завершив приемку моторов, стали собираться обратно. Готовилась к возвращению и семья Климова. Алеша окончил седьмой класс и получил великолепную рекомендацию – отзыв о своих способностях из престижного лицея Сорбонны. Именно здесь вдруг выявились его талант и любовь к химии – по иронии судьбы, к тому единственному предмету, который недолюбливал Владимир Яковлевич. Климову, конечно, пришлось глубоко изучить химию, он стал прекрасно разбираться в химических свойствах бензинов, много занимался структурой металлов, жаропрочных сплавов, которые основывались на вновь открытых элементах. Но химия никогда не привлекала конструктора.

Алеша за два года в Париже в совершенстве овладел французским, легко и свободно говорила по-французски Ирочка, а сам Климов навсегда приобрел новое увлечение – чтение в подлиннике многочисленных романов и пьес знаменитых французских авторов. К тому же он пристрастился играть в большой теннис и отучился склоняться в излишне вежливом поклоне при знакомстве с людьми…

В дальнейшем на чтение и фотографию оставалось все меньше времени, родина требовала полной отдачи сил. И увлечение фотографией передавалось вместе со всеми ванночками, увеличителем, красным фонарем и химикатами сначала сыну Алексею, а потом и мужу дочери Владимиру Георгиевичу Степанову, который сделает много прекрасных репортажных и художественных снимков послевоенной жизни семьи, фотографий Владимира Яковлевича.

…За неделю до отъезда, на прощальном загородном пикнике, куда со своими семьями выехали все русские инженеры, состоялся непростой разговор. Столяровы неожиданно объявили о своем решении остаться во Франции. Они горячо убеждали, что при складывающейся в стране социальной и политической обстановке, при набирающем обороты процессе поиска вредителей (в этот момент Климовы молча переглянулись), участившихся арестах и высылках специалистов старой школы возвращаться из нормальной законопослушной страны с многовековой культурой снова в азиатчину – просто глупо. Сам Столяров уже обговорил вопрос своего устройства на фирму и совершенно точно знает, что в случае эмиграции и Климова, и других членов советской комиссии здесь с удовольствием примут. Самые высокие должности, оклады и прекрасный быт гарантированы.

Владимир Яковлевич прервал Столярова:

– К чему все эти разговоры? Вы приняли свое решение – это ваше право. Но я никогда не останусь за рубежом. Не смогу. У вас же, я знаю, остались родственники в Москве. Что ждет их после вашей эмиграции? Не думаю, что даже самые большие блага, которые обретете вы здесь, успокоят вашу совесть. А у меня и Веры в Москве, да и в других городах, огромная семья, добрая сотня родных людей. Как же можно всех их предать? Да и такие понятия, как родина, патриотизм – для меня не просто слова… О чем нам еще говорить?

Попрощались и, что называется, устроили себе последний праздник на французской земле…