В. Лебедев ВО ИМЯ РОДИНЫ
В. Лебедев
ВО ИМЯ РОДИНЫ
Вечером 25 октября 1942 года старощербиновское питейное заведение, громко именуемое рестораном, сверкало огнями. У входа, словно соперничая с электрическим светом, красовался начальник районной полиции Григорий Плоский. Сияла белизной парадная черкеска, фальшивым серебром поблескивали побрякушки. Стыла на жирной физиономии угодливая улыбка.
— Будьте так ласковы, господа! Заходьте! Заходьте! — распевно, медово выводил Плоский.
На шаг впереди гнул спину районный атаман Дахно. Вдвоем с начальником полиции они встречали высоких гостей — чинов из немецкой комендатуры.
На самом деле «гости»-то и были хозяевами. Но на этот раз они позволили своим холуям поиграть в самостийность. К тому времени фашисты уже вывезли из Щербиновского района в фатерланд сотни пудов пшеницы, более тысячи голов крупного рогатого скота и около четырех тысяч гусей, кур, уток. Чтобы подогреть рвение своих помощников, гитлеровцы намекнули им, что, мол, неплохо бы отпраздновать «успехи». А те, конечно, рады стараться. Вот почему рассиялась огнями станичная ресторация, вот почему на ее крыльце расшаркивались перед фашистским комендантом и его свитой представители местной «знати».
До глубокой ночи веселились гитлеровцы со своими прихлебателями. Атаманы косноязычно восхваляли немецкий «новый порядок» да предавали анафеме большевиков. Напыщенные офицеры воспринимали эти дурно пахнущие речи как глас благодарного русского народа.
— Гут! Зер гут! Великой Германии нужен такие люди… — одобрительно бормотали офицеры.
Вместе с другими пьянствовал до утра помощник районного атамана Шумский. В событиях, о которых пойдет речь, ему выпало сыграть немаловажную роль.
Поначалу их было двенадцать. Одна женщина, одиннадцать мужчин. Правда, одному из мужчин едва исполнилось шестнадцать, но он без скидок сносил все тяготы. Они шли почти месяц, в основном по ночам. Шли из-под станицы Крымской, а точнее, из Гостагаевского леса, где действовал их партизанский отряд. Им было приказано возвратиться в Щербиновский район для проведения разведывательной работы, подрыва коммуникаций в тылу фашистских войск.
Нелегким был рейд по захваченной врагом родной земле. Позади осталось больше сотни километров, когда на восьмой день пути под хутором Беликовом пришлось партизанским разведчикам принять трудный бой.
Дрались один против четверых. Полицаи и гестаповцы, окружив партизан, уже считали их обреченными, но те прорвали смертоносное кольцо, укрылись в плавнях. Лишь один не смог уйти. Отыскала проклятая пуля, сразила партизана наповал. Еще двое были ранены.
Дорого заплатил за это враг. Трупами стали двадцать полицейских, несколько гитлеровских солдат и офицеров.
Это была не последняя стычка с противником. И после каждой партизан становилось все меньше. Почти у самой цели наткнулись на засаду. Здесь погибли двое. Один из патриотов подорвал гранатой себя и окруживших его фашистов. Ценой жизни он дал возможность обессилевшим от ран, опухшим от голода товарищам продолжить путь вперед…
Поначалу их было двенадцать. До места дошли лишь пятеро: секретарь Щербиновского райкома ВКП(б) Елизавета Михайловна Вишнякова, редактор районной газеты Евтихий Андреевич Наконечный, его шестнадцатилетний сын Владимир, еще один боец и командир группы Анатолий Афанасьевич Герман, начальник Щербиновского отдела НКВД.
«Сколотили вокруг себя надежных людей, занялись порученным нам делом».
Вот так — очень коротко, по-военному — охарактеризовал деятельность группы Германа ее участник в письме, направленном руководителю партизанского куста. Оно хранится теперь в краевом партийном архиве.
А дело им было поручено опасное и нелегкое. Об этом позволяет судить такой документ, как задание штаба партизанского движения, разработанное осенью 1942 года. Перед группами, подобными той, которую вел Анатолий Герман, ставились серьезные задачи. Разведчики обязаны были выведать все: размещение и численность гарнизонов противника и карательных отрядов, интенсивность передвижения воинских частей, расположение аэродромов, складов оружия и боеприпасов и многое другое. Партизанам предписывалось действовать совместно с оставленным на местах подпольем…
— Слух идет, будто в станице Германа видели?
— Это правда. Сам повстречался с ним.
— Ну, что он рассказывал?
— Говорил, к весне погонят фрицев отсюда. Непременно погонят. А сам-то не очень здоров на вид. Похоже, ранен, — шептались станичники.
Прежний начальник НКВД здесь, под самым носом у немца? Ясно, что пришел он не к теще на блины. Значит, действуют наши, значит, не сломила их немецкая сила. Веселели глаза у женщин, крылатую надежду оставляли в хатах такие разговоры.
Случалось, конечно, что иные, увидев Германа, старались прошмыгнуть стороной. Но большинство радовалось встрече. Часто спрашивали напрямик:
— Не страшно ли тебе, Анатолий Афанасьевич? А вдруг схватят?
— Нет, не страшно. Я среди своих. Пусть те дрожат, кто нашу землю грабить пришел.
Такой ответ приходился по душе. Люди жадно расспрашивали, как дела на фронте, охотно рассказывали обо всем, что интересовало Германа. Понимали — не зря допытывался он, какими силами располагают в округе фашисты.
С помощью жителей партизаны установили наблюдение за самыми важными объектами, дорогами. Подпольщики пробирались не только в соседние станицы, но даже в Ейск. Герман располагал довольно обширной информацией.
Часто вести, которые сообщали ему, оказывались горькими. Едва появившись в Старощербиновской, узнал Герман, что в первые же недели оккупанты расстреляли в лесозащитной полосе за станицей около двухсот человек. Не проходило ни единого дня без новых расправ над советскими людьми. Враг истреблял не первых попавшихся, а именно тех, кто являлся надежной опорой Советской власти.
— Прямо как по плану действуют, гады, — хмурился Герман, узнавая имена погибших, — самых верных наших людей убивают.
Партизанский разведчик не ошибался. Гитлеровцы заранее планировали убийства. Согласно гестаповской классификации все местное население было разделено на три категории. Третья категория: коммунисты, комсомольцы, советские активисты, даже пионеры — подлежала беспощадному истреблению. По Щербиновскому району в список обреченных было занесено около двух тысяч человек. Герман, его помощники не знали о существовании черных списков. И все же сумели помешать тотальному истреблению «третьей категории». В самые черные дни оккупации они вызвали огонь на себя.
Появление в станице листовок явилось первой неприятной неожиданностью для оккупантов. Тогда, в пору военных успехов, солдаты фюрера еще верили, что выполняют священную, особую миссию арийцев. Убийцам детей, женщин и стариков очень нравилось, когда их величали освободителями. И вдруг кто-то осмелился сказать совсем другое. На листовках, написанных от руки разными почерками, было четко выведено:
«Смерть немецко-фашистским захватчикам!»
Разгневался фашистский комендант. Швырнул в лицо начальнику полиции Плоскому крамольные листки:
— Кто это писал? Кто расклеивал? Немедленно схватить!
Прошел день. Минул второй. Приказ коменданта остался невыполненным.
А листовки в еще большем количестве вновь забелели на стенах домов, на заборах, стволах тополей. Они грозно предупреждали:
«Смерть немецко-фашистским захватчикам!»
И призывали саботировать отправку в неметчину кубанского хлеба и прочего добра.
Вскоре в районную комендатуру сообщили о нападении на два обоза. Солдаты, охранявшие их, были перебиты, лошади угнаны. Часть снаряжения исчезла. Остальное приведено в негодность. Повозки перевернуты и подожжены.
Тревога охватила военного коменданта. Вызванные на помощь гестаповцы пришли к выводу, что в районе действует хорошо организованное подполье.
— Найдите руководителя большевиков, обезглавьте организацию — это самый верный способ прекратить диверсии, — посоветовал, уезжая, офицер СС коменданту.
Однако шло время, но ни фашистам, ни Плоскому с его подчиненными не удалось ухватить хотя бы слабую ниточку, ведущую к подпольщикам. Тайна оставалась нераскрытой. И едва ли сумел бы враг выведать ее, не предложи свои услуги одна продажная душа.
— Если мы ничем не напомнили о себе этой коричневой сволочи, не пристукнули хоть одного немца — значит, прожили день напрасно.
В этих словах, сказанных однажды Германом своему другу, весь он. Стремление нанести врагу как можно больший ущерб и привело Анатолия Афанасьевича в дом человека, который выдал его.
Бухгалтер Павел Шумский остался в станице как партизанский связной. Ему назвали несколько мест встреч. Задания он должен был получать от Германа или же от его посланца. Все это очень скоро узнали гестаповцы от самого Шумского.
— Между прочим, Герман давал указание войти к вам в доверие, — закончил свои показания изменник.
Доверие было оказано, как только Шумский дал подписку, что согласен сотрудничать с гестапо. Он получил должность помощника районного атамана. Вместо напутствия его спросили:
— Нужно ли объяснять господину Шумскому, что он должен делать, если объявится Герман или кто-нибудь еще из партизан?
— Не сомневайтесь. В тот же миг дам знать, — заверил тот. А сам подумал: «Откуда им взяться, партизанам!» Как ни кидал он мысленно на счетах черные и желтые костяшки, все выходило — не вернуться Советам.
Но когда в одну из ноябрьских ночей постучал к Шумскому Герман, бухгалтер опешил. Холодом проползло по каждой жилке сомнение: вдруг прогадал? Опомнился лишь, когда остался один. Так и не дошло до сознания, почудилось или же на самом деле сказал Герман: «Зайду еще». Прыгали перед глазами костяшки, отстукивали одно и то же: что делать? Что? В конце концов решил: «Подожду». Во второй, потом в третий раз пришел к нему начальник НКВД, а помощник атамана не извещал об этом своих хозяев.
Ночью 12 ноября Герман пришел в четвертый раз. Попросил припасти продуктов. Объяснил:
— В дорогу собираюсь. Нужно в Ейске побывать… Рассчитаться с одной продажной шкурой.
Последние слова показались Шумскому намеком. С натугой выдавил:
— Провизию добуду. Когда вас ждать?
— Завтра, — ответил Герман и попрощался.
Час спустя Шумский побывал у Плоского и военного коменданта. Он рассказал почти все. Умолчал лишь, что встречался с начальником КНВД не единожды…
Герман выжидал двое суток. Чутье подсказывало: что-то с Шумским неладно. Разум предостерегал от излишней подозрительности. А времени на спокойную проверку не было. И хотя товарищи, в том числе Вишнякова и Наконечный, отговаривали, Анатолий Афанасьевич на третью ночь решил пойти к Шумскому.
— Там, на месте, виднее будет. Если он свой, то не использовать преимущества его положения будет преступлением перед Родиной. А чужой — тем более нужно убрать.
Спорить с ним не стали. Знали, все равно пойдет. Хотя бы по праву командира.
В доме Шумского уже третью ночь подряд ждали Германа шестеро полицаев.
Тихий условный стук в ставню хлестнул по хозяину, как удар грома. Вся засада притаилась в дальней комнате. Германа было приказано схватить непременно живым. Комендант несколько раз повторил:
— Стрелять только по ногам!
Полицаи ждали момента, когда Герман войдет в горницу. Но он остался в сенях, несмотря на настойчивые приглашения.
— Очень спешу. Никак не могу. Где то, что просил? Сейчас, сейчас, — засуетился Шумский. — Одну минутку.
Скользнул за дверь и тотчас возвратился с неполным мешком.
В тот самый момент, когда Герман, приподняв одной рукой мешок, начал натягивать фуражку, на его голову обрушилось что-то острое, тяжелое. Для верности Шумский ударил еще раз. Откинув в сторону ненужный больше кусок железа, навалился на рухнувшее тело. Но падая, Герман успел крикнуть:
— Ванька, стреляй!
Это было сигналом для Аркадия Гришко, подпольщика, который оставался снаружи, у входа в дом. Полоснули по окнам автоматные очереди. Зазвенели стекла. Захлопали ответные выстрелы полицаев. Нагоняя страх друг на друга, они долго палили в темноту, пока не дошло до них, что никто не стреляет в ответ. Когда выскочили в сени, обнаружили там лишь распластанного на полу, вконец перепуганного Шумского.
— Шестеро здоровенных мужиков не сумели скрутить одного. Только и знаете, мерзавцы, сукины сыны, сивуху глушить. Кабы знал, сам бы взялся за дело, — орал на своих подчиненных Плоский, когда услышал, что Герман ушел из поставленной ему ловушки. — Переворошить все. Головы порубаю, если к утру не притащите его.
Полицаи вместе с солдатами обыскали десятки подозрительных домов, обшарили плавни. Все впустую.
А Герман был в это время в станице. Он укрывался в хорошо знакомой ему хатенке Нины Андреевны Голояд, сестры Евтихия Наконечного.
— В оккупацию, — рассказывала она позднее, — Герман не то что бывал, а, можно сказать, жил у нас. В доме тогда два тайника существовало. Один под полом вырыли, другой попозже на горище устроили.
Ту ночь, когда беда приключилась с Анатолием, никогда не забыть мне. С вечера заметила, очень чем-то обеспокоены Тихон, брат мой, да Лиза Вишнякова. Она у нас скрывалась.
Совсем уж припозднилось. Слышим, где-то в центре пальба затеялась. Потом враз стихла. Одни собаки надрываются, угомониться не могут.
Вдруг вроде кто-то осторожненько так царапнул ногтями по двери. Потом еще, чуток погромче. Отворили, видим — Герман. Еле держится на ногах. Голова — рана сплошная. Вся макушка разворочена. Глядеть — и то жутко. Лицо, плащ — все в крови. Перешагнул порог и сразу: «Все-таки запродал меня этот гад!»
Гуртом раздели, обмыли мы его. Голову перевязали. Слаб был до крайности. К утру, однако, получшало ему. Поднялся, говорит: «Уходить надо нам». И ушли еще до свету вдвоем с Лизой. А брат остался. Ноги у него никудышные были. Распухли, словно колоды…
Упустив Германа, комендант и Плоский решили отыграться на других. В один день они арестовали почти тридцать человек. В их числе — одну из самых активных подпольщиц учительницу Екатерину Ивановну Гришко. Ее сын Аркадий на этот раз избежал ареста. Но позже и он был схвачен, когда принес матери передачу.
Всех арестованных под усиленным конвоем на подводах отправили в Староминскую, где находилась гестаповская тюрьма. На одной из подвод бок о бок с теми, кого он выдал заодно с Германом, трясся теперь уже бывший помощник районного атамана Шумский. Расчетливому бухгалтеру будущее не сулило ничего хорошего. Его обвиняли в том, что он умышленно помог скрыться опасному партизану.
Все дальше на юго-восток пробирались Герман и Вишнякова. Еще несколько дней пути, и тогда можно было бы связываться с каким-либо партизанским соединением. Но за станицей Ольгинской фашисты напали на их след. Партизанские разведчики отстреливались до последнего патрона. Вишнякова попала в лапы врага тяжело раненной. Перед смертью на ее долю выпали страшные страдания: ее пытали безжалостно, изуверски.
Германа убивать не спешили. Его привезли в Староминскую. В гестапо состоялась его последняя встреча с Шумским. Точнее, это была очная ставка.
— Знай, что к стенке тебя поставят, — пообещал ему Герман.
На допросах он больше не проронил ни слова. Его живое тело прижигали каленым железом, резали ножами, рвали щипцами. Герман молчал. Что придавало ему силы? О чем он думал, когда висел, распятый на дыбе? О своем партизанском отряде, о судьбах товарищей? Или же о семье, о жене и детях? О том, удалось ли им эвакуироваться?
К тому времени уже почти половины бойцов их отряда не было в живых. Многим выпало умереть на виселице. Жена с ребятишками (спасибо, помогли люди) прорвалась на не занятую врагом территорию. Но какой горькой ценой! Испуганная бомбежкой, оглохла их годовалая малышка дочь. Девочка так и не научилась говорить. Наверное, хорошо, что этого не узнал Герман. И так ему было очень тяжело сознавать, что сыну и дочери расти без отца.
Анатолия Афанасьевича, Екатерину Ивановну Гришко и ее сына замучили в гестаповском застенке. Они не дожили до прихода Красной Армии, до освобождения родной земли всего двух недель.
Герман оказался провидцем. Шумский не ушел от расплаты. Его разоблачили. Пришлось держать ответ за все преступления и Плоскому. Военный трибунал приговорил обоих предателей к расстрелу. В 1944 году приговор был приведен в исполнение.
* * *
Есть в старощербиновском парке братская могила со скромным обелиском. На лицевой стороне обелиска среди других фамилий стоит и это имя: Герман А. А. Ну а те, чьи фамилии застыли буквенной бронзой рядом? Разве не достойны они, чтобы тоже воскреснуть на страницах книг? Но то будут уже другие рассказы. А этот подошел к концу.
И тридцати лет не прожил Герман. Он не успел даже привыкнуть к звучанию своего имени рядом с отчеством. Но своими делами, несломленным мужеством кубанский чекист коммунист Анатолий Афанасьевич Герман завоевал почетное право — право учить других, как нужно жить.