Афанасий Коптелов Дни и годы (Из книги воспоминаний)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Афанасий Коптелов

Дни и годы

(Из книги воспоминаний)

* * *

В 1927 году у меня вышла первая книжка. Ее выпустил Госиздат для детей среднего и старшего возраста. Она называлась «Васька из тайги».

На красочной обложке было оттиснуто А. Коптелёв. Владимир Яковлевич Зазубрин тот час же прислал шуточное поздравление с переменой фамилии. А по письму чувствовалось, что он рад моему первому шагу в Москве. И мне было чему радоваться, — книжку иллюстрировал гравюрами на линолеуме талантливый художник того времени П. Староносов. Этим исчерпывалась, как мне теперь думается, известная ценность издания, добавлявшего автору уверенности. Но рассказ этот я ни разу не переиздавал.

Сибирь оставалась деревянной. Я помню ветхие избы, сгоношенные без единого гвоздя, без пилы и рубанка. Лишь одним топором.

Полы и потолки в них были из тесаных бревен, крыши — из дранья. Даже дверные навесы мастерились из дерева. Шли века, а железо оставалось мечтой, зародившейся еще в каменном веке. Мечта согревала легенды и сказания. Одна из шорских легенд о богатыре Ак-Кая, в переводе Белая Гора. То был первый кузнец на весь огромный край. Великан брал раскаленный камень одной рукой, а другой бил по нему, как молотом, и превращал в железо. Поиски древних рудознатцев привели к Тельбесу, богатейшей горе, сложенной из черного золота. Древние металлурги плавили ту руду и железными изделиями одаривали земледельцев и лесорубов. Потому-то первые русские землепроходцы и назвали край Кузнецким.

В середине двадцатых годов индустриализация Сибири из мечты начала превращаться в реальные планы.

В то время очеркисты много писали о железорудном Тельбесе, о будущем строительстве Кузнецкого металлургического гиганта, которому предстояла громадная роль в преображении края, а потом и в защите Родины. И я попытался представить себе, как в недалеком будущем завод вломится в лесную глушь, в косную кержацкую среду, и какой разлом произойдет в патриархальных семьях. Молодежь потянется к зареву новых огней, уйдет на завод, а несгибаемые приверженцы старины ринутся дальше в непролазную лесную глушь. Из них останется с молодежью один старик, с юности познавший неимоверные тяготы крестьянской жизни без железа, без единого гвоздя в хозяйстве. И над всем краем засияет сказочный огонь богатыря Ак-Кая. Так сложился у меня рассказ «Черное золото».

Мой старший друг, близкий к редакции «Сибирских огней», Кондратий Урманов в откровенном письме упрекнул меня в «спекулятивности» избранной темы. Упрек был незаслуженный. Мне хотелось в какой-то степени подогреть внимание читателей к индустриализации края, хотелось заглянуть в завтрашний день заводской жизни. Это не удалось, — не хватило ни знаний, ни красок. Но я в меру своих сил того времени все же сделал скромный вклад в новую тему.

В редакции журнала рукопись проходила с осложнениями. У меня сохранилась обложка. В левом верхнем углу надпись, сделанная синим карандашом, рукой В. Итина: «Возвратить». Несколько ниже черным карандашом: «В № 4».

И подпись: «В.3. ЗО.V.26.». Владимир Зазубрин в ту весну собирался в длительную поездку по Алтаю и Монголии, для заместителя оставил надпись зелеными чернилами: «Почистить. Вегман и я за. В.3. 5. VI.26». В Бийске Владимир Яковлевич остановился на несколько дней, меня он обнадежил:

— Ваш рассказ идет в пятой книге.

Это подтвердил В.Итин последней надписью на обложке:

«Повесть намечена в № 5. Просьба обработать. Недостатки: слишком длинно. Слог: неужели Вам не надоедает без конца поворачивать глаголы в конец фразы? (По-немецки, у Сейфуллиной это хоть ритмом оправдано). Авторская корректура неряшлива. Словечки есть такие, что и со словарем не поймешь. (Недавно в «Новом мире» появилась обстоятельная статья против этой заразы) Надеюсь, справитесь».

Замечания уже тогда мне показались правильными. Но «повернуть глаголы» и выполоть словесные сорняки я не мог: для этого пришлось бы с новыми требованиями переписать все от первой строчки до последней. Это мне в то время было непосильно, да я и не успел бы к пятой книге, для которой уже предназначен рассказ.

Выполняя пожелание редактора, я смог только «почистить» текст.

Рассказ появился в номере 5–6. В газетных обзорах его заметили.

Отзывы были разноречивые. В «Советской Сибири» писали: «Рассказ А. Коптелова значителен по теме и ставит себе животрепещущие по своему общественному интересу задания. Как можно догадаться, Коптелов имеет ввиду Тельбес, но тема его рассказа шире. Коптелов стремится показать первые шаги индустриализации в Сибири и изменения, вносимые им в окружающую жизнь, в первую очередь и главным образом в среду окрестного крестьянства». В томском «Красном знамени» отмечали: «Твердо и уверенно, без фальшивых слов и красок выдержана в реалистических тоннах борьба пашни с заводом, с черным золотом. Победа черного золота покрывает последние страницы рассказа спокойной улыбкой радости за новую жизнь, за новые настроения нового бытия». Строже оказалась омская газета «Рабочий путь»: «У Коптелова неприятно поражает, — упрекали там, — «сугубо мужицкий» язык его героев, все эти многочисленные «чо» и «ничо». Обращение к местной сибирской лексике того времени я считал необходимым для народного колорита, но по неопытности употреблял местные речения с излишней щедростью.

Адриан Топоров прочитал рассказ коммунарам. «Майского утра», и они тоже упрекнули меня в засоренности повествования местными речениями, но недостатки отметили гораздо точнее: инженеры, появившиеся на строчке, вскоре же исчезли из повествования. Сказало верно. А произошло это потому, что я не знал среды технической интеллигенции.

Подбодренный все же добрыми словами, я присоединил к «Черному золоту несколько ранних рассказов и отправил рукопись в Госиздат. Там отнеслись со вниманием. Строгий критик Елена Феликсовна Усиевич, редактор художественной литературы, написала мне: «Книгу «Черное золото» постараемся сдать в производство при первой возможности, и надеемся, что осенью она выйдет в свет». Оформили договор. Но из-за «острого бумажного кризиса», как объяснили мне, выпуск книги отодвинулся. Тем временем было решено в Госиздате выпускать только классику и рукописи о современности передали в издательство «Земля и Фабрика». А там было достаточно своих авторов. Ко мне редакторы, занятые изданием собраний сочинений современников, предпринятыми, как мне казалось, преждевременно, отнеслись неприветливо. Сославшись на недостаток бумаги, рукопись возвратили.

Огрехов в ней было немало, и я через годок, занятый иными темами, перестал сожалеть о несостоявшемся издании.

Мне повезло: в наш город, проездом в Горный Алтай, прибыла альпинистская экспедиция Николая Петровича Горбунова, управляющего делами Совнаркома. Он, крайне занятый государственными и общественными делами, в свободные минуты мечтал об отдыхе в горах, о чистейшем воздухе высоких вершин. Знал: Кавказские горы давно исхожены, снежные вершины там многократно покорены. Алтай же известен пока немногим. А там — Белуха, которую Николай Рерих, знаток Гималаев, считает «жемчужиной Азии». Понятно, не Эверест. Даже не памирский семитысячник. Но и нелегкая гора. В Сибири самая высокая. И красотой, говорят, превосходит многие прославленные вершины. А главное — малоизведана. Кроме профессора Сапожникова да еще двух томичей братьев Троновых, на Белуху никто и не покорял. Невозможно не испытать там альпинистского счастья. Это и привело Николая Петровича с добрым десятком спутников к нам в Бийск. Побеседовав с путешественниками, я написал о них в «Звезду Алтая». Хорошо бы присоединиться к ним. Николай Петрович не возражал. Но у них уже наняты ямщики. А мне еще нужно получить отпуск да собраться в такой далекий и трудный путь. Сапоги у меня, правда, есть, а где взять альпинистские кошки и ледоруб? Где раздобыть синие защитные очки?.. Но мне хотя бы у подножия побывать…

— Ну, что же… — Николай Петрович пожал плечами. — Если вам так хочется, приезжайте в Верхний Уймон. Найдете?

— Я там бывал.

— Вот как! Приезжайте. Там мы будем снаряжать караван верховых.

Получив отпуск, я занялся сборами: купил дождевик из жесткого бийского брезента; наскоро насушил сухарей и наполнил ими плотный темно-зеленый рюкзак, какими в свое время в избытке одаривала Британия колчаковских вояк; раздобыл простенькие синие очки в металлической оправе, непригодной — как узнал позднее — для горного солнца. Только не опоздать бы. И тут мне снова повезло — в Уймонскую долину отправлялся директор отделения Госторга с мешками серебра для закупки маральих пантов у кулаков-мараловодов (марало-водческих совхозов тогда еще не было). Он взял меня с собой, и мы, сидя буквально на мешках с серебряными полтинниками, помчались к Уймону. Я не опоздал лишь благодаря тому, что экспедиция задержалась в Усть-Кане, откуда Николаю Петровичу пришлось срочно возвращаться в Москву.

Это путешествие я описал в очерке «Горными тропами» («Сибирские огни» № 4 за 1928 год). Сейчас встают в памяти лишь отдельные эпизоды, как моментальные фотоснимки. Вот мы уже перебрались через снежный Катунский хребет, вброд переехали через бурные притоки Катуни, полюбовались изумительным Тайменьим озером. Впереди нашего каравана едет Иван Егорович, широкоплечий старик с окладистой бородой. Ему уже семьдесят четыре, но он еще крепко держится в седле, а тяжелые вьюки укладывает ловчее и проворнее молодых ямщиков. Много лет он водил по этим горам профессоров и горных инженеров, знает все едва приметные тропы и броды через реки, несколько раз бывал и у ледника Геблера, куда мы держим путь. Я еду за ним, и он, повернув голову, рассказывает мне через плечо:

— Она, Белуга-то, слышь-ко, от людей прячется. Когда нет людей рядом — тумана нет, а люди приедут — все облаками затянется. Стыдливая, как невеста, что ли? Быват по неделе, по месяцу живут рядом с ней, а на карточку снять не могут. Только уедут — морок весь уйдет. Вот каки чудны дела!

Мы седьмой день в пути. Добрались до верхней долины Катуни, порожденной Белухой. До горы остается километров двадцать пять. Впереди как бы сомкнулись два хребта, словно половинки занавеса.

В поднебесье плывут серые облака. А из-за гор огромными клубами подымается туман. Иван Егорович тычет плеткой в ту сторону:

— Смотри каку трубку закурила Белуга? Не везет вам. Белуга, слышь-ко, закурилась — ненастье будет долго. Нельзя в гору итти.

К реке подступила черная скала. Мы огибаем ее, и вдруг — немыслимое: горы расступились, будто распахнулся занавес и в долине вмиг посветлею. Впереди открылись две белые вершины со снежным седлом. И полетели в воздух фуражки:

— Ура-а! Вот она, красавица!

— Чиста работа! Точно ювелир гранил алмаз!

Садилось солнце за ближние вершины, и по вечным снегам пробежали розоватые отблески. И тут же красавица, как бы стыдясь наготы, надернула на себя серое облачное покрывало.

— Только и видели! — качнул головой Иван Егорович. — Завтра не покажется.

А она не показалась ни завтра, ни послезавтра. Несколько дней сыпался, словно через частое сито, дождик-бусун. А к утру у августа наш стан у ледника Геблера засыпало снегом. Будто навалилось октябрьское зазимье!

Выбрав короткий просвет между приступами ненастья, мы походили по нижнему полю ледника и на этом закончилось наше неудачное свидание.

* * *

Новосибирск становился литературной столицей края, простиравшегося в двадцатых годах от Урала до Забайкалья. Кроме «Сибирских огней», в нем издавался толстый экономический журнал «Жизнь Сибири». Не были забыты педагоги и дети: одни получали «Просвещение Сибири», другие — «Сибирский детский журнал», вскоре переименованный в «Товарищ». Были литературные отделы в кооперативном журнале, в «Красной сибирячке», в «Охотнике и пушнике Сибири», основанном Е.Н. Пермитиным в Усть-Каменогорске в 1923 году и через два года переведенном в Новосибирск. Выходил журнал «Книжная полка». А главное, издавал художественную литературу Сибкрайиздат, возглавлявшийся деятельным публицистом Михаилом Михайловичем Басовым.

Мечтой сибиряков оставался тонкий иллюстрированный журнал. И вот с 1-го февраля в Сибкрайиздате начал выходить такой ежемесячник под названием «Сибирь». Он составлялся заботливо и любовно. В нем печатались Вяч. Шишков, Исаак Гольдберг, Кондр. Урманов, Вивиан Итин, Петр Драверт, Георгий Вяткин. По одному рассказу дали М.Горький и К. Паустовский, проезжавший через Новосибирск. Помимо фотоснимков, журнал украшали гравюры талантливых художников-алтайцев Григория Гуркина и Николая Чевалкова. Широко пошел, как говорили тогда, «литературный молодняк», в особенности юные поэты: Леонид Мартынов, Иосиф Уткин, Михаил Скуратов. Систематически помещались краеведческие репортажи и очерки специальных корреспондентов из городов Дальнего Востока. Нашлась страничка и для моего очерка о первой в мире паровой машине Ползунова, модель которой являлась гордостью Барнаульского музея.

Читатели ждали журнал, тревожились, когда он запаздывал. И тревога оказалась не напрасной: ловкие люди вознамерились исподволь «прибрать журнал к рукам». В номере 7–8 появилось невнятное уведомление о том, что журнал передается из Сибкрайиздата в издательство газеты «Советская Сибирь». Там, дескать, он будет выходить регулярно. И два раза в месяц.

Естественно, журнал стал тощим и, хотя в нем появилось по одному рассказу М.Горького, Анны Караваевой и Вяч. Шишкова, вскоре захирел и на третьем номере тихо скончался. Как выяснилось позднее, не без умысла недругов художественной литературы. Ловкие люди говорили: мы, дескать, заменим «Сибирь» другим, остросовременным тонким журналом. И в январе 1928 года появился журнал под претенциозным названием «Настоящее». На первых порах писатели обрадовались: в редколлегию нового журнала включены М. Басов и В. Зазубрин. При этом была надежда, что новоявленный журнал объединит все литературные и художественные силы края. Однако настораживало то, что в редколлегию входили пришлые люди, незнакомые с Сибирью. Их было двое — новый редактор краевой газеты И. Шацкий и работник крайкома ВКП (б) А. Курс, одессит, в молодости, как мне скажет позднее Эдуард Багрицкий, анархист, разгуливавший с револьвером в кармане. А в Новосибирске Курса поддерживал, работавший ранее в Одессе Сергей Сырцов, занимавший пост первого секретаря крайкома. Вскорости важный покровитель переберется в Совет народных комиссаров страны, пока его не выведут из ЦК за фракционную деятельность. Но при внимательном знакомстве уже первый номер журнала несколько ошарашивал. В программной статье «Наше направление» говорилось:

«Мы не хотим выдумывать ничего, кроме способов находить вас и факты вашей жизни. Вам надо сделаться хозяевами фактов, чтобы уметь их переделывать. Мы хотим вскрывать факты. Мы хотим сшибать факты лбами, чтобы они начали кричать: тогда мы узнаем, куда они ведут. Отражать мы хотим те факты, которые надо отражать, как нападение врага. Мы хотим корчевать тайгу мозгов».

Факты, факты, факты. Помешались на голых фактах. И все же были там добрые строки: «Мы хотим стать горнистами армии советских строителей: будить от сна, звать к действию, предупреждать о врагах — косности, лени, обыденщине. Отважных зачинщиков новых дел возвеличивать! От патриархальной Горной Шории — к Тельбесу!»

Редакция разослала приглашение к сотрудничеству. Получил приглашение и я. Не разобравшись до конца в «направлении», послал небольшую рукопись, о чем вскоре пожалел: рассказец был напечатан в изуродованном виде. Тогда же была там опубликована сумбурная вещица нашего бийчанина Семена Ламакина «Цветы общества», в которой автор неумно потешался над своим другом вчерашним кожевником, а к тому времени якобы «мрачно настроенном» Андрюшей Южаковым (читай Ильей Мухачевым), «сочиняющим пустяковые песенки и плаксиво воспевающим алтай-кижи», то есть алтайцев; потешался и над вторым своим другом, начинающим поэтом, якобы «представителем старого, выродившегося дворянства», живым и конфузным документом «старой святой русской интеллигенции» Володей Кальпериным-Свободным (читай Крапивиным, подписывающим свои стихи псевдонимом Владимир Свободный), «ни на что не способным, кроме хроники в газету «Путеводная заря» (Читай «Звезда Алтая»). Автор не пощадил даже редактора этой газеты Ваню Кезычева (читай Ивана Зобачева), по которому «здорово ударил закон об алиментах», а закон этот — вот беда! — «Ване приходится хвалить в передовых». Для А. Курса, фактического редактора журнала «Настоящее», ставшего одновременно и редактором краевой газеты, это сочиненьице легло маслом на его мелкую, задиристую душу. Вот, дескать, посмотрите, какие они, сторонники «выдумочной литературы».

Но подлинное лицо закоперщиков новоявленного журнала открылось нам лишь спустя несколько месяцев, когда «настоященцы» сколотили при журнале так называемую «литературную группу» под тем же наименованием, состоящую из нелитераторов, и стали в печати кичиться тем, что под их «платформой» подписались такие-то и такие-то члены бюро Сибкрайкома ВКП (б). В окружных центрах «настоященцы» создали «группы содействия» тоже из нелитераторов и объявили, что в эти группы вошли такие-то и такие-то члены бюро Новосибирского, Иркутского и Барнаульского окружкомов партии.

Вскоре «настоященцы», отрицавшие художественную литературу, не только вознамерились «взорвать академию сибирской словесности» как они именовали ненавистный им журнал «Сибирские огни», но даже принялись «корчевать» классиков. «Не учитесь у Толстого», — требовал Курс в своем журнале (М. Басов и В. Зазубрин к тому времени вышли из редколлегии, печатно заявив об этом). Борьбу художественных форм он объявил классовой борьбой, а современных писателей огульно обвинил в том, что они якобы «зачастую работают на мелкую буржуазию, если не на нэпмана». Охаяв Алексея Толстого, «настоященцы» принялись за Горького: он, дескать, «не посвятил советской действительности ни единого произведения». А в размашистой карикатуре доморощенного художника, подпавшего под их влияние, заставили Пушкина стыдить Горького за неточность в одной из цитат. И объявили: «Живи Пушкин сегодня, он стал бы настоященцем». Одной разухабистой статейке дали хулиганский заголовок: «Почему Шолохов понравился белогвардейцам».

А. Курс в журнале советовал: «о целевой установке читайте в этом номере статью А. Поповой». Та разъяренная дама, будучи секретарем редакции журнала, начала охаивание литературы и литераторов исподволь: «Кустари-одиночки, писатели, продают свои творения ГИЗу, а он наводняет ими рынок». Охаивая один из романов, она писала о герое произведения: «На лбу набрякли вены — Сергей работал». И тут же: «Я знаю одного невыдуманного Сергея. Он тоже очень много работает и ничего у него не брякнет на лбу, когда он работает, сколько я ни старалась рассмотреть». Для чего это сказано в статейке «Нашим противникам»? Знайте, какой Сергей покровительствует нам! И побаивайтесь! И далее — совет своим товарищам: «…до сих пор есть товарищи, которые думают одно, а делают другое. Они считают, что наших писателей нужно бить оглоблей, чтобы заставить их занять правильную позицию, но предпочитают делать это чужими руками. Не прячьтесь за чужие спины, не бойтесь замарать ручки, а честно и открыто скажите писателям, что вы о них думаете».

Сам Курс, маленький, плюгавенький, дорвавшийся до высокого кресла, не боялся «замарать ручки», — одну свою погромную статью о поэтах назвал «Кирпичом по скворешне», а первый советский роман Владимира Зазубрина «Два мира», удостоившийся внимания В. И. Ленина, поименовал «Кровяная колбаса».

В «Сибирских огнях» (книга четвертая за 1928 год) профессор Г.Круссер ответил на залихватские статьи: «Тов. Курс в статье «Кирпичом по скворешне»… с изумительной смелостью и беспочвеностью отрицает необходимость художественной литературы». «Кирпичи бросать легко, — продолжал профессор, — но все же надо смотреть, куда они падают». В сноске напомнил строку из учебника школ 1-й ступени: «Скворцы — полезнейшая птица, уничтожающая посевных вредителей». А в конце назвал статью попыткой «идейного разоружения пролетариата».

Страсти накалялись с каждым днем. И в переполненном профсоюзном клубе состоялся двухдневный диспут. Курс выступил с пространным докладом «Даем ответы на всякие мучительные литвопросы», изобиловавшем такими резкостями, что зал потребовали от председательствовшего:

— Призовите к порядку докладчика.

— К порядку! На площади ругаться можно.

Курс начал с того, что грубо охаял буквально всех русских классиков, произведения которых являются бесспорной мировой ценностью, гордостью нашего народа, любящего свою художественную литературу. Затем он принялся охаивать самых выдающихся, самых талантливых советских писателей. Молодых поэтов и беллетристов назвал «несчастными, загубленными». А закончил все тем же безапелляционным утверждением: «Художественная литература сегодня может развиваться только на основе литературы факта».

Напротив профсоюзного клуба было здание Сибгосоперы, единственного музыкального коллектива на всю Сибирь. И коллектива талантливого, неутомимо пропагандировавшего русскую и мировую оперную классику. «Настоященцы», переполняя галерку своими малограмотными молодчиками, пытались срывать спектакли, в особенности балетные. Им ведь и на сцене нужны были факты и только факты, а не какая-то «Спящая красавица».

Весной 1928 года Сибирский союз писателей готовил свой второй съезд, на который, кроме русских литераторов, были приглашены буряты, якуты и алтайцы, зачинатели советской литературы на их родных языках. Горький направил съезду большое, по-отечески теплое приветствие, которое было напечатано в «Правде». (Позднее мы с С.Е. Кожевниковым перепечатали его в сборнике «Горький и Сибирь», Новосибирск, 1961). Но в условиях травли, нагнетаемой «настоященцами», второй съезд (Горький называл его первым) не мог состояться.

К нам в Бийск приехал ближайший «подвижник» А. Курса, тогда еще редактор краевой газета «Советская Сибирь», и на совещании в редакции выступил с хвалебным докладом о «Настоящем» и настойчивым пожеланием создать группу содействия этому необычному журналу. На следующий день в газете появился отчет на две колонки. Вот передо мной пожелтевшая от времени вырезка. После изложения доклада поставлены строки: «С «Настоящим» не согласен т. Коптелов». Василия Семенова, сторонника художественной литературы и единственного коммуниста среди работников редакции, к тому времени уже не было в Бийске. Все мои товарищи согласились с докладчиком: «Настоящее» надо продвинуть», «Группу содействия необходимо организовать немедленно». Наш новый редактор Леонид Клевенский, давний сторонник «Лефа» повторяя А. Курса, пошел даже дальше докладчика, считая, что «нужны оргвыводы». Какие же? О них, кидая кирпич в скворешник, писал идеолог группы: глупых скворчат, дескать, нужно послать «ко всем чертям и собакам».

А потом примчался бойкий подручный Курса Алексей Панкрушин и снова собрал сторонников «Настоящего». На том собрании прозвучало безграмотное оскорбление: «Писателе — клопы. Наша беда, что мы до сих пор не изобрели против них порошка». Собрать литературный кружок в стенах редакции нам запретили. К счастью, «оргвыводов» не сделали, — мы остались на работе.

А где искать защиты от несправедливых обвинений? Естественно — в Союзе писателей. У меня сохранилась копия письма, вернее просьба о помощи. Мы подписали его втроем — Илья Мухачев, Семен Ламакин и я. А чем могло помочь Правление Сибирского союза писателей? Оно и без того находилось в осаде. Зазубрина отстранили от работы, и он на все лето уехал на Алтай в далекую деревню Кутиху. Союз сибирских писателей доживал последние месяцы. И все же он, возглавляемый уже Вивианом Итиным, успел обратиться к писателям-сибирякам с призывом отображать современность, успехи социалистического строительства. «Никакие формальные достижения, — говорилось в обращении, — в наших условиях немыслимы без органического слияния художника с современной советской действительностью, с ее строительством и ее целями». Подписали все члены Правления, находившиеся в Новосибирске. Среди членов ревизионной комиссии стоит и моя подпись.

В этой накаленной литературной обстановке я, воспользовавшись отпуском, поехал в Москву. Там М.М. Басов, переведенный на работу в Госиздат, тотчас же позвонил секретарю Горького П.П. Крючкову и попросил доложить Алексею Максимовичу, что приехал сибиряк, который может рассказать о литературных новостях, и я в тот же день был принят Алексеем Максимовичем, остановившимся в квартире Е.П. Пешковой. Об этой встрече я писал неоднократно, в частности в книге воспоминаний «Минувшее и близкое» (Новосибирск, 1983).

25 июля 1929 года в «Известиях» появилась статья Горького, начало которой я видел на письменном столе великого писателя, «Рабочий класс должен воспитать своих мастеров культуры». В ней, в частности, было сказано: «Редактор «Советской Сибири», краевой газеты, Курс — бывший анархист, как мне сказали, организовал гонение на художественную литературу и один из его сторонников, некто Панкрушин, заявил, что «художественная литература реакционная по своей природе». С моей точки зрения — не цеховой, а с точки зрения человека, который лет 50 наблюдал и до сего дня наблюдает революционно-воспитательное значение литературы, — Панкрушин не только малограмотный парень, а человек, которого я считаю вправе назвать бессознательным «вредителем» в области культурной работы».

В Новосибирске эта статья вызвала яростный взрыв. На первой странице «Настоящего» было крупно набрано: «правая выходка Горького в «Известиях» от 25 июля». Дальше — резолюция собрания журналистов, которых науськали те же «настоященцы». В ней говорилось: «Горький все чаще и чаще становится рупором и прикрытием для всей реакционной части советской литературы.

И это не все. Ошибки усугублялись. В ноябре на пленуме Сибкрайкома

ВКП (б) Р.И. Эйхе в заключительной речи заступился за «настоященцев», назвав их политическую линию «совершенно правильной» и упрекнул лишь за «слишком визгливый тон», да и то с оговоркой «возможно».

«Настоященцы» настолько обнаглели, что поместили в журнале стихотворное «Письмо неизвестного (несуществующего, — А. К.) поэта Иосифа Киселева известному писателю Максиму Горькому». В нем такие строки:

Но я не жду от вас ни дружбы, ни услуг:

Какая дружба между мной и вами?

А дальше уже совершенно оскорбительное:

И вы — нам нечего греха таить

— Порой восторженно недопустимо,

Как мать, готовы нежить и любить

И подлецов, и херувимов.

Обо всем этом 30 сентября 1929 года я рассказал Горькому в большом письме, которое хранится в его Архиве. А в моем архиве — копия. К письму приложил вырезки из краевой газеты, которую продолжал подписывать А. Курс.

Такая левацкая возня, направленная на художественное разоружение народа, не могла дальше продолжаться, и 25 декабря 1929 года Центральный комитет партии принял постановление «О выступлении части сибирских литераторов и литературных организаций против Максима Горького». В этом постановлении нападки на великого писателя были названы «грубо ошибочными и граничащими с хулиганством». Фракции ВКП (б) «Сибирского Пролеткульта за ее участие в вынесении резолюции с хулиганскими выпадами против тов. Горького» был объявлен строгий выговор, редакции «Настоящего» поставлено на вид, Курс отстранен от редактирования журнала и от обязанностей редактора газеты «Советская Сибирь», а Сибкрайкому предложено «усилить руководство литературными организациями» и «обеспечить наряду с решительной борьбой против буржуазных течений в литературе исправление «левых перегибов в линии и деятельности литературных организаций».

Нелицеприятный журнальчик канул в Лету. Группа «Настоящее» распалась. Курс через некоторое время был исключен из партии. А наш Леонид Клевенский покинул Бийск.

Но, к удивлению, нашлись добряки, склонные отыскать в «Настоящем» нечто положительное. Так в 1968 году «Краткая

литературная энциклопедия» в заметке о недоброй памяти журнальчике утверждала, что он будто бы «Сыграл известную роль в развитии очерковой литературы в Сибири». Нет, никакой роли в этом отношении он не сыграл. В нем не было ни единого художественного очерка. Печатались только посредственные репортажи да разносные и клеветнические статьи. Просто у «настоященцев» не было подлинно литературных сил.

К чести писателей-сибиряков нужно подчеркнуть, что они, преданные художественному слову, нужному народу, стойко выдержали трудную борьбу. Они продолжали служить пером стране. Именно в это время партизан Петр Петров писал роман «Борель» о восстановлении золотых приисков и труде золотодобытчиков, Ефим Пермитин создавал свой второй роман «Когти» о классовой борьбе и проблесках новой жизни в Горном Алтае, Исаак Гольдберг готовил свое лучшее прозаическое произведение «Поэма о фарфоровой чашке» — о тружениках фарфорового завода в Восточной Сибири, большой знаток севера Михаил Ошаров приступил к созданию романа о жизни эвенков «Большой аргиш», Вивиан Итин главу за главой писал очерковую книгу о людях, осваивавших Арктику — «Выход к морю», а зачинатель советской литературы на алтайском языке Павел Кучияк слагал стихи о советской нови. Почти все эти произведения вскоре же привлекли к себе доброе внимание Горького. Художественная литература в Сибири набирала силы, совершенствовала мастерство.

* * *

Мой путь в литературу облегчался благодаря доброте и заботам Владимира Яковлевича Зазубрина. В связи с пятилетием журнала «Сибирские огни» он писал о моих плюсах и минусах:

«Коптелову деревня намяла шею. Деревня для него — бычье ярмо. Если бы смог человечьим языком заговорить яремный бык, он заговорил бы, вероятно, с коптеловским упорством о пользе машин, о светлой и освобождающей роли фабрик и заводов.

Коптелов умеет ненавидеть. Темную, суеверную, сытую и косную деревню писатель не щадит. Но творчество его не мрачно. Коптеловское отрицание свежо, убеждающе и светло, как его глаза и лоб. Коптелов не только отрицает, но и обладает редкой способностью утверждения.

Технически писатель слаб. Но ведь он молод».

И несколько ниже: «…Гольдберг и Итин делают свои вещи из меди. Но они делают свои вещи. Коптелов же пока только подымает самородки».

Владимир Яковлевич был глубоко прав. Надеясь поднять новый самородок, притом увесистый, я после этих добрых, хотя и суровых слов, рискнул взяться за роман. Задумка была смелая, сложная. Мне хотелось показать жизнь и классовую борьбу в сибирской деревне на пороге великих перемен. Вспомним начало двадцатых годов. Емельян Ярославский, с именем которого связано становление журнала «Сибирские огни» называл кольхозы (так писали в 1922 году) «зародышами коммунизма в сибирской деревне». То были преимущественно коммуны. У нас они оказались в более трудных условиях, чем в европейской части страны. Там «многие коммуны, — писал в первой книге журнала Емельян Михайлович, — организовались в бывших помещичьих хозяйствах, получив готовый живой и мертвый инвентарь и усадьбы. Коммунам Сибири приходилось начинать сначала, все своими руками создавать». Вот мне, бывшему коммунару, и хотелось показать, как в моей родной Алтайской губернии зарождались коммуны, как лучшие из них прошли через множество труднейших испытаний и стали, по словам того же Емельяна Михайловича, «коммунистическими огоньками на новых полях, обрабатываемых коллективным трудом». Название напрашивалось само собой: «Новые елани». Так у нас на Алтае называли просторные поляны в лесах.

Отправил рукопись, и Вивиан Итин отозвался быстро:

«Афанасий Лазаревич!

Роман я Ваш еще целиком не прочитал, но убедился, что вещь выдающаяся. С № 2, надеюсь, будем печатать листа по 4, значит до конца года.

Два слова о недостатках (Вам бы надо, ради прозы, поучиться стихи писать или каждый день читать «Египетские ночи» Пушкина).

Заглавие надо изменить. «Новые елани» (новые елани, новые лани), — в звуковом отношении заглавие должно быть безукоризненным. Да и по теме ведь это — мечта о машине… Ну, есть, конечно, лишние слова в отдельных фразах (довольно часто): «Веки глаз», «камнем давила».

Впрочем — поздравляю.

В. Итин».

Через месяц пришла вторая открытка: «Новые поля» — если не возражаете. Елань — слово не сибирское, а рязано-тамбовское какое-то, липкое, как мед».

Вивиан Азарьевич ошибся, — даже Даль слово елань считал сибирским, а вот с тем, что соседство двух гласных, отягощают фразу и, главное, сливающихся в один звук Е (новые елани) нельзя было не согласиться. И вторую книгу журнала 1929 года открыли моим романом «Новые поля». В первой части действие развертывалось в селе Черновом (от слова чернь, как называли у нас тайгу). Для описания его окрестностей я воспользовался своими юношескими впечатлениями от нашего села Залесово, а также рассказами Зинаиды Ивановны о таежной Васильевке, где она учительствовала. Для образа главного героя Ефима Залесова мне пригодились тоже ее рассказы о хозяйке дома, в котором она жила. Но основным прообразом явился Иван Карпович Попов, мой старший товарищ по драматическому кружку, коммунист, организатор первой в нашей волости коммуны «Крепость». Я взял эту коммуну в роман с ее подлинным наименованием.

Так же, как Федор Кузьмич из Васильевки, Ефим Залесов попал в плен к немцам, и там его отдали помещику. Работая в имении, Ефим восторгался машинами и перенимая новинки сельскохозяйственного производства. Вот бы перенести все это в Сибирь! В машинах — силища! Они облегчают тяжелый земледельческий труд. Но машина недоступна среднему крестьянину. Да и тесно ей будет на маленьких полосках. Она потребует простора. Как же быть? А если мужикам — сообща? Так он пришел к мысли о коллективном владении машинами на обновленной земле. Возвратившись на родину, он после Октября услышал о коммунах и загорелся этим новшеством:

вот где выход! Необходима коренная ломка всей деревенской жизни. С такими светлыми думами он и входит в роман.

Для первой части я, пожалуй, поднял самородок. Тут помогло знание крестьянской среды и, в особенности, природы Сибири. Вероятно, это и расположило к себе редколлегию журнала, в которую тогда входили такие требовательные знатоки художественного слова, как поэт и прозаик Вивиан Итин, поэт А.П. Оленич-Гнененко и критик А.А. Ансон, возглавлявший Сибкрайиздат. Спеша порадовать читателей новью, они закрыли глаза на то, что «самородок»-то еще не очищен от земли и мусора, налипшего со всех сторон.

Работа над второй частью оказалась гораздо сложнее, Тут в моем забое, как мне видится сейчас, оказался пустой песок. Сколько ни промывал его на самодельной бутаре, не намыл золотин. В этой части — кулацкое восстание 1921 года, охватившее несколько восточных волостей нашего Барнаульского уезда. Для ликвидации восстания губернская чрезвычайная пятерка направила особого уполномоченного. Я, относительно грамотный деревенский паренек (я даже умел печатать на машинке), был его секретарем и многие драматические события происходили у меня на глазах, опираясь только на свои впечатления, я для романа не сумел вскрыть политические корни контрреволюционного выступления, затеянного, как мне стало ясно позднее, эсерами. Выражаясь словами В.Я. Зазубрина, я оставался «технически слабым».

А время было сверхсложное, борьба ожесточенной. В упомянутой выше статье Е.М. Ярославский отмечал: в Томском и Мариинском уездах «в самый разгар страды коммунары должны были взяться за винтовки, 58 коммунаров этих уездов погибло в борьбе с белобандитами». Примерно так же было и в нашем Барнаульском уезде.

Первая часть романа увидела свет ранней весной. Моя радость была бесконечной, и я нетерпеливо ждал продолжения. В каком виде дадут более острую вторую часть? Не сократят ли важные, на мой взгляд, абзацы?

* * *

Сегодня почта доставила третью книгу «Сибирских огней?» Там продолжение моего романа, о котором заранее было сказано в журнале: «Коптелов написал роман, отражающий вопросы коллективизации», а в печати появились строки: «Сибирские писатели все ближе и ближе подходят к современной действительности, а наиболее передовые и активные из них уже серьезно работают над вопросами нашего социалистического строительства. Они не только на словах, но и на деле, своими произведениями доказывают это».

Мое имя среди «передовых и активных» стояло первым. В двух номерах журнала опубликована половина романа. И вдруг закавыка: в конце второй части нет пометки: «Продолжение следует». И последней поставлена куцая главка из нескольких строчек. Значит вторая половина романа не увидит света? А ведь там апофеоз повествования — в коммуну приходит трактор! Победа нового дела! Народное торжество! Почему же так обкорнали произведение, которым хвалились, когда рукопись лежала на редакционном столе? Чьи тут козни?

Съездить бы в Новосибирск и разузнать все, но меня направляют на хлебозаготовки редактором выездной газеты «За колхоз!» Пора собираться в дорогу. В типографии завтра упакуют наборную кассу со шрифтом и тискальный станок. Сегодняшняя встреча, если она состоится, будет прощальной, быть может, на целый месяц, пока округ не выполнит план хлебозаготовок.

* * *

Добротные брички выехали со двора типографии. Невиданные в Бийске. Двуконные, с дышлом. Такие в ту пору бывали только у артиллеристов. И лошади, ухоженные, и сбруя новенькая.

— Все подарочное, — сказал мне возница, молодой парень в буденновке, в поношенной шинели, подпоясанной веревкой. — Шефы дали. Из своей антилерии. В наделок солдатам после увольненья. Они пожелали не домой, а к нам в коммуну. Много всего дали. Бот и мне, — шевельнул плечами и улыбнулся, словно только что получил подарок, — сгодилась шинелька.

Я сидел на передней подводе, на объемистом тюке бумаги. На второй бричке, полуобняв упакованный тискальный станок, ехал комсомолец Толя Захаров, мой помощник по редакции выездной газеты «За колхоз!» Рядом с ним пожилой наборщик Пузырев, которому предстояло также выполнять работу верстальщика и тискальщика. Для нас тоже прислали поношенные шинели, будто мы отправлялисъ не в обычную командировку, а на фронт. Хлебозаготовки тогда, в самом деле, уже начали сравнивать с фронтом.

Как же это могло произойти? Ведь был же нэп. Отчего такая перемена?

Известно, что нэп, когда разорительная и зачастую несправедливая продразвестка была заменена продналогом, дал быстрый взлет сельского хозяйства во всей стране. Газеты и журналы, подбадривая, писали об образцовых крестьянских хозяйствах. На многочисленных выставках их щедро одаривали премиями. Кредитные товарищества в волостных селах бойко торговали сельскохозяйственным инвентарем: древние сохи всюду заменили плугами, которые изготавливали, в частности, в Омске на заводе, когда-то принадлежавшем датчанину Рандрупу.

У нас в Бийске открыли беконный завод, продукцию которого продавали в Англию. В Бийске же построили маслобойный завод, изготовлявший превосходнейшее кедровое масло, я бы сказал, затмевавшее прославленное оливковое. Помню, перед пристанью в ожидании отправки на экспорт просторная прибрежная площадь была заставлена особыми бочонками сливочного масла. Эту отличную тару изготовляли со времен деятельного Сибирского союза маслодельных артелей, правление которого находилось в Кургане. А в 1925 году мне довелось видеть даже в небольшой деревне Ая (неподалеку, от нынешнего Горно-Алтайска) принадлежавший кооперативу сыроваренный завод, в погребах которого выдерживались до полного созревания огромные, как жернова, круги знаменитого на весь мир русско-швейцарского сыра. На базарах и ярмарках рядами стояли сани с мукой и крупой, с тушами свинины и говядины, с замороженными кругами топленого масла, с бочками, полными ароматного меда. Покупатели шли по рядам, пробовали муку и крупу, придирчиво выбирали мясо, тушки гусей и уток. Словом, было полное изобилие. И были «твердые» деньги — червонцы, обеспеченные золотом. Были широко в ходу серебряные полтинники. Куда же все успело исчезнуть? Как возник хлебный кризис, приведший к карточной системе?

Вводя нэп, Ленин 23 декабря 1922 года докладывал II-му Всероссийскому съезду советов: «…эту политику мы проводим всерьез и надолго, но, конечно, как правильно уже замечено, не навсегда». (Том 44, с. 311). Сталин, ссылаясь на последние два слова, поспешил начать демонтировать нэп. По своему характеру, действовал неукоснительно. И кризис, о котором умалчивали, надвигался все ощутимее и ощутимее.

Все это я говорю сейчас, с высоты конца восьмидесятых годов. А в двадцатых годах нам, молодым журналистам, настойчиво внушалось:

«Сталин — это Ленин сегодня», и мы свято верили в Сталина, в его непогрешимость, в его прозорливость. Правда, иногда доводилось краем уха слышать крамольные слова о якобы существующем «ленинском завещании» А в чем его суть? Это оставалось тайной для всех, кроме делегатов XIII съезда партии, которым, как стало известно впоследствии, заветные письма Ленина, записанные стенографистками, были прочитаны только по делегациям. Эти письма находились под великим запретом. Впервые они, как известно, были опубликованы только после смерти Сталина, в журнале «Коммунист» за 1956 год.

Налоговый пресс на земледельцев возрастал. Более или менее зажиточных крестьян стали облагать дополнительным побором в порядке так называемого «твердого задания». И чем дальше, тем такие задания становились «тверже» и применялись неоднократно. По существу вернулась разверстка. Крестьянство ответило резким сокращением посевов. От досмотра зерно стали прятать в ямы. Коммуны же (сельхозартелей тогда еще не было) при нарушении личной заинтересованности в результатах труда не успели окрепнуть и не смогли восполнить недостаток хлеба. Страну нечем было кормить. Вот тут-то и возник «хлебозаготовительный фронт».

Дело так обострилось, что Сталину пришлось впервые отправиться не на юг для отдыха, а в Сибирь за хлебом. Он провел совещания, именуемые «накачкой», в Омске, Новосибирске, и Барнауле. Из Бийска в Барнаул были вызваны секретарь окружкома Осипов и председатель окрисполкома Громов, бывший прославленный командир партизанского корпуса. Я, газетчик, бывал у него еще в Новосибирском губиспол-коме, и мне он доверительно сказал, что Сталин проехал южнее Барнаула, в Кулунду, главную житницу Сибири, и там, кажется в Рубцовске, созвал местных работников — прокуроров и судей. И там в качестве решительной дубинки для их вооружения была названа пресловутая 107 статья Уголовного кодекса, первоначально предназначенная для борьбы со спекуляцией. Известно, что никто из земледельцев в ту пору спекуляций хлебом не занимался, просто запасливые хозяева придерживали зерно при незаконных «твердых» заданиях, но было рекомендовано против них применять эту дубину. Не это ли явилось первым беззаконием Сталина.

Повторяю, мы, газетчики, так не думали. Мы писали о действенности этой статьи в исключительных условиях «хлебного фронта».

В этой сложной обстановке и направили нас с печатным станком в село Марушку, где план хлебосдачи был выполнен всего лишь на тридцать процентов.

…В редакции нашей «Звезды Алтая» все сотрудники, кроме Василия Семенова, секретаря редакции, оставались вне партии. (И комсомолец у нас был один — Толя Захаров). Нас считали «беспартийными большевиками». Эта оговорка нам казалась временной, и первый шаг к вступлению в партию сделал я. Мне дали рекомендации пять старых большевиков, известных среди партийного актива своей требовательностью. Мое заявление на собрании ячейки типографии обсуждали долго. Взыскательные вопросы сыпались, казалось, без конца. Самый острый из них: «А почему в деревне ты, селькор, не вступил в комсомол?» В самом деле — почему? Ответить было нелегко. Если кратко: «Из-за ошибки молодости». За эту ошибку я осуждал себя добрых два десятилетия. А было так: родители, закоснелые староверы, не позволили мне учиться в школе. Там, дескать, «закону божию» учит поп, требует посещать никонианскую церковь, а это — великий грех. Нельзя поганиться. А то вырастешь еретиком. Но грамотность влекла меня к себе. Я уже бегло читал «Псалтырь» на старославянском языке. Даже — в кержацкой молельне. Бывало, ночами напролет читал ту же «Псалтырь», стоя возле гроба покойника. За это утром мне совали в руку три копейки, а иногда — даже пятак. Это же капитал! На него тайно от родителей можно было купить «гражданскую» книжку в издании Сытина. Затем я прознал, что можно, тоже тайком от родителей, брать книги на прочтение в школьной библиотеке. Словом, нужно было, используя каждую минуту, свободную от тяжелейшего крестьянского труда, восполнять недостаток знаний, которые могла бы дать школа. И я ошибочно полагал, что участие в комсомольской ячейке будет отнимать у меня время. Пока я на собрании объяснял это, полился пот с лица. Меня поняли и приняли в кандидаты. Но радость оказалась преждевременной. Как раз тогда началось ограничение на прием в партию таких, как я, выходцев из крестьян. И это ограничение обрушилось на меня. Неожиданное решение бюро горкома, принятое заочно, заронило в сердце горечь на многие годы. К счастью, редактор полностью доверял всем нам. И в горкоме, и в окружкоме к нам, беспартийным газетчикам, относились со вниманием. И вот теперь мне доверено подписывать газету, которую мы будем выпускать в селе. Я понимал, что эта работа необходима для страны.

По крутому взвозу наш маленький обоз поднялся на высокое нагорье, над которым низко плыли тяжелые, словно свинцовые, тучи. Их гнал в волнистую степь промозглый ветер. Наступала самая хмурая пора года.