Е. Г. Боннэр-Сахарова ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Е. Г. Боннэр-Сахарова

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

Эта книга называется «Конституционные идеи Андрея Сахарова». В ее основе — «Конституция Союза Советских Республик Европы и Азии», под текстом которой напечатано: «Проект подготовлен А. Д. Сахаровым». Даты нет. Я хочу ее проставить — 14 декабря 1989 года. Спустя, условно говоря, 164 года после той — первой! Название книги, как и она сама, родилось после смерти автора проекта. Предложила название я, хотя меня смущает в нем некая двойственность, как будто участники сборника не до конца знают, что предлагается читателю — «идеи» и их толкование или «проект». Предлагается «проект Конституции». И не только для ознакомления, а чтоб подумать, сравнить с прошлыми нашими Конституциями, обсудить. Понять, какой Основной Закон у нас был. Почему наши руководители в одних случаях держат сталинско-брежневскую Конституцию за икону, на которую молятся, а в других — легко, вроде как на бегу, ее перекраивают. Подумать, что перестраиваем и что хотим построить. Вспомнить наконец, для кого создаются Конституции и кого призваны защищать — партии, правительства, государство или — народы и людей.

Проект Конституции Сахарова был опубликован в декабре 1989 года в четырех официальных изданиях и перепечатан некоторыми неформальными. Но я не видела ни одной заметки, обсуждавшей его. Не упоминало о нем телевидение в частых сейчас диспутах депутатов и кандидатов в депутаты. Думаю, что проблемы конституционного устройства страны волнуют их. Но похоже, что острая общая ситуация, неожиданность некоторых поставленных перед ними вопросов, напряжение, с которым проходят заседания Верховного Совета, затянули их, как водоворот. И работа над Конституцией может не начаться еще долго. Но пока не будет Конституции, мы будем перестраивать наше прошлое, не зная, что собираемся построить. И стоит ли вообще копья ломать и огород городить!

Задачу этой книги я вижу в том, чтобы она стала приглашением к дискуссии. Сейчас, а не тогда, когда будет опубликован — «вынесен на всенародное обсуждение» или, как теперь принято говорить, «чтобы посоветоваться с народом» — официальный «Проект Конституции», — по-обычному безымянный. И мы всем обществом, от народных депутатов до пенсионеров, станем торопливо латать его. Мне легче, чем тем, кого книга приглашает к дискуссии. Я принимаю проект полностью. Это та Конституция, какую я бы хотела для нашей страны.

Я расскажу, что у меня на памяти. Издалека. В 1971 году, в канун открытия XXIV съезда КПСС, я пришла домой с работы в восьмом часу. Встревоженная мама сказала, что звонила Ира Кристи — у Валерия Чалидзе обыск. Не скинув пальто, я вынула из авоськи мясо и еще что-то, требующее холодильника, добавила к хлебу, колбасе и сыру, там уже лежавшим, чай и конфеты и поехала на Сивцев Вражек. У подъезда дома общества «Россия» (всегда всплывала строчка: «Вот парадный подъезд…») я столкнулась с академиком Сахаровым. Мы прошли полумарш лестницы до лифта и, пока вызывали его, Андрей Дмитриевич сказал, что у Буковского тоже обыск, но он решил ехать сюда. Лифт не пришел. Подымаясь на последний, пятый этаж (а этажи в этом доме дореволюционные), подумала, что лифт выключен специально для Сахарова — так медленно он шел. На площадке около двери стояли милиционеры и две Иры — Белгородская и Кристи. Почти сразу вслед за нами пришел Ефимов. Я мало его знала и имени не помню. После короткого объяснения с милиционерами нас не впустили в квартиру, когда-то барскую, теперь многокомнатную коммуналку, где Валерий занимал одну большую, темноватую, неухоженную комнату, напоминавшую ленинградские послеблокадные.

Андрей Дмитриевич стал мерить шагами лестничную площадку. Остальные маялись, привалясь к стенке, и перебирали вслух фамилии людей, у которых тоже, возможно, идут обыски. Ефимов несколько раз бегал на улицу к автомату. И мы облегченно вздыхали, когда он сообщал, что все в порядке. Один раз вместе с ним, когда лифт вновь заработал, на улицу вышел Андрей Дмитриевич. Возвратясь, они встали близко от меня, опираясь на лестничные перила и продолжая начатый раньше разговор. Я невольно слышала (и слушала) его.

Ефимов говорил о Конституции. Я знала, что он занят этой проблемой. Позже печатала какой-то его проект. Потом заговорил Андрей Дмитриевич. Но, пропустив начало их разговора, я не очень понимала, на какой вопрос Ефимова отвечает А. Д. Он сказал, что в сегодняшних реалиях не видит возможности в нашей стране иметь высший закон, который ему лично пришелся бы по душе. Ефимов спросил у А. Д., как он относится к демонстрациям в защиту сталинской Конституции (идея принадлежала Алику Вольпину).

А. Д. ответил, что относится хорошо, ведь лозунг демонстрантов — «уважайте свою Конституцию», что идея уважения закона ему близка, а Сталин тут ни при чем, да и в Конституции есть неплохие положения, беда в том, что они — фикция. Потом А. Д. сказал, что ему с отрочества нравятся «Билль о правах» и «Великая Хартия вольностей». Помолчал и добавил: «Особенно названия».

Неожиданно дверь в квартиру распахнулась, и мимо нас пронеслись пять или шесть мужчин, таща мешки и ящики. Вслед за ними молниеносно исчезли милиционеры, и мы смогли войти к Валерию. В комнате кроме него был Андрей Твердохлебов. Обыск закончился хорошо — загребли пишмашинки, фотоаппарат, кипы бумаг и книг, но хозяина оставили дома. Андрей стал рассказывать, как проходил обыск, и показывать нам целые сценки. Временами в этом «действе» принимал участие Валерий. Особенно рассмешил нас и снял напряжение этюд о том, как Валерий сказал: «Соблаговолите сопроводить меня в уборную».

Все это было так талантливо и так врезалось в память, что в первом варианте этих воспоминаний я написала, что мы присутствовали на обыске. А спустя месяц ночью вдруг перед моими глазами всплыла картина, которая совсем не стыковалась с написанным. Я отчетливо вспомнила, как Андрей, одной рукой держась за перила лестницы, другой стягивает с себя толстые шерстяные темные носки и под ними открываются другие, серые, один — с дыркой на пальце. И он стоит с носками в руке до конца обыска. Сделал он это после реплики одной из Ир, что у Валерия нет ничего теплого. Вот такая со мной произошла история. Значит ли это, что «…все врут воспоминания…»?

Андрей Дмитриевич сидел боком на стуле около тахты. Валерий возлежал на ней. Две Иры и я сидели вокруг. Мы пили горячий чай. Не за столом, так как стола, кроме письменного, у Валерия вообще не было. И мои припасы исчезали с невероятной быстротой.

Потом мы с Ирой Кристи на такси доставили А. Д. домой — было принято, что кто-то должен опекать академика.

Позже я отменила эти диссидентские нежности. Потом я довезла Иру. И в такси, пока ехала предрассветной пустынной Москвой от Войковской до Чкалова, поняла, что разговор А. Д. с Ефимовым был серьезным.

Пожалуй, это были первые слова о Конституции, которые я услышала от А. Д. А когда мы ходили к памятнику Пушкину каждое 5 декабря, то А. Д. не вспоминал Конституцию, но волновался о том, как пройдет демонстрация. Кто дойдет до площади? Кого заметут по дороге? Кого вообще задержат?

Я не помню, как и когда появилась у нас в доме книга Смита «Конституция и административное право» на английском языке. Временами Андрей читал мне какие-то отрывки оттуда и в 1977-м, когда лежал после операции аппендицита, попросил принести ее в больницу. Я шутя спросила, собирается ли он, как Ефимов, писать Конституцию или, как другие, — наводить критику на проект, который нам только что преподнесли. Так же шутливо он ответил, что подобным делом займется только в том году, который станет 84-м, — аллюзия на памфлет Андрея Амальрика «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?». Это было время горьких шуток над проектом новой Конституции. Но и время, когда многие писали серьезные статьи. Писал и Григоренко. На вопрос Петра Григорьевича, собирается ли он выступить по этому поводу, Андрей Дмитриевич ответил, что не будет, так как не находит «что», а главное — «с кем» можно дискутировать. Несколько раньше, читая «Правду» с текстом проекта, Андрей сказал, что не понимает, что нам предлагают — Конституцию или Программу партии (может, он сказал Устав). По этим репликам может показаться, что А. Д. не придавал большого значения Конституции. Но только на первый взгляд. Он очень хорошо знал Всеобщую Декларацию прав человека и Пакты о правах. При цитировании ему не нужен был текст. И в течение почти четверти века почти во всех общественных выступлениях он в большей или меньшей мере касается вопроса конституционного устройства страны. В Горьком он выписал изданную в 1982 году книгу «Конституции буржуазных государств» и, так же как когда-то читал отрывки из книги Смита, читал мне, почему-то чаще всего по утрам за завтраком, что-то особенно ему понравившееся.

В новые времена Андрей Дмитриевич был очень обеспокоен теми поправками, которые были внесены в Конституцию перед выборами 1989 года. Он считал опасным, что это делается старым Верховным Советом, выбранным еще при Брежневе, и недопустимым частичное изменение Конституции в угоду моменту, когда поправки носят сиюминутное, прикладное значение. И еще до выборов несколько раз говорил, что перестройку надо начинать с головы, а не с хвоста. Головой в этом контексте он считал Конституцию и новый Союзный Договор. На Первом Съезде он высказал ту же мысль в другой форме: что мы начали строить наш общий дом с крыши (кажется, так. — Е. Б.).

А. Д. несколько раз говорил мне, что хотел бы работать в Комитете конституционного надзора, который считал чрезвычайно важным, а пост его председателя, возможно, самым ответственным в стране и требующим от того, кто его будет занимать, абсолютной внутренней свободы и абсолютной честности. В дни Первого Съезда я (как вся страна) сидела перед экраном телевизора. В перерыве бежала к машине, ехала к собору Василия Блаженного за Андреем, чтобы вести его обедать в гостиницу «Россия». Следить за тем, что происходит в Кремле, и готовить обед я не успевала, а без меня Андрей ни разу, кажется, не поел в буфете Дворца Съездов. Когда он стал членом Конституционного комитета, мне показалось, что он доволен этим избранием. За обедом я спросила, понимает ли он, что большинство Съезда считает Конституцию незначительным фактором нашей жизни и надеется, что и впредь, сколь бы часто ни повторялось слово «перестройка», Конституция так и останется словами, напечатанными на более хорошей бумаге, чем газеты. И потому его выбрали безо всяких трений. Он посмотрел на меня укоризненно, но не возражал. А через минуту сказал так, как будто он будет это делать уже сейчас, сразу после обеда: «Но я все равно ее напишу». Это-то я знала и без его слов. Еще не было дела, которое он бы брал на себя, а потом не делал.

После окончания Съезда, 15 июня, мы улетали в Европу. Поездка предстояла громоздкая. Меньше чем за месяц — Голландия, Великобритания, Норвегия, Швейцария, Италия и снова Швейцария. Потом США — три недели в гостях у детей, Стенфорд и Сан-Франциско. Очень много выступлений общественного характера, принятие почетных степеней, выступление на Пагуошской конференции, научные встречи и семинары. Везде давно ждали Сахарова друзья, коллеги, государственные и общественные деятели, люди. Андрей не давал окончательного согласия на поездку, пока не узнал у А. И. Лукьянова, что заседания Конституционной комиссии до сентября не будет. Только после этого разрешил мне отвечать согласием на непрерывные международные телефонные звонки. Но еще долго нервничал, что такое важное дело, как Конституция, откладывается в долгий ящик, что это — преступление перед страной.

Маленькое отступление. Вчера, 27 февраля, на заседании Верховного Совета один из депутатов упрекнул своих коллег за то, что они ездят по заграницам за их (других делегатов) счет. Этим замечанием и вызвано мое отступление. Мы много ездили в последний год жизни Андрея Дмитриевича вдвоем, один раз он ездил без меня, дважды — я без него. Но мы на «казенный» счет не ездили ни разу и даже ни разу не меняли наш легкий рубль на тяжелую валюту. Андрея Дмитриевича в столь многом упрекали товарищи народные депутаты, что я решила предупредить еще один упрек.

За эту поездку Андрей Дмитриевич решил написать книгу о времени после возвращения из Горького до Первого Съезда включительно и «Конституцию Союза Советских Республик Европы и Азии». И написал. Так он работал. Исповедуя два принципа — «любое задуманное дело должно быть сделано» и «никто никому ничего не должен». Много высоких слов говорилось о Сахарове при жизни: в иные времена шепотом, потом громко, а уж после смерти — не перечесть. Но никто ни разу не сказал слово «работник». Может, самое емкое, вмещающее все другие высокие слова. И я рада, что оно досталось мне — свидетелю того, как он работал. Всегда. Везде. Стоял жаркий влажный июль. После завтрака Андрей во дворике в тени писал книгу. Стопка чистых листов, которую он выносил с собой из дома и клал справа от себя, постепенно перемещалась налево и росла. За срок чуть больше месяца получилась книга — почти 300 страниц. Мы поздно обедали. Андрей отдыхал час, иногда полтора. Немного гуляли. Поздний вечер и часть ночи были временем Конституции. Такой распорядок нарушился только раз, когда он отдал день Пагуошской конференции, проходившей в Кембридже. Наши передвижения ограничивались тем, что мы еженедельно переезжали из дома моей дочери в дом к сыну и обратно, для симметрии, чтобы быть в равной мере гостями обеих семей. В связи с Конституцией Андрей что-то читал, но часто откладывал книгу, ссылаясь на то, что Игорь Евгеньевич Тамм утверждал: юриспруденция и философия — не науки. А потом говорил: чтобы написать Конституцию, надо иметь за плечами жизнь, в голове немного здравого смысла, обязательно уважать тех, для кого она пишется, и уважать самого себя. Пару раз он говорил по телефону с известным американским адвокатом — специалистом по конституционному праву. Собирался с ним встретиться, но не получилось по такой славной причине, что у того была свадьба и свадебное путешествие.

Книгу Андрей кончил до нашей поездки в Калифорнию, где мы выступали на конференции по правам человека, а потом Андрей несколько дней общался с физиками в Стенфорде. Там у нас был, несмотря на занятые дни, долгий уик-энд, и вместо работы по ночам мы устраивали прогулки далеко за полночь, так что однажды даже заблудились после посещения ночного ресторанчика в соседнем городке. И пришлось обратиться за помощью к молодой «полис-леди», которая вызвала нам такси.

На пути в Москву мы шесть дней гостили у друзей на юге Франции. У меня был полный отдых, а Андрей говорил, что он отдыхает с Конституцией. Работал по четыре-пять часов за столом в саду. За ужином в канун нашего отлета он сказал, что кончил писать Конституцию. Сказал с грустью. Наступила ночь — темная, южная. И неожиданно у линии горизонта появилась светлая полоса, она росла, высилась, рыжела. Потом тишину пронзил шум машин и пронзительный, какой-то военный, вой сирен. Лесной пожар. Мы видели его впервые. Красиво. Но так тревожно, что никакой красоты не надо и бессонная ночь обеспечена. Утром 28 августа Андрей положил в чемодан два своих больших блокнота. Потом передумал и переложил их в сумку, которую мы всегда брали с собой. В кабине самолета он раскрыл один из них, полистал. Убрал на место. И, притулившись ко мне, сказал-спросил: «Тебе не кажется странным, что я кончил Конституцию, и потом этот пожар — в один день?»

Дома, в редкие свободные от московской текучки вечера, он возвращался к работе над Конституцией. Только в двухнедельной поездке по Японии расстался с ней, а по возвращении снова стал что-то править. И называл это доводкой. Он очень волновался, что Конституционная комиссия до ноября не начала работу.

Я не была в Москве десять дней. Андрей встречал меня в Шереметьеве 29 ноября и сразу сказал, что 27-го наконец-то было первое заседание комиссии, что его проект был единственным, и он передал его М. С. Горбачеву с просьбой опубликовать и провести обсуждение. Сказал, что в материалах к заседанию комиссии есть много предложений, которые не расходятся с его, но, к сожалению, отсутствует концептуальный взгляд и удручают предложения по преамбуле, в которых преобладает старая терминология, скрывающая еще более старое мышление. Позже дома я прочла все эти материалы. Они и сейчас передо мной. В синей папочке вместе с текстами Конституции Сахарова. В этой папке их три, два из них идентичны. Мы не знаем, какой вариант был передан М. С. Горбачеву. Но я согласна с Леонидом Баткиным и Эрнстом Орловским, что последним является тот, который опубликован в Прибалтике и в московском журнале «Горизонт».

В последнем телефонном разговоре — в четверг 14 декабря в восемь часов вечера — Андрей Дмитриевич сказал, что он еще поработает над текстом Конституции в конце недели и отдаст окончательный текст в воскресенье вечером. После этого он сказал мне, что хочет что-то сократить в статье о функциях Президиума и в каком-то другом месте. Но я не запомнила. А через час Андрея Дмитриевича не стало. Это так странно, так не в его характере, чтобы он не закончил какую-то работу. Вот книгу завершил. Еще утром в тот день положил мне на стол листы с последней правкой и вечером, уходя отдохнуть, сказал, чтобы я разбудила его в половине одиннадцатого — будем работать. А на Конституцию ему не хватило трех дней.