Париж

Париж

Свершилось! Знамя вольности снова поднялось над дымчатым Парижем. Город, который, как корабль, пересек века, пробил льды и снова вышел в историю.

Его любят все народы; и, по-разному произнося нежное имя — Пари, Париж, Парис, Париджи, люди далеких краев видят камни Бастилии, каштаны в цвету, мастериц, пестрые как пир пернатых, уличных продавцов, одаренных красноречием Цицерона, залу Лувра с безрукой богиней, блузников, увриеров, пролетариев, не жалевших своей крови на баррикадах двух столетий, египетский обелиск, бронзового Вольтера и живую пересмешницу, террасы кафе, на которых перед голубыми сифонами люди мечтают или спорят, молодое вино в кувшинах и старую свободу, бумажные фонарики и хилую Марго в чердачном оконце, среди дроздов и звезд, которая задумчиво поет: «Париж, моя деревня…» Деревня мира, житница веков, улей муз, гнездо вольности, Париж, ты снова дышишь!

Париж больше Парижа. Недаром так веселились полчища Гитлера в тот июньский день, когда с топотом, с гоготом, с рыком они спускались по Елисейским полям. Они задули огни Парижа, как задувают огонь в ночи. Они сжали сердце Франции, как глухой убийца сжимает в кулаке певчую птицу. Ворвавшись в Париж, они поняли, что темный бред берлинских пивнушек, изуверство нюрнбергских палачей, рык припадочного фюрера становятся былью. Они тогда говорили: «Что Европа без Парижа?» Да, он больше Парижа, древний Париж. Как дерево, которое переросло изгородь сада, Париж перерос границы страны; и сегодня ликуют не только французы, теперь в Мексике и в Китае, в Осло и в Люблянах люди повторяют: «Париж свободен»; и бесконечно далеко от чинар парка Монсо, в Томске, где осень уже трясет деревья, студентки говорят: «Париж свободен». Ведь в Томской библиотеке хранятся редкие книги и манускрипты, летописи великого города.

Тысяча пятьсот дней без смеха и тысяча пятьсот ночей без сна. Четыре раза цвели и опадали каштаны на бульварах Парижа, но никто им не радовался. Пятьдесят раз рождалась и умирала луна, но никто ею не любовался. Трудно, даже обладая зловещей фантазией, представить себе нечто более жестокое и дикое, нежели немцев в Париже. В зале, где заседал Конвент, где впервые прозвучали высокие слова: «Ты — гражданин мира», злой и суеверный Розенберт кричал о превосходстве немецкого черепа. Сорбонна, город средневековых школяров, приют науки, дом Лавуазье, Араго, Пастера, наполнилась ржанием, лаем, кваканьем питомцев Геббельса. Там, где великая Рашель в дни гражданских бурь читала «Марсельезу», унылые пивовары с желудками, разбухшими от вареной картошки, и с сердцами, отекшими от спеси, вопили «хайль Гитлер». Перед Венерой Милосской слезами счастья плакали Гейне и Успенский. Там слюнявые гиены, супруги ротенфюреров и наложницы гаулейтеров, вырывали друг у друга чулки или губную помаду. Я и до падения Парижа поражался лицу Гитлера; оно мне казалось позорным; я не понимал той рассеянности природы, которая одна может объяснить эту ничтожную и вместе с тем отвратительную маску самодовольного убийцы с усиками и чубиком; но только в Париже, где перспективы города, каменные кипарисы собора Нотр-Дам, чешуя Сены, испещренная искрами, закаты и статуи, сумерки и улицы, где живопись Делакруа, Курбе, Манэ, Ренуара давали каждому полноту цвета, красоту мира, мед, мякоть граната, розовую теплую плоть, только в этом городе, увидав на стенах портреты Гитлера, я понял, до чего гнусно его лицо. Такой маской должны пугать самки павианов своих чересчур бесстыдных детенышей. И он приехал в Париж, этот гад; он гулял, позировал перед фотографами, почесывался, хихикал… Улицы Москвы после того, как по ним провели пленных немцев, мыли водой. Сколько нужно крови, чтобы смыть с улиц Парижа следы Гитлера, Гиммлера, Штюльпнагеля, Розенберга, сотни тысяч других — надушенных и зловонных, всей этой нафиксатуаренной падали?..

В Париж Декларации прав человека пришли люди, которые считают, что белобрысый вправе удушить смуглого газами, что любовь — это спаривание особей с одинаковыми подбородками, что розы Иль де Франса цветут для сапог господина штабфельдфебеля, что книги созданы для того, чтобы их жечь, а справедливость для того, чтобы над ней глумиться. Для того ли Робеспьер твердил о разуме? Для того ли была гармония Расина? Для того ли санкюлоты твердили: «Свобода или смерть»? Для того ли перед стихами Гюго трепетали тираны? Для того ли Белинский и Герцен восхищались великодушием парижского народа? Для того ли умирали мученики Коммуны, эти разведчики человечества? Для того ли Франция и мир создали Париж?

Подростком я шел по тихой улице Мари-Роз к Ленину. Я хочу напомнить о том, как Ленин любил Париж. Ленин знал, что мало считать и организовывать, нужно еще гореть сердцем и дерзать. Когда немцы пришли в Париж, я забрел на улицу Мари-Роз. Я увидел там одного гада, не помню, кем он был — фельдфебелем или ефрейтором; он шел и ухмылялся. Нет, не для этого был Париж!

Связанный, он не смирился; полумертвый, он не замолк. Я написал роман «Падение Парижа». Я вижу другую книгу: «Возрождение Парижа». Автор начнет ее не с сегодняшнего дня, когда Париж торжествует; он начнет с того июньского дня, когда в опустевший и непохожий на себя город вошли отвратительные захватчики. Он расскажет о подвалах, где когда-то стояли бочки с душистым вином и где люди печатали листовки, собирали гранаты, изготовляли мины. Он расскажет об узких уличках Бельвилля и Менильмонтана, где хрупкие парижанки убивали прусских гренадеров. Он расскажет о подворотнях, в которых холодный рассвет находил бездыханные тела победителей. Он расскажет о тюрьмах Сантэ, Френ, Рокетт, о застенках гестапо, СС, СД, полиции, где фашисты пытали, вбивали гвозди в тело, выкалывали глаза. Он расскажет о казнях на пустырях Орлеанской и Венсенской застав в полусвете неродившегося дня, о девушках и юношах, которые прощались с жизнью и с Парижем. Он расскажет о депутате Габриеле Пери, который перед расстрелом благословил свободу, и о двенадцатилетнем гамене, который, когда немцы приставили его к стенке, крикнул: «Вы можете убить меня, Париж вы не убьете!» Он расскажет о том знойном дне августа, когда Париж вышел из подполья, из подвалов, из подворотен.

В пятницу 18 августа начались стычки между патриотами и немцами. Армии союзников приблизились с запада и с юга к столице. Париж не стал ждать. Он не хотел свободы, как подарка; он вырвал свободу из рук тюремщиков. Кто знает, как тяжело умереть на пороге счастья, за день или за час до освобождения? Но Париж ринулся в бой. В субботу 19 августа Комитет Сопротивления в согласии с союзным командованием отдал приказ о восстании. Рабочие объявили всеобщую забастовку. Началась невиданная битва между парижским народом и германской армией.

Битва продолжалась неделю; она была нелегкой. Ее смутные отголоски доходили до заграницы. Уже салютовали орудия в Бейруте и развевались флаги в Лондоне, а в Париже еще продолжались жестокие бои. Они переходили из одного района в другой, из центра на окраины, и снова возвращались к центру. Лилась кровь Парижа, но Париж не падал духом; он снова и снова штурмовал здания, занятые немцами.

Первые сообщения, пришедшие из Парижа, говорят о местах наиболее ожесточенных сражений. Я знаю там каждый дом, каждый камень, и я как бы вижу эти бои. Немецкие танки шли по широким проспектам от Орлеанских ворот до Севастопольского бульвара. Был бой на площади Денфер-Рошеро, у памятника обороны Бельфора; там каменный лев, гневный и гордый, напоминает о мужестве французов, не сдавшихся пруссакам. Был тяжкий бой и в центре Латинского квартала, на бульваре Сен-Мишель. За один только день повстанцы подбили одиннадцать немецких танков. Сражались на площади Республики, на площади Бастилии, там парижане, как их деды, прадеды и прапрадеды, строили баррикады. На окраинах железнодорожники разбирали пути. Женщины кидали в немцев камни. Был час, когда душа города оказалась в его древнейшей части, на островке Ситэ у собора Парижской богоматери, где ангелы соседствуют с химерами. В последний день еще шли бои в самом центре города, на авеню Оперы и в садах Тюильри. С юга вошла в Париж бронетанковая французская дивизия под командой генерала Леклерка. Танкисты сражались вместе с повстанцами. Наконец немцы не выдержали: командующий немецкими войсками сдался генералу де Голлю, генералу Леклерку и командиру повстанцев полковнику Ролю. Это произошло на вокзале Монпарнас, в квартале художников… Париж победил.

Свершилось одно из величайших событий нашей эпохи: парижский народ освободил родной город. Этим он приподнял значение Франции, утвердил величье народа. Пусть запомнят дни августа все, кто хочет принизить народ, кто думает, что народ — это дитя. Париж не стал ждать международных трибуналов; он судил немецких палачей на своих древних улицах.

Немцы долго сопротивлялись; они хотели во что бы то ни стало удержать Париж. В Берлине грозились: «Неразумные действия парижан повлекут за собой разрушение города». Но как прибой океана, росло восстание; на штурм второй Бастилии шли сотни тысяч восставших. Забудем ли мы о том, как немцы сдались Парижу? Этих сверхмоторизованных потомственных завоевателей выгнали рабочие Рено и Ситроена, студенты, модистки, сталевары, цветочницы, домашние хозяйки, мирнейшие французы, когда-то приверженные рыбной ловле и картам.

Освобождение Парижа — это освобождение Франции. Вслед за столицей ткачи Лиона освободили родной город. Войска союзников, заканчивая очищение парижского района, одновременно быстро продвигаются к Нанси. Они достигли швейцарской границы. Отдельные немецкие части бродят окруженные французскими патриотами. Четыре года немцы называли Францию «местом покоя». Франция стала для них местом вечного покоя.

Лаваль и его шайка спрятались в Бельфоре. Не героические воспоминания определили этот выбор — география: от Бельфора рукой подать и до Швейцарии, и до Германии. Вряд ли стоит расходовать горючее: французы найдут предателей и на вершинах Альп, и в трубах берлинской канализации.

26 августа мир услышал Париж: парижское радио передало первую сводку Франции. Немота длилась пятьдесят месяцев, и человечество мучительно слушало эту тишину. Теперь Париж заговорил.

Я не знаю, выпадет ли мне счастье написать «Возрождение Парижа». Сейчас я хочу напомнить о другом: борьба за Париж шла не только на его улицах, не только в Савойе и в Нормандии; Париж освободили все люди доброй воли, все солдаты свободы. И сейчас вместе с повстанцами, вместе с полками союзных армий по улицам освобожденного Парижа проходят тени участников великих битв — от солдат Бир-Хакейма до солдат Сталинграда. На Волге, на Дону, на Днепре, на Днестре, на Немане уничтожены те немцы, которые четыре года тому назад вышли к Сене. Россия не любит говорить о любви, но Россия умеет любить. Сражаясь за свободу своей Родины, Красная Армия спасла свободу мира. И народ, с давних пор полюбивший Париж, помог Парижу стать снова Парижем. Когда-то воздухом Парижа дышали многие большие люди нашей земли: Карамзин и декабристы, Белинский и Герцен, Тургенев, Салтыков-Щедрин, Успенский, революционеры, ученые, Мечников, поэты, Брюсов, Маяковский, большевики, Ленин. Три года мы уничтожали гадов, которые посягнули на честь России и которые осквернили Францию. Если французские друзья меня спросят, могу ли я себе представить бои за Париж, я отвечу: «Я видел эти бои — у Ржева, в Касторной, в Белоруссии и в Литве».

Французы знают, что битвы на востоке были и битвами за Францию. Не случайно на нашем фронте сражаются французские летчики. Их мужество отмечено в приказе Главнокомандующего о форсировании Немана. Об освобождении Парижа они прочитают между двумя боями. Они сердцем сейчас в Париже, и поэтому они бьют немцев над Восточной Пруссией. Они знают, что Париж не сидит на месте, Париж шагает, Париж идет на Берлин.

«Вино почета» — так называют французы вино в честь дорогих гостей. Но не вина ждет Свобода, а крови бошей, не цветов — гранат. В 1940 году генерал де Голль сказал: «Франция проиграла битву, но Франция не проиграла войны». Теперь Париж говорит: «Выиграна битва, нужно выиграть войну». Прошло время, когда о Франции говорили, как о спящей красавице, которую можно разбудить поцелуем. Не до поцелуев Марианне: она сражается, она вся в крови. Ее армии наступают в Провансе и в Иль де Франсе. Ее партизаны берут штурмом город за городом. Франция идет на восток как солдат. Франция понимает, что, если она не будет в Берлине, немцы снова придут в Париж.

На севере Франции жены шахтеров поют колыбельную: «Спи, мой птенчик». Неужели каждое поколение должно слышать, как звуки этой колыбельной прерываются рявканьем прусской солдатни?! Неужели не могут вызреть гроздья Эльзаса? Неужели для того течет Маас, чтобы через него переходили немцы? Древний Аррас был разрушен в 1916 году; я был тогда среди его развалин. Его отстроили накануне нового нашествия; и в 1940 году я увидел развалины нового Арраса. Неужели его отстроят для новых «Берт» или для сверх-«фау»? Нет, Париж хочет жить, и Париж идет на Берлин.

Освобождение Парижа прозвучит в Германии, как похоронный звон. Немцы видят, что они не могут нигде удержаться. Теряя Белоруссию и Литву, они говорили: «Мы сохраним Францию». Теряя Бретань, они говорили: «Мы удержимся в Литве». Но Красная Армия у границы Пруссии. Они кричали: «Мы сохраним Яссы». Но они потеряли и Румынию. Когда немцы ворвались в Париж, Гитлер приказал звонить во все колокола; над Германией стоял малиновый звон. «По ком звонит сегодня колокол?» — спрашивают друг друга немцы. По генералам? По полкам в Нормандии? По дивизиям в Польше? По Антонеску? По гарнизону Парижа? Нет, сегодня колокол звонит по Германии, по Кельну, по Кенигсбергу, по Берлину.

29 августа 1944 г.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.