Н. Любенков Рассказ артиллериста о деле Бородинском

Н. Любенков

Рассказ артиллериста о деле Бородинском

Настал 1812 год, явился страшный просвещенный Аттила. Европа ужаснулась, и малодушные обрекли Россию погибели, возгорелась кровавая война, и мы понесли на груди врага в Россию, на смерть. Он посевал мятежи, попирал святыню, и следы его обагрены кровью и пожарами.

Все признавали необходимой ретираду систематическую, но русское сердце не выносило ее: оно восставало против благоразумия. Ударить, разбить – вот к чему пламенеет кровь русская. Но, вняв воле царя, спасителя Отечества, мы с терпением переносили отступление. Наконец, утомленные им, мы жадно ожидали генеральных сражений. Авангардные дела мало занимали нас, мы решились всей массой войска принять на себя врага. Мщение за Отечество был общий обет армии.

Светлейший князь Кутузов давно понял его и подарил нас прекрасной позицией: открылись поля Бородинские, и многие предузнали, где кому пасть.

‹…›

17-я бригада наша занимала место на правом фланге нашей армии; храбрый полковник Дитерикс 2-й командовал ею, три батареи были расставлены. Незабвенный граф Кутайсов, начальствовавший всей артиллерией, храбрый, просвещенный генерал, подававший великие надежды Отечеству, внушавший полное к себе уважение благородным характером, мужеством, бывший отцом своих подчиненных, накануне еще сражения приехал осматривать к нам линию артиллерии на всей позиции, занимаемой армией, входил в прения с офицерами о выгодах местного положения для артиллерии, позволял оспоривать себя и следовал за мнениями нашими; наблюдал проницательно, спрашивал о причинах, заставивших каждого из нас поставить так или иначе свои орудия, и соглашался, если мы были правы. Так, видя одно из моих орудий в ущелье, он сказал:

– Вы его превосходно поставили: прислуга закрыта от огня неприятеля, и оно может действовать на довольно обширном пространстве, но эти два вы слишком открыли неприятелю.

Я объяснил ему, что они стали на гребне отвесной горы и, действуя на произвольном пространстве, оставаясь на виду, не могут служить метой неприятелю, ибо выстрелы слишком должны быть счастливы, чтоб ядра в орудия попадали.

– Ваша правда, – сказал он, подъезжая ближе к ним, – я этого еще не замечал, и я бы не избрал лучших мест.

Тут он соскочил с лошади, сел на ковер и пил с нами чай из черного, обгорелого чайника.

– Я сегодня еще не обедал, – сказал он.

Так дружески прощался с нами Кутайсов на закате прекрасной своей жизни. Он объяснил нам значение следующего дня, вскочил на лошадь и помчался. Мы следили долго за этим любимым нами человеком, и кто знал, что в последний раз, кто знал, что завтра, увлеченный беспримерным мужеством и патриотизмом, он погибнет за всех!

Кровавой пеленой занималась заря, оставленные биваки дымились, тлели еще последние огни и догорали, как жизнь раненых. Армии были в боевом порядке, орудия наши заряжены, роковые фитили курились уже. Восходило и солнце, оно позлащало, ласкало оружие наше.

Стрелки завязывали дело, слышна была перестрелка на нашем левом фланге. Вдруг она распространилась и вспыхнула по всей линии, как пороховой стапин[44]; заревели пушечные выстрелы, канонада усилилась; но, к досаде, мы были в бездействии, неприятель не атаковал еще нас. Творец, кто думал, что от спокойных, хладнокровных наших лиц, от этих людей, исполненных жизни и отваги, прошедших смерть, через два часа останутся только трупы! Кто провидит час смерти – час всеобщего истребления – или сердце вещун каждому укажет его? За два часа, говорю, мы были веселы, шутили, смеялись, сочиняли эпитафии друг другу – и в то же время полилась кровь, растерзаны члены наши и нет даже следов знакомых, родных лиц.

Вдруг гонец! Он скакал во всю прыть. Два слова из уст его: «Орудия на передки!» Это было дело одного мгновения, и грозная цепь из 36 орудий и 80 пороховых ящиков, под сильными выстрелами неприятеля, торжественно понеслась на левый фланг, где бой сделался жестоким и сомнительным, на помощь родным, удерживавшим сильный натиск превосходного числом неприятеля[45].

На быстром движении нашем мы выдержали огонь со всей неприятельской линии, расположенной на несколько верст. Звенья великолепной этой цепи выбивались ядрами врагов, но это не останавливало общего стремления. Одно ядро пронизало две коренные лошади моего «единорога»; отрезали ремни, впрягли других, помчались следом за батареями. Неприятель усиливал свои выстрелы, сосредоточивал их против нас, но мы достигли своего назначения, быстро очутились на левом фланге, где помощь наша была необходима, стали разделяться, замещать промежутки и вступили в жаркое дело. Здесь целый ад был против нас: враги, в воспаленном состоянии, полутрезвые, с буйными криками, толпами валили на нас, ядра их раздирали нашу линию, бой был уже всеобщий, стрелки наши отступали, неприятель теснил их. Офицеры их были перебиты, неприятель, не видя на этом месте пушек, делал уже кавалерийские атаки, но появление батареи ободрило наших стрелков. «Батарея, стой, с передков долой!» Она хлынула картечью, опрокинула колонны, отряды неприятельской кавалерии смешались, и линия врагов подалась назад. Стрелки наши бросились вперед, завладели высотами, мы твердо стали на этой позиции[46]. Солдаты наши любят пушки и грудью стоят за них. «Вперед, ребята, – кричат они, – родимые приехали!»

Здесь сражение сделалось как бы поединком, трупы усеяли землю, лошади без всадников, разметав гривы, ржали и скакали; отбитые орудия, остовы ящиков были разбросаны, дым, пламя, гул орудий, изрыгающих беспрерывный огонь; стонали раненые, дрожала земля. Мужественный, неустрашимый генерал Багговут, командовавший нашим корпусом, прискакал к нам.

– У вас очень жарко, – сказал он.

– Мы греемся с неприятелем, – отвечали мы.

– Вам нужно подкрепление, стойте, братцы, ни шагу, вы изумляете неприятеля!

Графа Кутайсова уже не было на свете, мужество увлекло его в пыл битвы, и одна только лошадь возвратилась. Завидна была смерть героя, и мы воскипели еще более мщением за него.

Неприятель, превышая нас числом в пять раз, изумился неустрашимости русских, он утомился атаками, мы принимали его на верную смерть, сражение сделалось медленным, но смертоносным, усталые войска отдыхали для новых истреблений. Одна артиллерия не останавливалась. Жерла орудий извергали пламя, свет потемнел, дым клубился в атмосфере, могильный гул потрясал землю, и ужасный грохот орудий не прекращался.

Покрылись поля жертвами, кровь собратий и врагов дымилась, они погибали, встречаясь с нашими;

ряды обеих армий пустели. Лучшие наши солдаты пали. Что нужды? Мы знали, за что стояли, смерть повила всех одним чувством, не было уже у нас попечения о близких, исчезла заботливость о жизни человека, добродетель, отличающая столь много русского, было только Отечество и жажда истребить врага.

Так, раненые просили помощи – «не до вас, братцы, теперь, все там будем», – отвечали солдаты товарищам; убьют ли кого, смертельно ли ранят – в одну груду: сострадание замолкло на время. Собственная жизнь сделалась бременем: тот радовался, кто ее сбрасывал, – он погибал за государя, за Россию, за родных.

Когда истощены были обоюдные силы, когда неумолимая рука смерти устала от истребления, армии стояли, казалось, недвижимо; не было конца бедственному дню; одни орудия глушили, раздирали ряды, местами смолкали и они. В одном из таких промежутков бомбардир одного из моих орудий, Кульков, молодой храбрый солдат, опершись на банник, призадумался. Я знал прежде и угадал прекрасные чувствования простого человека.

– Ты думаешь о суженой?

– Точно так, ваше благородие, – отвечал бомбардир. – Жалко, когда больше с ней не увижусь.

– Бей больше французов, – сказал я, – чтобы они ее у тебя не отняли.

– Нет, ваше благородие, лучше света не увидеть, чем отдать ее бусурманам.

Несчастный угадал: ядро снесло ему голову, мозг и кровь брызнули в нас, и он тихо повалился на орудие со стиснутым в руках банником. Солдаты любили, уважали его за храбрость и добрые качества.

– Позвольте его похоронить, ваше благородие.

– Не успеете, братцы, теперь, – сказал я им, – а успеете – делайте, что знаете, мне теперь некогда.

С этим они бросились, оттащили обезглавленное тело, вырыли тесаками столько земли, сколько нужно, чтоб покрыть человека, сломали кол, расщемили его сверху, вложили поперечную палочку в виде креста, воткнули это в землю, все бросили на полузакрытого товарища по последней горсти земли и перекрестились. «Бог с тобою, Царство тебе Небесное», – сказали солдаты и бросились к пушкам: неприятель снова атаковал нас.

Бог нам помог. Отразив неприятеля, мы составили совет: заряды наши были выпущены, едва оставалось по нескольку на орудие. Храбрый унтер-офицер Литовского уланского полка разрешил наше недоумение.

– Позвольте мне, ваше благородие, слетать за ящиком к неприятелю.

– Охотно, – отвечал я. – Ты будешь за это вознагражден.

И он помчался в неприятельскую линию. Пред этим несколько раз он скакал по сторонам, осматривал число неприятеля, доносил нам о его частных движениях, принося через свои поиски истинную пользу. Здесь он мчался с ящиком. Одна из трех ящичных лошадей была убита, из двух остальных у пристяжной была переломлена нога, коренная легко ранена. Улан ухитрился: он привязал поводья двух этих лошадей к хвосту своей лошади, опрометью сел на нее и скакал к нам; пристяжная едва могла поспевать, скача на трех ногах. Мы торжественно встретили храброго; я поцеловал улана.

– Где ты отыскал ящик с зарядами?

– А вот где. Осматривая по вашему приказанию вот ту конницу, что сейчас было пожаловала к нам, которую вы отпотчевали картечами, я увидел несколько русских орудий, бросившихся в атаку. Вот они за убитым ездовым и лошадью не могли его взять, когда поскакали вправо, а французам некогда было: они дрались с нами.

‹…›

В солдатах наших проявляются часто прекрасные, высокие черты. Так, в этом сражении французы были взяты в плен, многие были ранены, у одного оторвана нога. Мучимый нестерпимой болью и голодом, он обращался к нашим солдатам и просил хлеба, у нас его не было: обоз наш был далеко. Один из них вынул кусок хлеба и отдал его неприятелю.

– На тебе, камрад, я с ногами, пока и достану где-нибудь, а тебе негде его взять.

Я знал, что кусок был последний, и обнял благородного солдата, храбрый и добродушный, он получил за Бородинское дело Георгия. Так есть великая душа в наших простых воинах; она хранится, как драгоценный алмаз в грубой своей коре, умейте только его раскрыть!

Вечерело, выстрелы затихали, отдых сделался необходим: армии пролили, казалось, всю кровь, не было уже жертв; просветлел воздух, дым тихо взвивался и редел. Военачальник врагов (утверждали пленные, что то был сам Наполеон), окруженный свитой более ста особ, рекогносцировал; он смотрел часто в зрительную трубу. Мы пока молчали – он приближался, нам этого и хотелось: легкие наши орудия были заряжены ядрами, батарейные – картечами; в совещании мы составили план воспользоваться этим обстоятельством и дать залп, выдержав хладнокровно приближение; этим мы могли истребить если не счастливца, то некоторых неприятельских генералов, бывших тут в свите. Мы окружили орудия, чтобы не дать заметить, что их наводили; вдруг отскочили, вспыхнул огонек, взвился дым с скорострельных трубок – и все орудия грянули смертью. Расторжен великолепный поезд, разметали его по сторонам, половина истреблена. Но вслед за тем мы выдержали мщение врагов, выдержали неимоверно. Через четверть часа густая колонна французских гренадер, до пяти тысяч, с красными распущенными знаменами, с музыкой и барабанным боем, как черная громовая туча, неслась прямо на нас. Казалось, ей велено погибнуть до последнего или взять нашу батарею.

‹…›

Надобно отдать справедливость французам, что натиск их бывает необыкновенный. Первые их атаки чрезвычайно стремительны, кажется, только русские их могут выдержать. Обыкновенно они делают ложные движения, сосредоточивают в один пункт все свои силы и с бешенством бросаются, чтобы прорвать линию, но это продолжается недолго, далее они смягчаются, делаются приветливее, и тогда русские, постояннее по силе характера и бесстрашию, бросаются и сокрушают их. Так было и здесь, в нашем деле. Они с диким криком приблизились, мы встретили их картечью, и страшная колонна поколебалась. Начальники их кричали: «Allons! Avancez!» Ряды мгновенно замещались, они выстраивались через трупы своих и двигались плавно, величественно. Брызгнули еще картечью. Новое поражение – колонна смешалась, но крики начальников не умолкали, и она, опять стройная, двигалась. Для нанесения решительного поражения и замедления ее на ходу мы начали действовать залпами из полубатарей. Выстрелы были удачны: разредела эта страшная туча, музыканты и барабаны замолкли, но враги опять шли смело. Колонна эта была похожа на беспрерывный прилив и отлив моря, она то подавалась назад, то приближалась, в некоторые мгновения движения ее от действия нашей батареи были на одном месте, она колебалась, вдруг приблизилась. Эскадроны Уланского полка бросились в атаку, но по малому числу людей не могли выдержать ее: колонна открыла убийственный батальный огонь, кавалерия наша была отбита и возвратилась. Граф Сиверс, бесстрашие которого в этот день было свыше всякого описания, видя, что не остается у нас более зарядов, приказал взять на передки и прикрыл наше отступление егерями.

Мы сделали последний прощальный залп из целой батареи. Французы совершенно смешались, но опять строились почти перед батареей. Тут Рязанский и Брестский полки грянули «ура!» и бросились на штыки. Здесь нет средств передать всего ожесточения, с которым наши солдаты бросались, – это бой свирепых тигров, а не людей, и тогда как обе стороны решились лечь на месте, изломанные ружья не останавливали: бились прикладами, тесаками; рукопашный бой ужасен, убийство продолжалось с полчаса. Обе колонны ни с места, они возвышались, громоздились на мертвых телах. Малый последний резерв наш (более никого уже не оставалось) с громовым «ура!» бросился к терзающимся колоннам, – и мрачная убийственная колонна французских гренадер опрокинута, рассеяна и истреблена; мало возвратилось и наших. Единоборство колонн похоже было на бойню, лафеты наши были прострелены, люди и лошади перебиты; последние по какому-то инстинкту стояли целый день, печально наклонив головы, они смирно переставляли ноги, вздрагивая по временам от ядер и гранат, лопавшихся на батарее.

Вечер прекратил убийство, горсть победителей возвратилась к своим. Мы были похожи на часть спартанцев, погибших с бессмертным Леонидом, – все были окровавлены, одеяния наши изорваны, лица наши в пыли, закоптелые пороховым дымом, уста засохли. Но мы дружно обнялись и почтили память погибших слезой сострадания, которое притупилось, исчезло в продолжение дня. Мы чувствовали, что достойны доверия Отечества и государя.

Ночь провели на трупах и раненых, и мечты мои вновь воскрылились: я видел, как обагрялись Бородинские поля кровью, видел отрадно, как гибли враги, как ядра мои раздирали страшную колонну, готовую нас сокрушить; видел, как пламенным шаром закатилось солнце вместе с жизнью почти ста тысяч; мрак покрыл их навеки.

‹…›

Здесь кстати заметить, что русские и французы бывают всегда враги только по соревнованию в славе. Так, на вопрос одного генерала: «Что называется неприятелем?» – солдат решительно отвечал:

– Француз, ваше превосходительство.

– Ну а когда война с турками?

– Все-таки француз.

Это было вскоре после кампании 1812 года. Столько ожесточены они были достойным порицания поведением французов в России! И враги наши не должны обвинять даже русских крестьян в жестокостях с ними, ибо неистовые поступки французской армии в России заслуживали бы еще большего мщения. И так ли мы поступали во Франции, так ли мы заплатили за неслыханное зверство их? Впрочем, мы отмщены: мы были во Франции для того, чтобы показать ей великодушие наше. И как добрые дела не остаются без возмездия, то, не раз бывши потом за границей, я наслаждался прекрасными плодами мира и спокойствия, которые мы внесли в недра этого государства вместо мести, которой должны бы были его покарать.

‹…›

Я думаю, что в солдате нашем развивается воинственный дух, имея его своим началом еще в быту крестьянина. Беспрерывные войны, веденные Россией со шведами, турками, поляками, татарами и горцами Кавказа, преобразовали нашу нацию в военную. Петр Великий слил ее дух воедино и дал ему достойное для славы России направление. Последующие за ним государи развили до высшей степени эту народную доблесть. В Отечественной кампании она обнаружилась величественнее, и 1812 год принял полный характер войны народной, с бесчисленными своими ужасами и бедствиями, доказав всему свету истреблением европейской армии, что гибельно трогать нас в дымных наших избах, когда мы не посылаем приглашений. Свободные вооружения наших крестьян, их патриотические действия всякому известны, нужно было только видеть это на опыте[47].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.