Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

20–23 июня 1915 г.

Моя родная и другая Наташа,

Только вчера ты, наконец, получила мое письмо, за которое, как ты мне телеграфировала, ты меня не благодаришь. Обижаться за это я не имею в данном случае права, т. к. действительно письмо мое было отвратительное, но не без причин. До получения твоего письма оно было ласковое и бодрее, а после прочтения твоего письма, как ты, вероятно, заметила, я сильно понизил тон (в смысле бодрости). Дело в том, что мне кажется, что ты не всегда бываешь справедлива ко мне и слишком меня критикуешь во всем; я вовсе не говорю и не нахожу сказать, что я всегда бываю во всем прав. Что же касается моей совести, то она делится на две части: я чувствую, что должен в такое тяжелое время служить для России и служить здесь на войне в строю, как бы тяжело мне ни было – (вот это одна половина). – А другая часть моей совести, зная, как ты мучишься моей службой тут вдали, мне не дает покоя ни днем, ни ночью. Эта мысль меня беспощадно грызет и до такой степени меня угнетает, что и выразить этого не могу. – Я, конечно, теперь ищу выход и буду стараться получить, если только возможно, другое и, главное, не строевое назначение, которое мне бы дало возможность вернуться домой, чтобы быть с тобой, мой Ангел. Я человек терпеливый, может быть, даже слишком терпеливый, из-за которого терпят даже некоторые несправедливости самые близкие мне люди, все это я сознаю отлично, но время, которое переживает Россия и весь ее народ, такое тяжелое, что, по совести говоря, мне было невозможно не пойти сразу в строй, и я убежден, что этим самым поступком я тебе принес пользу в общественном мнении, с которым, к сожалению, до известной степени приходится считаться. Наташечка, ты отлично знаешь, что не будь этой ужасной войны, мы бы спокойно жили за границей и мне бы и в голову не приходило поехать в Россию без тебя хотя бы на один день. А также ты напрасно обижаешь меня, написав, что в случае, если бы ты не получила разрешения возвратиться в Россию, то я, будто бы, все-таки тебя оставил в Англии и уехал бы один. Нет, я этого бы не сделал так же верно, как я об этом тебе пишу. Ведь я же уехал бы тогда с моей матерью, и как она этого хотела, значит тем более потом я не уехал бы один и не оставил бы тебя одну в Англии. – Запылал я к тебе такой любовью (как ты мне пишешь) не потому, что чувствую, что несправедливо к тебе отношусь, а просто по той причине, что я ужасающим образом скучаю без тебя, тягощусь разлукой, жалею тебя в полном смысле этого слова, а кроме того, чем больше я живу с тобою, тем больше я тебя люблю, ценю, уважаю. Ты не можешь отрицать этого, т. е. моего искреннего и сердечного отношения к тебе, не правда ли Наташа? – И вот зная, как ты страдаешь от разлуки (но я думаю, что я еще больше), я и решил хлопотать о том, чтобы меня отсюда убрали. Ларька [Воронцов-Дашков] поедет в Петроград через две недели и поговорит об этом, впрочем, я об этом тебе уже написал прошлый раз. – Сколько несчастья принес и приносит людям Василий Федорович. Я на днях прочел книгу «Кайзер без маски», которая мне очень понравилась, и мне кажется, что это правда, а не фантазия художника. Личность старика графа фон Шверин замечательно симпатичная. Характер Вильгельма совершенно правильно и даже беспристрастно описан, вот когда вышла наружу вся его дьявольская натура и политика, и вскоре, отрезвившись, немцы поймут и увидят это. Прочти эту коротенькую книжку. «Les Disciple» я продолжаю читать и на днях кончу, но если б не ты мне ее прислала, то я бы читать не стал, не нравится. – За фотографии тебя благодарят, т. е. [Б.В.] Никитин и Гиви Амилахвари. Снимала ли ты в Москве, если да, то прошу мне прислать на показ, а также и гатчинские снимки. – Я очень рад, что как дом, так и сад теперь вполне благоустроены. Я бы тебе посоветовал пригласить Сурова, пусть он снимет фотографией самые красивые углы нашего милого сада. В этом году я так и остался без ландышей, сирени и белых фиалок, что очень печально. – Трогательные Капнисты изредка присылают землянику и компот из нее. Свежую землянику я просил их больше не присылать ввиду того, что она приходит почти вся испорченная. Земляничный компот Дорондовского, т. е. Верховцева также вкусный, я только не понимаю, почему он перестал посылать соленое масло, как я просил делать, несоленое здесь совсем ни к чему и через несколько дней становится почти несъедобным из-за жары. В телеграммах я все забывал тебе об этом написать. – Мне также, как и тебе, приходится перескакивать с одного предмета на другой, только из-за того, чтобы не забыть об этом написать. – Инна Алек[сандровна] [Эриванская] на этих днях уехала в Петроград, наверное, ты ее вскоре повидаешь. В их отряде постоянные недоразумения и ссоры и соревнования между сестрами, кто там прав, кто виноват, совершенно невозможно сказать, я думаю, что все виноваты. У нас теперь ушли две хорошие сестры: Старосельская и Лебедева. Инне А[лександровне] я посоветовал оттуда уйти, посоветуй и ты, а то у нее постоянно выходят какие-нибудь обиды и, в конце концов, может случиться какое-нибудь крупное недоразумение, что будет крайне неприятно ей самой и ее друзьям. Она хороший человек, но очень невыдержанная, да и повиноваться не умеет, и вот те причины, почему таким натурам не стоит даже и стараться служить, все равно ничего хорошего не выйдет из этого. Не скажи ей только, что я о ней написал. То, что ты пишешь о Юзефовичах, не так; не понимаю, кто занимается такими сплетнями и кому это надо. Можно их обоих не любить, но говорить того, чего нет, не следует. Вера Мих[айловна] [Юзефович], как я тебе писал, работает без передышки с маленьким поездом между ст. Торские и Тлустэ. Остальной мой поезд перекатан на российскую колею и будет ремонтироваться в Одессе или в Киеве, персонал за это время будет отдыхать. Юзефович с женой видятся ежедневно, или почти ежедневно (я так думаю, но не знаю). Здесь же, т. е. в нашем расположении, я ее ни разу не видел. Наташа, мне жалко, что тебя сумели люди так восстановить против Юзефовича. У него, может быть, много недостатков, но по отношению меня его нельзя ни в чем упрекнуть. В отношении тебя также он никогда ничего не сделал чего-нибудь нечестного или некорректного. Ты почему-то вообразила себе, что он мешал нам видеться или вообще во всем желал влиять на меня в служебном отношении и т. д. Я могу тебя уверить, что это не так. Правда одно, что без меня ему крайне трудно бывает, и вот вся причина, почему он ждет всегда с нетерпением моего возвращения в дивизию. Наша дивизия не регулярная часть, и командовать ею совсем не так просто, как может казаться; столько постоянно вопросов всяких, обид, жалоб между полками и т. д. Когда я здесь, тогда все это принимает более мирный оттенок, а без меня ему более чем трудно. В боевом отношении он большой молодец, всегда делает правильную оценку и отдает соответствующие распоряжения, которые приводят к хорошим результатам. – С [В.А.] Вяземским теперь он в отличных отношениях, не знаю, кто тебе мог сказать то, что ты мне написала. Я Вяземского вчера сам нарочно спросил об этом. Когда я был в отсутствии, то, кажется, Юз[ефович] сердился на Вяз[емского], что конвой остался без своего командира, а теперь командует им другой офицер, вот и все. А кроме [того], в то время вышел приказ от Верховного [главнокомандующего], который гласил с большой строгостью об отчислении всех лишних и прикомандированных к штабам офицеров – обратно в строй, таких у нас было несколько человек, в том числе [Л.Л.] Жирар, [В.А.] Вяземский и [Б.В.] Никитин. Но этот вопрос уладился, и они все остались на прежних местах; «c’est comme cela qu’on ecrit l’ Ristoire» (“вот как мы писали историю” – фр.). – Я все это пишу к тому только, чтобы ты не сердилась на Юзефовича, который мне действительно очень предан, без всякой задней мысли. О тебе он меня всегда спрашивает. После войны он собирается уйти в отставку и его мечта попасть в Гос. Думу. Итак, не сердись на Юзефовича. – Как безумно счастлив я буду тебя повидать в июне, как ты мне пишешь, только вопрос, где это будет, в усадьбе под Тарнополем или где-нибудь еще ближе к России, что, кажется, к тому и клонится. – Холин на днях возвратился из Москвы и привез мне письмо от Юлии Владиславовны [Шереметевской]. Она пишет, что собирается приехать с Кирюшей в Гатчину.

21 июня. – Моя нежная дорогая девочка, я получил вчера вечером твою телеграмму из Гатчины, ты извещаешь о твоем возвращении из Москвы и также о том, что оступилась и оборвала связки, моя бедная, дорогая, маленькая, мне так тебя жалко, что просто и сказать не могу, и так досадно, что меня нет около тебя, я бы мог помассировать твою бедную больную ножку и, вообще, проводил бы день с тобой, и тебе не было бы так скучно лежать. В растяжении, которое у меня также было два раза в жизни, самое главное это компресс и массаж, последний надо делать два раза в день минут по 10–15 и продолжать его очень долго, т. к. это больше всего укрепляет связки. Как это ты ухитрилась сделать, и где, на вокзале? – Джонсону изъявляю свое полное неудовольствие и объявляю строгий выговор за то, что не бдительно печется о моей супруге. – Я знаю, как это ужасно болезненно, но надеюсь все-таки, что боль скоро успокоится, что ехать ты будешь хорошо и, наконец, что тебе не придется долго лежать. – Хорошая ли у вас теперь погода в Гатчине и есть ли белые фиалки? – Я очень рад был узнать из твоего письма, что Юлия Петровича [Гужона] не только освободили от ареста, но даже совсем оправдали (я так понимаю, раз Маклаков был смещен в связи с этой историей). – Я очень жалею всех тех несчастных, которые пострадали от погрома. Хорошо, что Липовка только частью пострадала, что бы сказала дорогая Ольга Сергеевна? – Наташа, нехорошо с твоей стороны мне не верить; раз я тебе обещал не летать, значит, за твоей спиной, никогда этого и не сделаю. Я у них, т. е. у летчиков, был, когда они получили новый аппарат «Voisin», и снимал там фотографии. На днях был воздушный бой. Два немецких аэроплана преследовали одного нашего, причем скорость была на их стороне, кроме того, они оба обстреливали его из пулеметов, а наш отстреливался одним только револьвером. Подлетая к Тлустэ, другой наш летчик поднялся на «Voisin» выручать своего товарища, но впопыхах забыл взять с собой пулемет. Оба немца оказались большими трусами и показали нашим свои удирающие хвосты. Это все происходило поблизости от нас. Батюшка [Поспелов] и Иван А[лександрович] [Кадников] в это время гуляли по шоссе и наслаждались чудным теплым вечером. Дуэль между аэропланами сначала им казалась весьма интересной, но когда начали свистеть вокруг них пули, то решили лучше спрятаться, что и сделали в дренажной трубе под шоссе. Доктор при этом проявил полную панику и летел кубарем по насыпи, а батюшка, не торопясь и смеясь, спустился с дороги, но, так же, как и первый, спрятался на четвереньках в тесной и грязной трубе. – Положительно, в жизни нет трагизма без комизма. – Кувыркалегии телег можно почти всегда избежать, если вовремя остановить машину, надо чувствовать и соображать каждый случай, когда же у шофера этого чутья нет, тогда подобные случаи (как с вами были по дороге в Лисино) будут постоянно повторяться. Как мне досадно, что я не был с Вами в Лисино; странно, что вы нашли так мало ландышей. Лисинским старичкам я написал благодарность за их память. Я надеюсь, что дети продолжают гулять в дворцовом парке и кататься в Зверинце. Живет ли [великая княгиня] Ксения [Александровна] в Гатчине и приезжает ли туда моя мать и как часто? – Я думаю, что можно почти наверное сказать, что немцы до Гатчины не дойдут, мне это кажется совсем невероятным. Ты можешь спокойно и без опасений там устраиваться. Снаряды в большом количестве должны получиться с 1-го июля. Я наверное знаю, что с 1 июня будут выделывать по 2 000 000 снарядов в месяц, значит через недели две вся артиллерия, находящаяся на позициях, получит большое количество снарядов. Затем, насколько мне известно, из Америки вскоре будет получена большая партия винтовок. Про японскую тяжелую артиллерию, кот[орая] прибыла, я тебе писал в прошлом письме, Холин проездом через Киев встретился с японскими офицерами в каком-то ресторане, которые ему это сообщили, так что это факт несомненный. Вот получив все это и влив всю эту силу в армию, я и думаю, что тогда мы должны будем двинуться вперед и снова завоевать все утерянное нами пространство. Я не совсем верно написал, вопрос не в пространстве, а в том, что[бы] разбить армию противника. Вся настоящая война нам показывает, что делают как раз обратно. Все высшее начальство трепещет за отданную пядь земли и не заботится о том, что[бы] в главных местах собирать большой кулак и там обрушиваться на противника; но эта несложная и, казалось бы, разумная мера, до сих пор не применяется. Желают быть сильными по всему фронту, что, конечно, невозможно, и в результате мы почти всюду слабы. Но теперь довольно писать об этом.

23 июня. – Моя душечка родная, от всего сердца благодарю тебя за другое и ласковое письмо, только ты напрасно говоришь, что я правду слушать не люблю и что поэтому надо молчать. Это не так, Наташечка, правду надо всегда знать, и всякая правда сопряжена тесно с справедливостью, и так как я по натуре своей справедливый человек, то всегда выслушаю всю правду и буду благодарен за откровенность; ты не можешь этого отрицать и сама знаешь, что я на своем веку, в особенности за последние годы, многое выслушал и многое вытерпел со всех сторон. В чем не прав, я всегда сознаюсь. Как пример возьму последний случай, т. е. тот факт, что я не приехал на похороны [великого князя] К[онстантина] К[онстантиновича]. – Я по своей совести считал, что не имел нравственного права отсюда уезжать, ввиду того, что так недавно до этого был в продолжительном отпуску, а кроме того, и время неспокойное. Мне же самому было бы несравненно приятнее лишний раз побывать с тобой. Я и не буду спорить и доказывать, что я только прав, а ты и другие, которые не моего мнения, не правы. Я хочу только одно сказать и доказать, т. е. убедить тебя, что когда я что-нибудь решаю, то действую всегда по совести. Поэтому я надеюсь и убежден, что ты всегда будешь мне говорить всю правду, как всегда это делала, не надо только никогда сердиться и портить этим отношение. – От души надеюсь, что твоя ножка скоро поправится, ужасно это досадно и то, что 27-го тебе нельзя будет двигаться. Кроме подножки на автомобиле, наверное, еще виноваты твои каблуки. – Что касается моей неэлегантности за последнее время, то ты сама знаешь, как трудно добиться какого-нибудь толка от портных и сапожников, когда самому не приходится или почти не приходится их видеть и объяснять, что хочешь и как. А кроме того, мы жили за границей, а возвратившись оттуда, я временно носил то старое платье, которое у меня было, а затем пришлось надеть черкеску, которую ты презираешь. В настоящее время я ношу китель и брюки из холста с желтыми сапогами. – Я полагаю, что тебе бы это понравилось, когда мы встретимся, я буду продолжать в этом ходить, т. е. носить это платье. – Все, что ты написала о Москве, мне было очень интересно читать. Из всего этого факта видно совсем ясно, что Юсупов (что и можно было ожидать) как администратор никуда не годится. Жалко бедного Оболешева, который постоянно должен иметь с ним дело. Он мне еще не прислал письма. – Очень благодарю тебя, Ангел мой, за все, что ты мне прислала, во всем видна заботливость, и буду надеяться, та прежняя любовь, которая мне дороже всего на свете. Хинная вода пока не для меня, а для Коки, я же продолжаю аккуратно втирать свой lotion De’queant, но толка, вероятно, от него также никакого не будет. Пожалуйста, пришли мне прочную губку для ванны, от моей почти ничего не осталось. – Я только что проверил в дневнике то, что ты меня просила, но так как ты во всем «Фома не верный» (так в письме, правильно: Фома неверующий. – В.Х.), то я перепишу тебе оба дня: 17-го мая. После завтрака мы прошлись по саду, а в 2? ч. они (т. е. Амилахвари и Никитин) уехали. В 6 ч. Наташа, Вяземские, Джонсон, Кока и я поехали в Чиркинский домик… и т. д. Да, кроме того, я помню, что мы оставались дома до чая, пишу дальше: 19-го мая. После завтрака Наташа, Вяземские, Джонсон, Кока и я поехали ко дворцу и нарвали там тюльпанов и нарциссов, затем мы отправились по оранжереям, где сорвали несколько роз… и т. д. – Из этого ты видишь, что 19-го это именно тот день. – Благодарю тебя за присланные фотографии, по сюжетам они очень милы, но действительно снимки не вполне удачные, как будто попал свет на пленки. Ты мне ничего не ответила на мою телеграмму – снималась ли ты у Трунова, но, во всяком случае, сделай мне удовольствие и снимись у Boissonat, мне так хочется иметь твой портрет в низком декольте, как я тебя говорил, и без меха, а то мех все закрывает, сделай это для меня, когда будешь в Петрограде! – Я надеюсь, что это письмо ты получишь 27-го утром, я курьера нарочно не задержал, чтобы он мог в этот день вручить мое письмо. Мне очень больно не провести день твоего рождения вместе с тобой, моя дорогая Наташа. От всего сердца поздравляю тебя и шлю самые лучшие пожелания и чтобы Господь скорее нас снова соединил, и я также надеюсь, что 26 августа я проведу в уютной Гатчине и мы поедем куда-нибудь в лес на пикник. – Извиняюсь за очень [плохо] написанное письмо, но почерк за последнее время что-то ухудшается. Да хранит тебя Бог. Мысленно крещу тебя, моя дорогая нежная девочка, ласкаю и горячо обнимаю тебя, будь здорова.

Весь твой мальчик Миша.

P.S. Благодарю за книгу «Русский барин».

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 20. Л. 103–115 об. Автограф.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.