А. Шишков «Кто исчислит бедственные следствия…»

А. Шишков

«Кто исчислит бедственные следствия…»

В начале декабря государь отправился в Вильну, куда вскоре и мы (я и князь Волконский) за ним последовали. Доехав до тех мест, где происходили военные действия и движения, взорам моим представились такие страшные зрелища, которые поразили душу мою неизвестными ей доселе мрачными чувствованиями.

Дорога устлана была разбросанными подле нее и на ней мертвыми телами, так что сани наши часто стучали, проезжая по костям втоптанных в нее человеческих трупов. От многих с ужасом отвращал я свои глаза. Положение тел их было нечто удивляющее и непостижимое. Иные лежали полунагие или в странных, случайно попавшихся им одеяниях, сгорбленные, исковерканные, так сказать, как бы живомертвые. У иных на лицах их, на коих не успело еще водвориться спокойствие вечного сна, изображалось некое лютое, дикообразное отчаяние.

Смерть, по-видимому, не дав еще ни телу их протянуться, ни чувствам погаснуть, схватила их хладной своей рукой и в то ж мгновение окаменила, так что с приподнятой головой, с незамкнутыми глазами и разинутым ртом, казалось, говорят они: смотрите, как казнятся богоотступники, и на мертвых лицах наших читайте, с каким мучением вылетала из нас преступная и – о горе! – неумирающая душа наша! Некоторые, однако ж, хотя и немногие, лежали спокойно заснувшими на постланном под ними, на снегу, рубище. Въехав в одну деревню, увидел я солдата с шишаком на голове, хорошо обутого и одетого. Он, как живой, лежал простертый на улице, подле избы, не обращая на себя ничьего внимания, – до такой степени множество валяющихся тел приучили жителей смотреть на них с хладнокровием!

Невозможно исчислить и описать ни злочестивых дел, ни бедствий, претерпенных сей завлеченной Наполеоном в Россию громадой народов. Сперва – блестящие великолепием, сильные числом всадников и оружия, надменные гордостью, свирепые убийцы, грабители, зажигатели, богохульники, ругающиеся над святынями; потом – уничиженные, нищие, голодные, бродящие в трескучие морозы по лесам и болотам, в лохмотьях, в рубищах, пожирая друг друга или питаясь вранами и псами, приготовляя в самих себе взаимную им пищу, – таково напоследок было их состояние! Кто не познает в том праведного гнева Божия, карающего смертных, когда они, превзойдя беззакониями своими меру милосердия Господня, ополчат десницу Его громом и молниями?!

По приезде нашем в Вильну чувства мои поражены были новыми ужасами: я увидел длинную, толстую, высокую, необычайного образа стену. Спрашиваю: что это такое? Мне отвечают, что это наваленные одни на другие, смерзшиеся вместе мертвые тела, за тем тут накиданные, что выкапывать, для зарывания их, рвы требовало бы, по причине мерзлой земли, многого труда и времени. Больницы в Вильне наполнены были изнуренными и ранеными так тесно, что находящиеся в них не совсем еще ослабевшие, для создания себе большего простора, выбрасывали умирающих, но еще живых товарищей своих из окон. В городе и при выходе из домов страшно было встречаться с оставшимися здесь французами: они, с бледным лицом и мутными глазами, походили больше на мертвых, нежели на живых людей. Иные, идучи, вдруг падали и умирали; иные казались в некотором одурении, так что, вытараща глаза, хотели нечто сказать, но испускали одни только невнятные звуки. Для прочищения воздуха везде по улицам разложены были зажженные кучки навоза, курящиеся дымом. Все мы опрыскивали свое платье и носили с собой чеснок и другие предохранительные от заражения вещи.

Некоторые профессора здешнего университета и другие жители Вильны во время пребывания здесь Наполеона и войск его предались ему, вступали в назначаемые от него звания и должности, превозносили Францию и злословили Россию. Кроткий, немстительный Александр, лишь только предстал я пред ним, приказал мне написать всепростительный манифест. Я исполнил это и в тот же день поднес оный к подписанию.

По приезде своем в Вильну государь император увенчал подвиги князя Смоленского возложением на него ордена Святого Георгия 1-й степени. Вскоре после того и мне пожалован был орден Святого Александра Невского, с весьма лестным для меня в рескрипте изречением: «За примерную любовь к Отечеству».

В бытность нашу здесь имел я однажды с фельдмаршалом князем Смоленским следующий разговор:

Я. Разрешите мое сомнение, зачем идем мы за границу?

Он. Для продолжения войны.

Я. Зачем продолжать ее, когда она кончена? Можно ли предполагать, что Наполеон, пришедший сюда со всеми своими и европейскими силами и сам, по истреблении всех его полчищ и снарядов, насилу отселе ускакавший, может покуситься вторично сюда прийти?

Он. Я думаю, что не придет. Довольно и одного раза быть так отпотчивану.

Я. А сидя в своем Париже, какое может он сделать нам зло?

Он. Нам, конечно, нет; но господство его над другими державами, Австрией, Пруссией, Саксонией и прочими, останется то же, какое доселе было.

Я. Если мы идем освобождать их, то цель войны должна быть та, чтоб Наполеона свергнуть с престола, ибо если в них самих не будет твердости, то он, и по замирении, рано или поздно снова возобладает над ними: честолюбивые намерения его не перестанут в нем пылать. Буде же предполагается вырвать из рук его Францию, то это, по многим причинам, не так легко. Первое. Пруссия бессильна, порабощена; во многих ее городах и крепостях сидят французы. Второе. Наполеон женат на дочери австрийского императора и уже имеет от нее сына. Третье. Саксонский король, по расчетам своим или от страха, предан совершенно французскому двору. По всем сим обстоятельствам, может быть, и самые победы наши не ободрят их столько, чтоб поднять оружие и вступить с нами в союз. Итак, не будучи в них уверены, мы идем единственно для них, оставляя сгоревшую Москву, разгромленный Смоленск и окровавленную Россию без призрения, с новыми надобностями требовать от нее и войск, и содержания их.

Он. Да, признаться д?лжно, что этот великодушный наш поступок и ожидаемая оттого слава сопряжены с немалым пожертвованием и великою отважностью.

Я. Хорошо, если предприятие наше увенчается успехами. Но ежели, паче чаяния, мы, зашедши далеко, принуждены будем, прогнанные и с потерями, возвратиться назад, то, подняв опять Наполеона, не лишимся ли мы тех преимуществ, какие теперь над ним имеем? Не скажет ли Европа: они сравнялись, прогнали взаимно друг друга, и кто из них одержит верх – неизвестно?

Он. Да, это правда! Будущего нельзя знать.

Я. Для чего бы не остаться нам у себя в России, предлагая утесненным державам, чтоб они воспользовались удобностью случая освободить себя из-под ига Франции? Можно, если они ополчатся, обещать им вспомоществование частью наших войск, как Павел Первый помогал Австрии, послав к ней Суворова с войсками, но не участвуя в том всем своим царством. Тогда, если бы и последовали какие неуспехи, уважение других держав к могуществу России, особливо же низложением исполинских наполеоновских сил приобретенное, нимало бы чрез то не уменьшилось.

Он. Я сам так думаю, но государь предполагает иначе, и мы пойдем далее.

Я. Если и вы так думаете, то для чего же не настоите в том пред государем? Он, по вашему сану и знаменитым подвигам, конечно, уважил бы ваши советы.

Он. Я представлял ему об этом; но, первое, он смотрит на это с другой стороны, которую также совсем опровергнуть не можно; и другое, скажу тебе про себя откровенно и чистосердечно: когда он доказательств моих оспорить не может, то обнимет меня и поцелует; тут я заплачу и соглашусь с ним.

Сим кончился разговор наш. Да не подумает кто, что я сии последние слова, по особливой ко мне доверенности сказанные, привожу для помрачения славы того, кто по заслугам своим Отечеству соединил в себе Пожарского с Румянцевым и Суворовым. Нет, я чту память его священной. Но что правда, то правда! Кутузов, искусный и храбрый пред неприятелем полководец, был робок и слаб перед царем. Он пошел бы за Отечество на верную смерть, но ни в каком случае не мог бы сделать того, что сделал Сюлли с Генрихом IV, оттащив его насильно от слез любимой им женщины, преклонявшей его к предосудительному поступку. Сия слабость в столь знаменитом муже, каков был Кутузов-Смоленский, показывает только, что человеку не свойственно совершенство.

Что же принадлежит до мнения моего, изложенного в сем разговоре, то хотя последовавшие события и опровергли оное, однако же и теперь не стыжусь я тогдашних моих мыслей. Мне внушала их опасность, чтоб Россия, жертвуя собой для других и ратоборствуя больше для славы, нежели для пользы своей, не подверглась с ущербом благоденствия своего каким-либо новым злоключениям. Человек судит по обстоятельствам, ему представляющимся, не зная Божеских, сокрытых от него предопределений. Я и поныне в столь скором падении возросшей до высочайшей степени силы Наполеоновой не иное что вижу, как особенное произволение Творца вселенной. Властолюбие, соединясь с безверием, достигло до такой степени кровопийственного буйства, что возмутило спокойствие всех народов и навлекло на себя гнев Божий. Его, а не человеческая рука поразила сие чудовище. Она, без всякого насилия и принуждения, соединила всех разнодержавных и разномыслящих людей в одну душу, воздвигла справедливую сторону против несправедливой и все ее, даже иногда несогласные, или необдуманные, или противные успехам, начинания и предприятия неисповедимыми путями своими обращала ей в пользу и торжество. Многие видимые мной в продолжение сей брани действия совершенно меня в том удостоверили.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.