Глава 7 Борьба за Европу

Глава 7

Борьба за Европу

Даже после активизации украинского кризиса в феврале 2014 года Россия все еще пыталась избежать такого варианта развития событий, пытаясь договориться если уж не с Америкой, то с ЕС, предлагая компромиссные варианты, демонстрируя готовность к серьезным уступкам. Такой подход объясняется тем, что установление отношений стратегического экономического партнерства между Россией и ЕС (хотя бы в виде зоны свободной торговли между ЕАЭС и ЕС), с учетом укрепления партнерских связей России с Китаем, Индией и странами Юго-Восточной Азии, гарантировало экономическую самодостаточность и неуязвимость Евразии, ее господствующее положение в мировой экономике. Дальнейшая экономическая, а за ней и военно-политическая интеграция становилась неизбежной. На этом фоне любые решения по странам Восточной Европы, включая западные республики бывшего СССР, становились временными и непринципиальными. Так или иначе, в составе ЕС или ЕАЭС, они оказывались в одном военно-политическом и финансово-экономическом пространстве. Выбор той или иной интеграционной модели (ЕС или ЕАЭС) играл существенную роль только для делавшего выбор государства (те или иные временные экономические преимущества или потери) и то лишь на кратко– или среднесрочном отрезке времени. С включением интеграционных механизмов на пространстве от Атлантики до Тихого океана эти временные решения аннулировались, поскольку новые договоренности включали действие интеграционных механизмов более высокого уровня, нивелируя государственные границы, суверенитеты и экономические модели лимитрофов. Они автоматически вписывались в новую евро-российскую политико-экономическую систему, как Сан-Марино автоматически вписывается в политико-экономическую систему Италии, а Монако – Франции.

Политико-экономический союз России и ЕС создавал замкнутую ресурсно-производственную систему, надежно защищенную в военном плане. Москва и Брюссель, каждый в отдельности подталкиваемые своей ролью в мировой экономике и военно-политическим потенциалом к официальному переходу в состояние сверхдержавы, резонно считали, что на данном этапе такой переход, совершаемый в одиночку, потребует неоправданно больших издержек и отвлечения огромных ресурсов от решения внутренних проблем. Объединившись, они получали возможность перейти в состояние конфедеративной сверхдержавы совместно, моментально и без усилий. Механическое складывание потенциалов и минимальное взаимовыгодное координирование внешнеполитической и экономической деятельности автоматически выводило новое образование на качественно новый уровень. Совершался классический диалектический «переход количества в качество».

Новое образование обладало бы всеми наиболее современными технологиями, неограниченной универсальной ресурсной базой, самым мощным в мире ВПК и крупнейшими вооруженными силами, которые, правда, еще пришлось бы приводить к одному знаменателю. Внутренний рынок (около восьмисот миллионов человек только на старте) по своей емкости далеко превосходил бы рынок США, приближаясь к рынку Китая, а по покупательной способности был бы самым привлекательным рынком мира. Сложение потенциалов России и ЕС также позволило бы значительно повысить рентабельность промышленной, в том числе высокотехнологичной, продукции, а значит, и ее конкурентоспособность на мировых рынках. Сложение потенциалов сельскохозяйственных производителей дало бы возможность такому объединению стать гарантом продовольственной безопасности планеты. Научный и культурный потенциалы объединения также были бы не просто конкурентоспособными, но имели бы все основания задавать тренды развития мировой науки и культуры. Создав евро-российский союз на базе ЕС и ЕАЭС (ЕАС), Брюссель и Москва создали бы «в одном флаконе» глобальный научный и культурный центр, глобальную мастерскую и глобальную житницу, сидящие на глобальной кладовой природных ресурсов.

Есть все основания считать, что Китай, Индия и страны Юго-Восточной Азии были бы заинтересованы на равных правах интегрироваться в данную систему. Россия не случайно собралась строить ЕАЭС (ЕАС) на принципах Евросоюза. Создание конфедеративного по форме, но экономически достаточно централизованного объединения позволяло не только обойтись без сложностей в ходе интеграции с ЕС (объединять аналогичные структуры всегда проще), но за счет своей универсальности представляло более привлекательную и перспективную глобальную модель, чем действующая, предполагающая единоличное лидерство США. Объединение в ней двух (Россия и ЕС), а в перспективе (с Китаем) трех глобальных центров силы, вынужденных согласовывать свои действия, наличие у каждого такого центра силы собственной сферы жизненных интересов, а значит, и собственных союзников, чьи интересы он должен был отстаивать, предполагало многополярность модели, а следовательно – ее большую сбалансированность и возможность для каждого, даже третьестепенного и слабого государства в ее рамках рассчитывать на учет его интересов при выработке стратегических решений.

Понятно, что создание такого объединения предполагало постепенную, но достаточно быструю ликвидацию военного присутствия США на европейском континенте (Европа переходила под российский военный, в том числе ядерный, зонтик), а также резкое сокращение их экономического и политического влияния в Европе и в мире. Естественно, что и доллар (хоть и не сразу) потерял бы позиции мировой резервной валюты. Фактически США принуждались к пересмотру избранной в начале нулевых стратегии борьбы с кризисом. Им пришлось бы перейти от попытки поддержания (за счет дестабилизации и ограбления планеты) агонии системы к отказу от позиции мирового гегемона и началу долгого и сложного реформирования собственной экономики и политики с целью вписаться в новую многополярную мировую политико-экономическую систему. Хочу напомнить, что идею многополярности как разумную альтернативу оказавшейся неэффективной однополярности российские руководители продвигали на всех международных саммитах последние восемь-десять лет.

В Москве прекрасно знали об американских фобиях, связанных с утратой мирового лидерства. Знали и то, что опасения американской элиты – что США, утратив политическую гегемонию и лишившись возможности печатать мировую резервную валюту, утратят и возможность поддерживать уровень жизни собственного населения, а значит, подорвут социальную стабильность внутри страны – имеют под собой реальную почву. Исходя из этого, российские руководители неоднократно заявляли об отсутствии планов резко отказываться от доллара как от мировой резервной валюты. О возможности замены его корзиной валют говорилось как о далекой перспективе. На первом же этапе предлагалось установление некой формы международного контроля над долларовой эмиссией. Контроль был необходим для того, чтобы при помощи неограниченной эмиссии мировой резервной валюты США не перекладывали безответственно свои проблемы на плечи других государств и не экспортировали кризис.

Действительно, с учетом роли США в мировой экономике и сосредоточенного на их территории экономического потенциала никто не был заинтересован в их моментальном крахе. Разрушение созданной США экономической модели до появления новой привело бы к экономическому хаосу в масштабах планеты, а социальные потрясения, чреватые дезинтеграцией США, поставили бы отнюдь не праздный вопрос о том, в чьих руках окажется их военный (в том числе ядерный) потенциал, а также о том, кто и как эти руки будет контролировать.

Мир и Россия были заинтересованы в плавном и безболезненном переходе от американской гегемонии к многополярному планетарному устройству. Москва готова была оказать Вашингтону помощь в таком переходе. Кстати, Пекин высказывался в аналогичном духе. В принципе, в последнее десятилетие позиции России и Китая являются близкими не столько по конкретным вопросам (здесь как раз масса противоречий), сколько по стратегическим подходам. И Москва, и Пекин исходят из того, что при строительстве новой мировой политической и экономической системы должны учитываться объективные интересы всех. Никто не должен чувствовать себя униженным. Должен быть услышан голос каждого. Устойчивость системе придает ее универсализм (Россия и Китай имеют тысячелетний опыт создания и развития универсалистских империй), а универсализм достижим лишь на базе разумного компромисса. Кстати, именно таким путем решаются российско-китайские противоречия (порой весьма острые). Стратегическое понимание необходимости компромисса приводит Москву и Пекин к обоюдной гибкости, когда переговорная позиция заключается не в том, чтобы любой ценой настоять на своем и дожать партнера, принудив его принять невыгодное решение (которое он потом будет стремиться пересмотреть при первом удобном случае), но в том, чтобы проложить путь к взаимоприемлемому решению проблемы.

Именно поэтому Москва была готова к компромиссу с ЕС по ситуации на Украине даже после того, как в Киеве состоялся государственный переворот, и шла на серьезные уступки в этом вопросе. В Кремле резонно полагали, что стратегический союз с ЕС, открывающий путь к глобальной перезагрузке системы, важнее, чем сомнительный приз в виде разоренного и полураспавшегося государства, значительная часть населения которого настроена по отношению к России, русским, российскому руководству и российской модели государственности (о которой они, впрочем, имеют извращенное представление) весьма негативно. Абстрактные эмоции (общая история, братство, один народ) вынужденно уступали место геополитическому расчету, диктовавшему необходимость придерживаться единственного пути, дающего шанс на невоенный и неразрушительный выход из глобального системного кризиса.

Объективно позиция США была иррациональна. Вашингтон отказывался от выгодных компромиссных предложений, не принимал даже уступок и упорно шел по пути конфронтации, который давал Америке в лучшем случае (в случае победы) лишь отсрочку в неизбежном развитии системного кризиса, но в результате резко усиливал разрушительность конечной катастрофы. В случае же поражения США теряли все и сразу. Однако эта иррациональность имеет свое логическое объяснение. Федеральная резервная система (ФРС) США, как частное предприятие, ориентирована на реализацию коммерческих интересов владельцев, то есть на максимизацию прибыли. Пока интересы государства и владельцев ФРС совпадали, проблем не возникало. Но в тот момент, когда стратегические интересы государства, требовавшие реформирования действующей модели (что предполагало фактическое банкротство ФРС), разошлись с интересами ее частных владельцев, последние оказались превалирующими. Это нормальная реакция любого многомиллиардного бизнеса (а в данном случае речь идет о бизнесе стоимостью в триллионы) – система, приносящая доход, должна работать до последнего, даже если она оказывается разрушительной для общества. Многомиллиардные прибыли можно получить сегодня, а проблемы возникнут позже, и не исключено, что решать их будет уже следующее поколение владельцев ФРС. Учитывая переплетение бизнес– и политических связей в США и то, что владельцы ФРС фактически контролируют американскую политику, сложно было ожидать от них другого решения. Бизнес никогда не принимает решение за своих потомков. Потомки в новой, неизвестной сегодня ситуации, в которой они будут лучше ориентироваться, сами примут решение. Бизнес у будущего только берет взаймы и старается транслировать туда свои проблемы.

Поэтому ставка России на договоренность с Европой, с выведением США за скобки процесса и фактическим принуждением их вписаться в новую систему, была верной. Дальнейшее зависело от европейских элит, которые были далеко не столь монолитны, как американские. Параллельно с евробюрократией, контролирующей руководящие структуры ЕС и ориентированной на США, существовали национальные политические элиты, ориентированные на интересы европейского бизнеса. Раскол между ними был в последние годы очевиден. Руководящие органы ЕС раз за разом принимали антироссийские решения, заявления и резолюции, максимально затрудняя экономическое сближение Москвы и Брюсселя. В то же время национальные правительства, как правило, оказывались более договороспособными.

Данное положение вещей объясняется тем, что евробюрократия, как любая бюрократия, является предельно консервативным и инерционным механизмом, в ее рамках политик превращается в функцию, лишаясь собственных взглядов и эмоций. Движению этого механизма личность не может противостоять, как не может человек противостоять движению толпы. Надо либо двигаться в одном с ней направлении, либо уходить на обочину, либо толпа тебя сомнет. Этот механизм долгие десятилетия настраивался на работу в режиме младшего партнера США, когда европейские структуры фактически дублировали решения Вашингтона. С одной стороны, это порождало интеграцию евробюрократии (по крайней мере, ее верхушки) в находящиеся под контролем США глобальные финансово-политические структуры. С другой стороны, личные политические карьеры десятилетиями выстраивались на основе лояльности системе, в которой США играли доминирующую роль. В качестве побочного эффекта это порождало еще и инфантилизм евробюрократии, не чувствовавшей ответственности за результаты своих решений, поскольку они только ретранслировали, технически и юридически оформляли в качестве официальной позиции Евросоюза волю США.

Ликвидация системы американского доминирования в Европе, даже в наиболее щадящей форме, ставила под удар политические, карьерные и финансовые интересы бюрократической верхушки ЕС. Поэтому ее представители инстинктивно занимали позицию сохранения трансатлантического единства. В данном случае, безотносительно к личным качествам отдельных персон, евробюрократия традиционно действовала как единый механизм.

В свою очередь, политические элиты стран ЕС, ориентирующиеся на интересы национального бизнеса, были неспособны выступать единым фронтом – хотя бы ввиду существования политических и экономических противоречий между различными государствами ЕС, при решении которых они также обращались к посредничеству центральных органов ЕС и к Вашингтону как к третейскому судье. В конечном итоге ключевая роль в определении позиции Евросоюза принадлежала двум силам:

1) Германии, являющейся экономическим локомотивом ЕС и политически опирающейся на германо-французский союз;

2) США, контролирующим группу восточноевропейских лимитрофов, вступивших в ЕС как раз в нулевые годы (2004–2007) и в большинстве своем настроенных антироссийски.

Экономические и политические связи Германии с Россией последние двадцать лет развивались по восходящей. Однако так же, как США были заинтересованы в сохранении дававшей им односторонние преимущества глобальной политико-экономической модели, Германия была заинтересована в сохранении аналогичной модели в рамках ЕС, поскольку в ней она доминировала. Именно эта модель обеспечивала работу финансового пылесоса, высасывающего ресурсы стран ЕС в пользу Германии. В то же время в вопросе сохранения данной модели Германия не могла обойтись без поддержки неформально подконтрольных США руководящих органов ЕС (в первую очередь Еврокомиссии). Восточноевропейские лимитрофы, наряду с традиционным европейским союзником США Великобританией, являлись механизмом влияния Вашингтона в Еврокомиссии. Так что и от них Германия зависела. В конечном счете Берлин должен был или отказаться от попыток сохранить свое единоличное доминирование в ЕС, или подчиниться США. Федеральный канцлер Германии Ангела Меркель выбрала подчинение и настолько связала себя публично с этим выбором, что теперь изменить его можно будет только после следующих выборов в Бундестаг, если партия Меркель (ХДС) потерпит поражение и уйдет в оппозицию или, одержав победу, решит изменить политическую линию и откажется выдвигать Меркель на пост канцлера. Еще один вариант – досрочная отставка Меркель – в принципе не характерен для германской политики.

России, которая вела кропотливую индивидуальную работу с каждым государством и с каждым политиком, удалось добиться того, что Чехия, Венгрия и Словакия заняли благоприятную для России позицию по вопросам, касающимся сотрудничества с ЕС. Колеблющуюся позицию занимала Франция, каждый раз по принципиальным вопросам все же уступая давлению Вашингтона. Тем не менее влияние США в руководящих органах ЕС, перестав быть безальтернативным, осталось определяющим. Германия не рискнула в одиночку начать движение в неопределенное, хоть и заманчивое, будущее, не имея хотя бы относительной поддержки ЕС. Судя по всему, немцы опасались, что в таком случае Вашингтон может запустить цветной сценарий уже в самом Евросоюзе, дав старт его неконтролируемому развалу. В результате после долгих колебаний Германия сохранила лояльность союзу с Америкой, что сразу отразилось на ее (и французской также) позиции в украинском кризисе.

К концу осени 2014 года стало понятно, что ЕС не нашел в себе силы отказаться от своей зависимости от США и компромисс невозможен. Это наглядно продемонстрировал ноябрьский саммит «Группы двадцати» (G-20) в Брисбене и последующие заявления и действия не только традиционно ориентирующихся на США еврочиновников, но и ведущих политиков ЕС (в частности, канцлера Германии Ангелы Меркель). Российский ответ не заставил себя ждать. Россия заявила о выходе из проекта «Южный поток», предоставив ЕС возможность самостоятельно заботиться о своей энергетической безопасности, и заявила, что соответствующие объемы газа пойдут теперь в другом направлении, а ЕС их никогда не получит, «по крайней мере от России». Поскольку соответствующие объемы Россия планирует продать Турции, это означает, что российский газ ЕС получит через Анкару, но дороже, что снизит конкурентоспособность его промышленности, но сохранит зависимость от российского газа. Вдобавок и без того обиженная на ЕС Турция, которую, несмотря на несомненные экономические успехи, Европа не хочет видеть в своих рядах, отдавая преимущество нищей и экономически бесперспективной Румынии, будет заинтересована в дальнейшем сближении с Россией, в том числе в участии в лоббируемых Москвой экономически выгодных Анкаре интеграционных евразийских проектах. Может сложиться оригинальная ситуация, когда Турция окажется первым членом НАТО, вступившим в Таможенный союз.

Инициатива Путина на переговорах в Анкаре о перенаправлении обходящих Украину путей транзита газа с балканских стран ЕС на Турцию вкупе с китайским газовым контрактом означает переориентацию российской торговли энергоносителями на других (не европейских) стратегических партнеров. Собственно, под угрозой оказывается вся концепция стратегического партнерства России и ЕС. Для ЕС это удар под дых, тем более неожиданный, что раньше Россия, воюя с Америкой, избегала резких действий в отношении союзников США, особенно европейских.

Так жестко действовал СССР в условиях биполярного мира. Но СССР был сверхдержавой и действовал как сверхдержава. Теперь так действует Россия.

Именно тем, что украинский кризис (не в том виде, в котором он актуализировался после отказа Виктора Януковича подписать Соглашение об ассоциации в ноябре 2013 года, но в том, в который он трансформировался после вооруженного переворота в феврале 2014 года в Киеве) был борьбой уже не между Россией и ЕС за Украину, а между Россией и США за Европу, объясняется и затяжной характер противостояния на Украине, и особо кровавый и продолжительный характер гражданской войны, и подчеркнутое «невмешательство» России в борьбу Новороссии. Если ЕС не сумеет остановить разворот России к другой (без участия Евросоюза) концепции евразийской интеграции, то можно ожидать не только резкой активизации армии Новороссии, но и прямого участия России в украинских событиях. Терять Москве становится нечего и уступать незачем. Фишки расставлены на поле, карты открыты, позиции ясны – остается только бороться за победу. Предотвратить этот негативный для себя сценарий ЕС может, только резко сменив политический курс. Но евробюрократия явно не способна на такие нестандартные действия, а позиции, занятые к концу осени 2014 года ведущими европейскими политиками, не предполагают возможности резкой смены курса.

Впрочем, всегда возможно чудо.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.