Второе дыхание
Второе дыхание
— И всю ночь будем работать? — спрашиваю я.
— Всю ночь и будем, — говорит Виташа. — Это вам не в городе в постельке спать. — Он смеется. Он смотрит на меня. — Ничего, мускулы развивать надо. — Он уже хохочет. Он не может уже удержаться. — Покрутите машинку!.. — Потом он успокаивается, говорит серьезно: — Надо ведь колхозу помочь…
Как ему приятно сообщить мне это!
— А ты что, против постельки? — спрашиваю я. — Ты считаешь, что это только для городских сибаритов? Да, Виктор Павлович?
— Я пошутил, — говорит он, и сплевывает на пол, и наступает валенком на плевок.
Нет, нет, никаких вопросов. Разве я возражаю?.. Хоть и есть во всем этом какая-то несуразица… Ладно, учись, дурак. Учись высокому искусству веяния овса… Ладно, не спрашивай. Жизнь так коротка… А что, если тот мешок овса, что тебе суждено провеять, и есть то главное, во имя которого — все? Учись, дурак… И торопись… Виташа посмеивается, но у него узловатые сильные руки… Черт! Неужели до сих пор сильные руки — самое прекрасное, что создал человек?.. Ладно, не спрашивай… Ладно, молчу… Мы будем веять ночью… Ладно. Днем мы будем учить крестьянских детей быть прекрасными. Ладно, мы пренебрежем постельками… Лейся, золотой овес!.. Трещите, закрома!.. Что делают из овса? Крупу «Геркулес», печенье, овсом кормят лошадей… Машинам нужен бензин…
— А вы тоже идете в ночной поход? — спрашиваю у Шулейкина.
— А как же, — говорит он и пытается обнять сам себя правой рукою. Странная манера.
— Почему это он так делает? — тихонько спрашиваю у Виташи.
— А черт его знает. — Виташа сплевывает и растирает плевок валенком.
— Ну, теперь началось, — говорит Маракушев, — теперь на месяц… Понеслась!..
— Вам-то уже не впервые, кажется, Николай Терентьевич, — говорит Шулейкин обиженно. — Вы-то чего возмущаетесь?
— Гы, гы, — растерянно смеется Маракушев, — я не возмущаюсь, я так…
Мы шагаем по грязной дороге. Впереди — овраг. За оврагом — Васильевка. Там — редкие огоньки. Там — Вера Багреева. Она воду несет на длинном изогнутом коромысле.
Все растянулись цепочкой. По одному. Только Виташа идет со мною рядом.
— Надо было попроще одеться, — говорит он.
— Опроститься? — смеюсь я.
— Пылью все забьет… Грязь…
Воздух ночной свеж и чист. И холодок бодрящий. И что-то есть прекрасное в том, как мы движемся по этой дороге. И я иду… Где-то, куда-то, в какую-то Васильевку. Ладно, Виташа, твоя снисходительность великолепна, но я вдоволь порылся во фронтовой земле, и если ты не знаешь, что это такое…
— Ты знаешь, почему у Шулейкина шрам через весь нос? — спрашивает Виташа шепотом.
Откуда же мне знать…
— Он приударял за одной вдовой тут, а она не хотела… А он в окно к ней полез… Она взяла серп… — Виташа смеется прямо мне в ухо, — и тем серпом его по носу…
— А может, он любил ее?
— Любил, — шепотом смеется Виташа. — Любил, — смеется он, когда Васильевка почти вся остается сзади. — Любил, — смеется он мне в ухо и кивает на крайнюю избу. — Вот здесь она живет. Дочка ее, Вера Багреева, у тебя учится. Как утка ходит… Это мать ее… Вдова эта. — Он вертит головой и сплевывает на дорогу. — Любил… — смеется он тихонько. — Шулейкин — кобель, — говорит он, когда мы уже приступаем к работе. — Любил… — смеется он украдкой.
…Я стою у веялки. Я верчу ручку барабана. Вертеть легко. Хоть до утра верти.
По сараю гуляет сквозняк. Пыли действительно много. И полова золотая кружится в воздухе. Две керосиновые лампы на столбах висят. Лица у всех медного цвета. Из рукава матерчатого вытекает зерно. И какие-то бабы, закутав платками лица, отгребают его. И кто-то погружает в зерно лопату и сыплет его в подставленный распахнутый мешок.
А я кручу ручку. Рраз… рраз… рраз… Одно и то же.
Проходит с мешком Маракушев.
— Где Виктор Павлович? — кричу ему.
— Сено в сарае укладывает.
Нашел работенку, сельский житель! Сено… Легкое, как пух, сухое, душистое… Сено…
— А Шулейкин?
Маракушев сбрасывает мешок с плеча. Машет рукой куда-то в сторону. Ухмыляется неопределенно.
И этот смылся… Ну ладно. Берегись, Виташа. Я тебя перекручу, я над тобой посмеюсь…
— Вы крутиґте, крутиґте, — говорит мне баба.
— А я и так кручу, — говорю я. — Вот сейчас пиджак сброшу, еще веселей пойдет.
— Не надо сбрасывать, полова по телу разлезется, — говорит другая.
— Жарко, — говорю я.
Там, у Виташи, сено. Оно прохладное и ароматное. Виташа стреляный воробей. Он знает, где получше…
— Вы ее крутите получше, ручку-то…
— Как еще получше? Так, что ли?..
— Да хоть так…
Пожалуйста, могу и так. Как угодно могу. Лишь бы полова эта проклятая не летела в мою сторону… Она забирается за воротник, и маленькие колючие зверьки разбегаются по всему телу, и нет от них спасения. И пыль смешивается с потом. Лезет в нос, в уши, в рот, и легкие…
А вот ходит в распахнутом полушубке председатель колхоза Абношкин (фамилия-то какая!). Он толст и угрюм. И сопит громко. Даже сквозь грохот веялки слышно. Он ходит и понукает… Почему я должен крутить эту ручку?.. Дышать этой пылью?.. Может быть, он будет собирать материал для задуманной монографии о Толстом? А может быть, она и не нужна? И ничего не нужно? Только овес, золотой овес, душистый овес, ядовитый… Только этот несовершенный механизм, унижающий человека?.. Что нужно?
А у Виташи — сено… Проморгал я. Лечь бы лицом в прохладное сено и раскинуть руки, чтобы они отдохнули. И чтобы поясница отдохнула…
Я меняю руки. То левой кручу, то правой. А крутить все тяжелей и тяжелей. А Маракушев по-прежнему щедро овес засыпает в веялку. Так долго не выдержать.
— Вы что-то помногу сыплете! — кричу я ему. И вместе с криком изо рта моего вылетает комок жеваной пыли и летит в глубину сарая.
А Маракушев все сыплет. Медное его лицо сосредоточенно. Лампы подмигивают со своих столбов. Кружится золотая пыль…
— Давай, давай! — кричат бабы.
Где это Шулейкин прячется, интересно?
— Директор-то ваш опять у Багреихи под окнами пасется, — говорит мне баба.
Ааа… Ему серпа мало. А может, это любовь? Ну не может он без нее, и все…
— Она ему не даст, — говорит другая, — разве он ей подходит?
Сейчас, когда кончится все, я пойду к тому дому. Я его там застану. Я ему все скажу… Что? Все, все. Плевать, пусть обижается! Свет клином, что ли?.. Плевать.
— Покрутите кто-нибудь, — говорит одна из баб, — уморился ведь человек.
— Не надо, — говорю я.
Умру, а не отойду. Сейчас придет второе дыхание. Станет легче… Сейчас придет второе дыхание. Там, у Виташи, свежее сено… Ладно, крути, дурак! Крути, дурак, свою дурацкую ручку, учись высокой мудрости простоты, потом учи других любви к прекрасному… Все встанет на свои места… Когда-нибудь ты вспомнишь об этом с нежностью…
— Устали? — спрашивает баба.
— Нет.
— Тогда пошибче давайте.
— Еще шибче?!
— Стало быть, еще.
Невозможно. Пот глаза мне заливает. Он жжет мое тело. Почему это мы должны страдать за этот слабый и нелепый колхоз? Почему все — такой ценой? Почему учитель истории Маракушев должен носить мешки с овсом?.. И всю ночь?.. И не спать?.. И еще целый месяц?..
Завтра иезуит Шулейкин побежит к нему на урок, потом скажет:
— Вы плохо подготовились.
Самое смешное — это то, что мне не хочется думать о Вере Багреевой… Мне хочется упасть лицом в свежее сено… Хитрец Виташа!..
И снова появляется похожий на ямщика председатель Абношкин. Он стоит и сопит. Он смотрит на Маракушева. Маракушев сидит на мешке.
— Рано отдыхаешь, Николай Терентьич, — говорит Абношкин.
— Гы, гы, — смущенно посмеивается Маракушев и встает.
— Давай, давай! — кричат бабы…
Я кричу из-за веялки Абношкину, прямо в медную его рожу:
— Какого черта вы еще замечания ему делаете?! Вы ему спасибо скажите!
— За что же спасибо? — сопит Абношкин. — До утра успеть надо.
— Да он же не обязан овес ваш носить! Он учитель! Он ведь не обязан! Черт вас возьми!
— Да вы крутите, — говорят бабы.
— А вы если устали… — говорит Абношкин.
— Я не устал! — кричу я. — Я на фронте и не такое пробовал.
— Мало ли что на фронте, — говорит Абношкин, — каждому делу привычка нужна…
А веялка тарахтит. Уже какая-то баба крутит ручку. И Маракушев засыпает зерно. Я поднимаю над головой совсем чужие руки.
Мы идем по спящей Васильевке. Говорить не хочется. Еще темно, но в окнах желтый свет колышется. И хлопают калитки.
Я не виноват, что не выдержал, привычки нет. Никто и не подтрунивает надо мной… Спокойно.
Когда я притащился к сеновалу, Виташа стоял под самым потолком.
— О, — сказал он, — ну-ка, покидай, я покурю пока.
Я взобрался на гору пахучего сена, и чужими, деревянными руками схватил вилы, и от кого-то снизу принял первый вилок, и хотел было его поднять, но не выдержал и сел, широко расставив ноги… Виташа не видел. Он сидел внизу, покуривая. Потом он крикнул мне:
— Ладно, хватит! Слезай, покурим. Тут уж все, последний. Я его потом сам кину.
Я устроился прямо на сене. Оно не показалось мне прохладным. Но тело словно пролилось на него.
— Я здесь посижу! — крикнул я сверху. И тут же словно провалился. И только издалека слышал неторопливый разговор.
— Все руки сбил, — сказал Виташа. — Такую гору первый раз один навалил.
— А он устал, — сказал Шулейкин, — без привычки трудно.
— Еще бы не трудно, — сказал Виташа. — Даже веялку крутить трудно без привычки.
— Я ему уроки переставлю, пусть подольше поспит, — сказал Шулейкин.
И все это обо мне.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.