ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1

Наконец наступил долгожданный день, когда «забурились».

Ажурная вышка, собранная из кедровых стволов, поднялась на высоту десятиэтажного дома. Припудренная снегом, она четко вырисовывалась на синем морозном небе. Далманов накануне пуска взобрался на вышку. С верхней площадки, с полатей, было видно далеко-далеко вокруг: бескрайние просторы тайги, тонущие где-то в голубой морозной дымке, заснеженные дали Заобья и вблизи, рядом, дворы и дома Ургута, странно уменьшенные… Захватывало дух от высоты и мороза. И еще от исполнения мечты. Он смотрел вокруг и мысленно видел множество буровых. Как на Апшероне, в родном Азербайджане…

К этому дню готовились долго и тщательно. Заканчивали монтаж оборудования и наладку механизмов. Сооружали подводные трубы: а вдруг будет нефть? К концу дня люди буквально валились с ног, но домой уходить не спешили. И в тесном классе школы по вечерам долго горел свет. За партами сидели монтажники и строители, пожелавшие стать бурильщиками. Экзаменаторы были строги. Кончилось напряженное и все же вольготное житье при односменной работе. Буровая должна трудиться круглые сутки.

И вот наступил волнующий момент. Большой и пестрый коллектив нефтеразведчиков собрался на площадке возле буровой. Пришли вместе с семьями и детьми, празднично одетые. Сухой снег весело скрипел и повизгивал под сотнями валенок, унтов, бахил.

Подкатил на санях, запряженных тройкой коней, секретарь райкома. Бахинин поздоровался с Далмановым, взял его под руку.

— Как, товарищ начальник, все готово?

— Полный порядок! — Фарман показал на сходни перед буровой, где была протянута алая шелковая лента.

Эту ленту Фарман купил еще полгода назад в Новосибирске, когда уезжал на север, и берег специально для такого торжества.

— Тогда начинаем, — сказал Бахинин и вышел вперед.

Голос у секретаря райкома был зычный, с хрипотцой, уверенный.

— Районный комитет партии и все население горячо поздравляют геологов с этой торжественной минутой, с началом бурения! Удач вам и успехов, товарищи!

Секретарь райкома с ножницами в руках шагнул к лестнице, к алой ленте.

Два баяниста заиграли туш. Люди дружно зашлепали варежками. К Далманову протиснулся сквозь толпу начхоз, розовощекий, улыбающийся и, расстегнув полушубок, протянул бутылку шампанского.

Далманов, сдерживая себя, не спеша поднялся по лестнице на буровую вместе с секретарем райкома и, размахнувшись, запустил бутылку шампанского в раскрытое устье скважины:

— Дава-ай!!

Дмитрий Ионыч, ждавший команды, махнул рукой дизелисту. Басовито взревел могучий мотор. У механизмов, на своих рабочих местах застыли бурильщики: в новеньких брезентовых робах, натянутых поверх ватных спецовок, в шапках и брезентовых рукавицах. Воздух, пронизанный морозом, казалось, звенел. Пахло моторным газом и соляркой.

На верхней площадке застыл в ожидании команды Антон Чахин, гордый званием «верхового». Четыре месяца назад он, рыбак и охотник, пришел на строительную площадку просто так, поглазеть на «геологов», и прикипел сердцем к новому делу. Антон недавно отслужил в армии, в танковых войсках, был наводчиком, и потому тянулся к железу, к механизмам. Он шел на любую работу: копал, кузнечил, плотничал, был всюду, где требовались надежные плечи и крепкая рука. А когда настала пора, пошел в бурильщики. Здесь, наверху, на морозном ветру, словно впередсмотрящий на мачте корабля, он щурил свои слегка раскосые глаза, охватывая впервые в жизни такие необъятные родные просторы. Поглядывал вниз, где толпились люди с задранными вверх головами и легкий пар стлался над ними. Последние дни Антон не один час провел на этой верхотуре, тренировался захватывать петлей звонкую трубу, «свечу», подводить ее к тальблоку и одним движением вкладывать в гнездо замка. А там, внизу, «свечу» подводили к ротору, свинчивали ее с другой, и она должна скользить вниз, в черную нору скважины.

И вот наступил долгожданный миг. Сверху хорошо видно, как застыл у пульта управления Михаил Лагутин. У своего рабочего места, у лебедки, слегка пританцовывает от нетерпения Виктор Белугин. Он бурил скважины еще в Кузбассе. Шапка сдвинута на затылок, и буйные рыжие волосы слегка припорошены снежком. Чуть в стороне, ближе к дизелям, стоит невозмутимый и молчаливый Дмитрий Ионыч. Сейчас его не узнать. Он улыбается широко, открыто, словно одаряет всех своей радостью. Здесь же, на дощатом помосте буровой, Далманов и секретарь райкома. Они о чем-то говорят, но из-за дизеля их не слышно. Гудят, наращивая обороты, моторы. Засопел мощный насос, погнал по шлангам первые порции глинистого раствора, и темный шланг, изгибающийся перед глазами Антона, чуть задрожал и запульсировал, словно живая артерия железного чудища.

Вдруг к рокоту дизелей прибавился мощный голос мотора. Дощатый настил задрожал, и эта дрожь передалась на вышку. Антону показалось, что он сейчас находится на палубе катера. С вышки, с ажурных переплетений посыпался вниз снежок, в лучах солнца снежные хлопья засверкали, как серебряные искорки, и падали на стол ротора.

— Пошел! — Фарман Далманов махнул рукой.

Тяжелый бур, сверкая зубьями, словно живой, опустился в черную пасть скважины. Антону показалось, что он уловил за скрежетом металла, за гулом двигателя, веселыми криками «ура», как тонким щелчком выстрелило шампанское. А долото, набирая обороты, ввинчивалось в податливую почву верхнего слоя земли, входило, словно нож в масло. Все быстрее, все стремительнее вращался ротор, и сотрясалась вышка, и густой тяжелый гул распространялся вокруг.

Началось путешествие к далеким подземным кладам!

Зима в Среднеобье особенная. У нее своя красота, и ее понимать надо. Зацементирует ледяным панцирем землю, укутает мягкими снегами и тайгу, и поля, и речное раздолье и празднично-нарядным сделает каждый дом, даже покосившуюся избушку превратит в теремок, разукрасит. Синеют бескрайние россыпи снегов, тихо звенит голубоватый морозный воздух, и такая дивная светлынь и чистота вокруг, что кажется, и впрямь мудрая природа ничего лишнего не сотворила на земле.

Светлынь стоит и в тайге. Тянутся к синему небу сосны, да елки, да крепыши кедры, да достать не могут, на плечах у них тяжелые белоснежные наряды лежат. А молодые деревца гнутся под тяжестью белых полушубков — еще не по плечу им богатырские зимние наряды. А в березовых колках, кажется, само солнце сошло с неба и прячется где-то в низинке, пуская лучики, и снег искрится нежным светом, сверкает, переливается. И стоят березы, опушенные инеем, прозрачные и застывшие, непередаваемо величавые и нежно хрупкие, что, кажется, тронь — и рассыплются они с тихим звоном.

Но есть и другие места в тайге, ибо не зря же усть-юганские просторы называют Мертвыми. Клубится туман над глухими распадками и низинами, где живут непонятной жизнью трясины болот, которых и самые лютые морозы сковать не могут. Источают те болота свое дыхание из гнилого нутра, и от того дыхания смрад растекается. Зверь не прокладывает свою тропу поблизости, птицы облетают стороной. Встречаются рядом с такими болотами и мертвые леса. Стоят деревья, высокие и толстые, вроде замерзшие до весны, раскинув мощные голые ветви. Только вид у них какой-то странный, будто бы стволы обиты жестью. Толкни такое дерево плечом — и оно легко поддастся, рухнет с глухим хрустом, поднимая серую труху. Деревья те давно сгнили на корню, лишь держались на крепкой, задубелой коре.

Живет тайга своей жизнью, непонятной и неразгаданной, рождает красоту, от которой глаз не отвести, и нечисть, на которую смотреть не хочется. Но они соседствуют рядом, красота и нечисть, и не поймешь, чего же в тайге больше: то ли болот гнилых, то ли кедровых гривок да березовых колок, то ли тихих солнечных морозных дней…

Но какой бы день ни был — солнечный или хмурый, тихий или вьюжный, — буровая передышки не знала, все новые и новые трубы уходили в глубь скважины, все дальше и дальше грызло долото подземные пласты. Бурильщики, окутанные облаком пара, в негнущихся, промерзших робах, сновали у механизмов. Работа захватила всех, и они дружными усилиями держали высокий темп, заданный вездесущим и неистовым дирижером. Короткие зимние дни сменялись бесконечно длинными ночами, но и днем и ночью кипела работа. С шипением из шланга вылетал горячий пар, сверкал отполированный трос, лязгали и звенели трубы, гудели дизеля, чавкал насос и грохотал ротор, захлебываясь от собственного неистовства, и непонятно была узкоглазым хантам-охотникам, которые издали смотрели на буровую, как человек мог заставить эту железную громадину орать так громко, так оглушительно и без передыху…

2

В начале февраля вьюжным мутным вечером Далманову принесли телеграмму:

«Хочу повидаться. Вылетаю рейсом… Встречай. Курбан».

Фарман снова перечитал телеграмму, не веря своим глазам. Отец!.. Как же решился на такое, чтобы лететь? Не виделись почти четыре года. А в письмах только и было: «Ты свое отработал», «пора возвращаться в Баку», «когда приедешь, комнату отремонтировали»… И вдруг сам летит в Сибирь!

Через два дня Фарман обнимал отца. Старый Курбан Заман-оглы заметно изменился за эти годы, глубже легли морщины, больше седины в усах и подстриженной густой бороде, но глаза под густыми бровями так же смеются весело, как угольки, вынутые из печки, та же бронзовая смуглость лица, родного и до боли близкого…

Открыл отец чемодан, распахнул домашней выделки шерстяной мешок — и сразу пахнуло теплом и летом. В комнате, оклеенной газетами, повеяло далекой родиной, распространился ароматный и густой запах яблок и привяленного винограда, на столе горкой лежали высушенный инжир, оранжевая курага, крутобокие гранаты. А в бутыли терпкое и густое домашнее вино. И еще пирожки, испеченные мамой. С луком и мясом. Какие он любил в детстве. У Фармана перехватило в горле. Заледенелые, схваченные морозом пирожки пахли домом…

Старый Курбан перехватил затуманенный взгляд сына и положил шершавую ладонь на плечо:

— Может, вместе и обратно полетим… Ты свое отработал честно.

Фарман отрицательно замотал головой.

— Не могу я, понимаешь? Не могу.

— Что тебя держит?

— Сам себя держу и людей держу. Нефть буду искать, — и посмотрел в глаза отцу. — Пока не найду, понимаешь, даже не намекай!

Катерина, хмурясь на мужа, спешно накрывала стол. Выпили домашнего вина, съели уху из стерляди, и жареной осетрины отведали, и тушеной лосятины, и грибов маринованных. Дедушка Курбан держал на коленях внука и, отхлебывая чай, рассказывал новости.

— Гафур привет передает… Он теперь солист Азербайджанского оперного театра. На афишах фамилию пишут. Младший, Заман, учится в десятом. Хорошо учится, в индустриальный собирается… Дядя привет просил передать, тетя тоже… Ильгам Аскеров, он теперь мастером стал…

— Он такой же долговязый? Или посолиднел?

— Нет, такой же. А мастер из него получился хороший, дело любит.

Поговорили о новостях домашних, о родном Шамхоре, о Баку. Потом Фарман стал собираться:

— Ты, отец, отдохни с дороги. А мне на буровую надо.

— И я с тобой, сынок, — засуетился старый Курбан.

— Куда спешить, отец? Завтра вместе сходим.

— Ты еще молод учить меня, старого мастера, когда надо или не надо ходить на буровую. — Курбан Заман-оглы натянул сыновий дубленый полушубок на свои плечи. — Показывай свое хозяйство!

Старому буровику, начальнику участка на промысле, не терпелось посмотреть буровую сына, увидеть своими глазами его работу. Фарман пытался было подготовить отца, рассказывая ему о тех сложностях, какие приходится испытывать здесь, на Севере, где каждый болт и каждая мелочь завозится за тысячи километров, что кадры тут не такие опытные, как на бакинских промыслах… Но отец ничего не захотел понимать:

— Буровая везде буровая.

Фарман оставил старого мастера одного, дав ему в провожатые бурильщика, свободного от вахты, а сам ушел в контору.

Через час отец, раскрасневшийся на морозе, но хмурый, вошел в кабинет и, ни на кого не глядя, положил на стол, на бумаги ржавое долото.

— Что это?

Фарман успокоительно произнес:

— Не задавай, отец, таких вопросов. Садись, пожалуйста. Раз принес, значит, знаешь, что такое.

— Мальчишка! Весь двор, деталями завалил! На Сибирь жалуешься, а у самого порядка никакого нет. Если бы кто-нибудь у меня на участке такое позволил, сразу бы от ворот поворот получил.

И пошел. Площадку подготовили не так, не расчистили, пни кругом, двор замусорен. Детали разбросаны, металлолом сплошной. А буровая? Где трубная площадка? Как можно бурить без трубной площадки? Тебя разве не учили? Сам глазами своими разве не видел, как делают настоящие мастера буровую? Старик, загибая пальцы, перечислял недостатки, отмечал промахи, отчитывал бурильщиков…

И дома, когда пришли гости и за тесным столом уселись геологоразведчики, чтобы отметить такое событие, отец не унимался, хмурился, открыто возмущался. Старому мастеру, привыкшему к строгим порядкам на нефтепромыслах, решительно не по душе была ухарская расхлябанность на буровой, низкая культура производства, привычка работать кое-как, спустя рукава, неумение ценить и беречь оборудование, инструменты, надеяться, что Север «все спишет»… А заодно старый мастер ругнул и природу, и погоду: «Как при таком морозе работать? Как при таком ветре быть на верхотуре?» Досталось от него и инженеру Кожину, и мастеру Лагутину, и особенно Степану Перекиньгоре, который попытался было возражать.

Две недели гостил отец и каждый день, как на работу, отправлялся на буровую. Старый мастер не только журил, но и помогал, подсказывал, давал советы, а иногда, натянув брезентовую робу, сам становился то к насосам, то к дизелям, то к пульту управления… Бурильщики, которым доставалось от Курбана Замановича, шутили: «Встречали отца начальника, а приехал ревизор».

3

А накануне отлета, когда в кармане поношенной синей тужурки Курбана Замановича уже лежал билет на самолет, ночью загремел авральный рельс.

Фарман выскользнул из-под одеяла и, не зажигая света, начал в темноте одеваться.

— Зажги лампу, я не привык в потемках штаны натягивать, — послышался недовольный голос отца.

Фарман понял, что тот проснулся и тоже собирается на буровую. Возражать было бесполезно. Он только посоветовал отцу:

— Шапку завяжи, а то сорвет ветром.

Наружную дверь открыли с трудом. Вьюга намела сугроб. Фарман включил карманный фонарик и передал отцу, чтобы тот светил. А сам схватил лопату и быстро раскидал снег, пробивая дорогу. Обжигающий морозный ветер налетал яростными наскоками, швырял в лица сухой колючий снег и все силился свалить, сбросить с ног, закрутить в диком вихре.

Сын и отец, нагнув головы, двигались боком, разрезая плечом тугой поток ветра и снега. Карманный фонарик выхватывал белую пелену из сплошных мечущихся снежинок. Каждый шаг давался с трудом.

Буровая тонула в кромешной тьме.

Старый мастер, опережая сына, первым взобрался по обледенелым ступеням на буровую. Курбан сердцем почувствовал беду. В шуме и завываниях ветра чуткое ухо Курбана не уловило натужного ритмичного гула, он понял, что работали одни дизеля.

— Как случилось? — спросил Курбан Заманович, едва поднявшись на помост.

Приход старого мастера и начальника как-то сразу ободрил всех.

— Да так, сразу. — Старый мастер узнал по голосу Степана Перекиньгору. — Смена вроде шла нормально. Но вдруг пропал свет, и ротор остановился. Темнота, хоть глаза выколи!

Подсвечивая карманным фонариком, Курбан Заманович вместе с Перекиньгорой стал осматривать машины, трубы, приборы, глиномешалку… Не доверяя своим главам и слабому свету фонарика, опытный бурильщик проверял на ощупь, чувствуя пальцами остывающее железо.

— Может, обрыв кабеля? Проверяли?

— Под ток лезть дурных нема…

— Надо же искать! Зовите монтера!

Монтер уже карабкался по ступеням, прижимая к животу брезентовую сумку с инструментами. Ветер сорвал с крыши часть обледенелого брезента и неистово хлестал по дощатой обшивке.

На буровую прибежали Михаил Лагутин, инженер, старший механик… Обрыв скоро нашли. С крыши свалился обледенелый лом, который в свое время оставили наверху для груза, когда укрепляли брезент, а потом забыли убрать. Вахта помогала монтеру.

Прожекторы вспыхнули сразу, освещая с трех сторон буровую. Все приятно зажмурились от яркости света, заулыбались. Метель завывала с прежней силой, прорывалась сквозь щели и пронизывала тугими ледяными струями. Но от света, казалось, стало теплее и в сердцах укрепилась надежда.

— По местам! Начинаем! — громко подал команду Перекиньгора. — Кто у насоса?

— Я тут, на месте.

— Погоди, я сам! — Михаил Лагутин поднялся на площадку и взялся за рычаг. — Внимание! Включаю!

Двинул раз, другой… Как ни старался, а тяжелый квадрат бурильного станка оставался неподвижным. Лагутин, чувствуя что-то неладное там, на глубине, чертыхнулся, выругав себя, помощников и всю жизнь целиком.

— Засели!..

На его место поднялся Курбан Заманович. Станок не подчинялся и ему.

— Надо ванну делать! Промыть скорее, пока не засосало.

— Хлопцы, шевелись! — уверенно командовал Перекиньгора. — Качать в скважину!

Каждому стало ясно, что скважина в опасности. Насосы гнали тонны глинистого раствора. Курбан Заманович, Лагутин, Перекиньгора, забрызганные с ног до головы раствором, который примерзал комьями, возились у скважины. Мороз крепчал с каждым часом. Из тайги доносились глухой шум и завывание ветра. А на буровой стоял непрерывный лязг инструмента.

— Попробуем еще раз! — Курбан Заманович снова взялся за тормозной рычаг.

Он двигал рычагом осторожно, медленно. Потом все быстрее, все резче. Инженер постоял, посмотрел, чуть склонив голову, и направился в будку. Ему казалось, что аварию так легко не устранить. Но возражать старому нефтянику не осмелился, потому что уже испытал на себе его норов.

А Курбан Заманович сосредоточенно двигал и двигал. То быстрее, то тише. Однообразные, утомительные движения. Перекиньгора недоуменно пожал плечами: а что, мол, этим добьешься… Лагутин ждал лишь момента, чтобы взять всю власть в свои руки и пока сдержанно терпел.

Но вот после многочисленных безуспешных попыток квадрат вдруг чуть сдвинулся с места, медленно, как бы нехотя повернулся, а затем закрутился на глазах, ускоряя движение. Буровая весело задрожала.

— Пошла!

Курбан Заманович передал рычаг тормозчику, дал знак Перекиньгоре продолжать работу, отошел от станка.

— Быстро ликвидировали! — кричал ему Лагутин, пожимая руку. — А я думал, застряли!

— Совсем даже ерунда! — отозвался старый мастер, довольный исходом дела. — Не такое приходилось видеть.

В тот же день в красном уголке собрались бурильщики, свободные от вахты, и Курбан Заманович рассказывал о разных случаях и авариях, пожарах и выбросах. Попутно давал советы. За долгую жизнь на буровых он много повидал и много услышал от других. На прощанье старый мастер пожелал им высокого фонтана.

4

После отлета старшего Далманова зима еще долго тянулась, и морозы держались почти до майских дней. Снег лишь слегка посерел, местами стал ноздреватый. Но дни заметно становились длиннее, и солнце поднималось все выше. Иногда оно выглядывало в окошко между туч, и сразу все вокруг искрилось, полнилось весенним ласковым светом. Прозрачные сосульки свисали с крыш, и по ним сбегали первые талые капли. А однажды утром в березняке, неподалеку от буровой, Антон Чахин увидел юркую серенькую пташку — трясогузку. Она долбила ноздреватый снег у закраинки лужи. Антон улыбнулся: «Ледоломка возвратилась. Весну принесла на крыльях. Скоро ледоход!»

А буровая все гудела и рокотала, с бешеной скоростью вращался тяжелый ротор, шли в нутро земли все новые и новые «свечи». Все чаще мастер Лагутин задумчиво колдовал над шламом, кусочками выбуренной породы и вынесенной из глубины промывочной жидкостью. Возьмет комочек, разотрет в пальцах, понюхает. А если что насторожит, тогда высушит комочки, поджарит в жестянке, разотрет в порошок, на вкус попробует, понюхает, через увеличительное стекло поглядит и — почти безошибочно определит подземные пласты породы, сквозь которые прошло долото. Лабораторные анализы лишь подтверждали то, что говорил мастер. И Лагутин только усмехался: много ли кумекают в тонкостях бурения девчонки-вертихвостки в лаборатории?

А в лаборатории накапливались керны — вынутые из скважины пробы. Поднять их с глубины не так-то просто: то рассыплются при подъеме, то размоет их струей глинистого раствора, а то и сами по себе раскрошатся. И тогда опять все сначала: опускают бурильный инструмент, свинчивают трубы и выгрызают в породе новый столбик пробы…

Далманов все чаще и чаще заглядывал в лабораторию. Изучал результаты анализов, сопоставлял их, склонялся над вынутыми столбиками породы. Черные, коричневые, бурые… Этот с пятисотметровой глубины, а тот — с тысячной… Фарман внимательно рассматривал их, нюхал, пытаясь уловить привычный и родной запах нефти, тер, рассматривал под микроскопом. Никаких признаков… А долото уже пробуривает последние сотни метров, достигая проектной глубины. Там сплошной известняк. А в таких отложениях еще никто никогда нефть не встречал… Меловые отложения, типичные для всей Западно-Сибирской низменности.

Первая разведывательная скважина не выдала нефтяного фонтана. Не дала и вторая, которую пробурили на Черномысской заимке, в восемнадцати километрах от Ургута. Она только порадовала кернами. Вынутые из глубины столбики породы доносили специфический запах, словно их нарочно обрызгали бензином. Зернисто-серая, с блестящими крапинками известковая порода доносила дыхание нефти…

Весна прошла буйным половодьем, и еще не везде сошел снег, как появились несметные тучи комарья и гнуса. Ни укрыться от них, ни спрятаться. Их не отпугивали ни грохот буровой, ни выхлопные газы, ни запахи солярки и машинного масла. Комарье и мошкара мешали работать и отдыхать, спать и есть, ибо лезли прямо в рот и падали в миску с супом… А ночью гнус проникал под марлевые пологи, налетал в дома, палатки, землянки. Искусанные дети раздирали до крови ранки, ходили в слезах и жались поближе к дымокурам, задыхаясь от едкого дыма. Никакая одежда не спасала. Мошка забивалась в рукава, в носки… Женщины, не зная, как уберечь детей, мазали их всякими мазями и нещадно ругали летучих разбойников, тайгу, болота и своих мужей, которые завезли их на погибель в эти края…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.