17 декабря 1942 года

17 декабря 1942 года

Прошлый век, начавшись с утверждения нации, закончился общим тяготением к всечеловеческому, наднациональному. Мечтатели XIX века были космополитами, зачастую оторванными от толщи своего народа. Они были патриотами не пространства, а времени. Они напоминали человека с большой головой и слабыми ногами. Девятнадцатый век кончился несколько позднее, чем ему полагалось. Он дотянул до первой мировой войны. Он еще кое-где дышал между двумя войнами. Теперь он кажется далекой историей.

Мы присутствуем при подъеме национального начала. Можно, конечно, объяснить это борьбой против звериного национализма фашистов: «Германия, стремясь унизить и поработить другие народы, естественно, вызвала взрыв национальной гордости в мощной Англии и в крохотной Бельгии, в поруганной Франции и в непобедимой России». Но это будет неполным объяснением.

Расцвет национальной культуры, национальное самоутверждение века означают новую фазу развития человечества. На первый взгляд можно подумать, что мы имеем дело с реакцией: спираль издали напоминает круг. Однако национальные страсти нашего времени не напоминают начала прошлого века. Мы не мыслим себе обособленных народов, народов-гегемонов, для нас нация — живая часть человечества. Мы видим общность и народных чувств, и судеб народов. Мы не хотим быть космополитами, но мы не расстаемся с благородной мечтой о братстве народов. Мы поняли, что, не познав малого, трудно познать большое, трудно полюбить человечество, не любя своей деревни.

Понятен интерес, проявленный передовыми умами к национальной проблеме в России. На берегу Дона столкнулись два мира, две эпохи.

Гитлер любит называть армию, которую он бросил на нас, «европейской». Действительно, под его командованием сражаются солдаты двух десятков национальностей. Однако мы не ошибаемся, говоря, что против нас сражается только Германия. Солдаты других национальностей — либо запроданные Гитлеру рабы, либо ландскнехты, не имеющие родины. Пленные итальянцы, румыны, венгры в один голос повторяют: «Нас послали, а зачем — мы не знаем». Словаки или хорваты, которых заставили воевать против русских, плачутся: «Мы тоже славяне…» Насильно мобилизованные поляки, чехи ежедневно переходят линию фронта. Проходимцы из различных легионов — французского, бельгийского, голландского, датского, норвежского — предпочитают не воевать, а грабить. Пойманные в плен, они цинично говорят: «Нам дали подъемные и обещали хорошо платить». Они не скрывают, что от них отреклись родные в Париже или в Брюсселе, в Осло или в Копенгагене. Только немцы знают, зачем воюют эти разноплеменные люди. Немцы обращаются с ними высокомерно, и челядь ненавидит своих господ. Пленный итальянец сказал мне: «Конечно, мне обидно, когда нас бьют, но я говорю себе: „Беппо, не огорчайся — это бьют немцев“».

Что такое «новая Европа» Гитлера? Нарядный псевдоним все той же «великой Германии». Два года правители Виши очищали французский фронт от патриотов, и все же в решительную минуту французские моряки между Гитлером и морским дном выбрали дно. Против нас сражается армия, построенная на принципе национального угнетения, национальной иерархии, армия, созданная «народом господ». Мания величия немецкого бюргера, который семьдесят пять лет сопровождал поглощение пива раком, — «Дейчланд юбер аллес» — привела трансильванских пастухов и неаполитанских лаццарони на берег Дона.

Эта армия столкнулась с многонациональной Красной Армией. Можно в одной нашей роте найти солдат десяти национальностей: русских, украинцев, татар, грузин, армян, узбеков, киргизов. Многие из них не знают русского языка. Но они понимают и разделяют чувства русских. Я вспоминаю якута Петра Виноградова. Он улыбался большими ярко-белыми зубами. Его друг мне сказал: «Он еще не выучил и двадцати пяти русских слов, а уже убил двадцать пять немцев». Этот якут знал, за что он сражается. Он сражался за то же, за что сражаются теперь люди и в русских снегах, и в песках Африки: за свободу, за национальное достоинство. Он был горд и тем, что он — хороший стрелок, и тем, что он — якут.

Наше государство построено на подлинном национальном равенстве. Это равенство было легче осуществить, чем многое другое: оно не расходилось с чувствами народа. Все знают, что царизм проводил политику национального гнета, старался русифицировать украинцев, грузин, армян, преследовал евреев, унижал национальную гордость татар, казахов, башкир. Грехи режима не были грехами русского народа. В детстве мне приходилось сталкиваться с антисемитизмом царского строя. Я видел еврейские погромы (какими невинными они кажутся по сравнению с одним днем Гитлера). Одновременно я видел сердечное отношение русских людей к евреям, русский и тогда уважал грузина, был ласков с татарином, русский никогда не чувствовал себя «выше» украинца или армянина. Поэтому, в отличие от некоторых других государств, Советская Россия осуществила национальное равенство не только на бумаге, а и в повседневной жизни.

После Октябрьской революции народы нашего государства добились элементарного и вместе с тем еще столь на белом свете оспариваемого права: строить национальную культуру. Для народов, обладавших старой богатой культурой, — для грузин или армян — это было освобождением. Для народов, еще не приобщенных к сокровищам мировой культуры, — для коми, ойротов, шорцев или чувашей — это было как бы вторым рождением. Если для Украины было событием создание украинской академии, то для якутов не меньшим событием был первый букварь на родном языке.

Народы чудодейственно росли. Девушки Казахстана, где еще недавно к роженице допускали только шамана, «облегчающего» трудные роды пляской, становились геологами, математиками, инженерами. Поэта-лезгина Максим Горький торжественно приветствовал на съезде писателей, а поэт прожил до старости в сакле пастуха, и знали его только в окрестных аулах. Актеры-таджики играли в самом блистательном театре Москвы. Канал Ферганы принес богатство узбекам. Агрономы привели к коми пшеницу. Я помню студента-шорца. Мать положила ему в чемодан маленького деревянного божка — от лихорадки. Приехав в Томск, студент отнес божка в музей, а сам сел за медицину. Я видал в самолете ойротов. Авиация им казалась простейшим способом передвижения: они поздно вышли на путь прогресса и познакомились с самолетом раньше, чем с велосипедом, с радио раньше, чем с проводом.

Русская интеллигенция узнала за последние годы изумительную лирику армян, грузинский эпос, сказочность таджиков. Украинцы внесли в строительство страны упорство, находчивость, силу. Россия говорила на ста языках, и вместе с тем она была единой. В государственном словаре это называется федерацией, в человеческом — дружбой.

В дни испытаний дружба оправдала себя. Гитлер рассчитывал, что Россия распадется, как распалась Австро-Венгрия: он не понимал, какие чувства скрепляют загадочное для него здание. Он ведь знал для Европы один цемент: кровь порабощенных. Если бы мертвецы могли разговаривать, немецкие солдаты, встав из жесткой, промерзшей земли России, стали бы перечислять, кто их убил: белорус и башкир, бурят и азербайджанец — все народы России приложили к этому руку. Россия не распалась. Но у нас на глазах распадается «новая Европа» Гитлера.

На фронте сотни раз я слышал простые рассказы о том, как киргиз спас русского, как украинец выручил еврея, как, с трудом понимая друг друга, армянин и башкир ходили в разведку и привели пленного. Это будни фронта. В глубоком тылу узбекские женщины приютили сотни тысяч русских, украинских, белорусских детей, оставшихся без крова. В столице Башкирии — Уфе — работает украинская академия, и крупные ученые Украины посвятили год истории башкир.

Как-то возле Ржева при мне принесли почту. Украинец грустно отвернулся; он знал, что ему не будет писем — его семья под немцами. Но письмо пришло, негаданное, — от незнакомой девушки из далекого Казахстана. Это друг украинца солдат-казах написал своей сестре: «Украинец Степаненко скучает…» — это не только параграф Конституции, это биение большого сердца, это то, чем живет и держится Россия.