Академик Борис Литвинов: «Мирная профессия наших взрывов»

Академик Борис Литвинов: «Мирная профессия наших взрывов»

В тот день мы беседовали с Литвиновым долго. Разошлись уже ближе с полуночи. Впрочем, у Главного конструктора Федерального ядерного центра это обычный график работы. Его день расписан буквально по минутам. Встречи с испытателями, обсуждение очередного технического задания, знакомство с новыми сотрудниками, три телефонных разговора с Москвой, два совещания у него и одно в дирекции… Да плюс к этому несколько незапланированных бесед, посещение одной из лабораторий, куда его срочно вызвали, ну и, наконец, обед дома, где сегодня отмечался небольшой семейный праздник, памятный только ему и супруге.

Но самое любопытное: в этот день первым пунктом программы для Главного конструктора Челябинска-70 – встреча со школьниками старших классов 126-й школы Снежинска. Так значилось в записной книжке Литвинова, и накануне он несколько раз упоминал об этом событии. Борис Васильевич не только помнил о школе, но и, оказывается, тщательно готовился к этому «уроку Главного конструктора», как потом он сам окрестил данное мероприятие. Ночью он писал текст своего выступления, отшлифовывая каждое слово, хотя каждому известно в Челябинске, что Литвинов по бумажке не выступает. Естественно, свои записи так и не вытащил из кармана и во время «урока».

– Борис Васильевич, неужели для истории писали? – съязвил я слегка.

– Для прессы, Володя, для прессы, – отшутился Литвинов.

Но эта фраза помогла мне «выцыганить» у Бориса Васильевича ту самую бумажку, над которой он работал ночью. А любопытный ведь документ! Впрочем, вы сами в этом убедитесь, потому что перед записью беседы я хочу воспроизвести «бумажку» почти полностью – сокращения незначительны, они важны лишь для местных. Мне кажется, что весь «урок» выходит далеко за рамки 126-й школы.

Небольшое отступление. Много лет назад вместе с Виталием Севастьяновым мы придумали «Урок Гагарина». 12 апреля космонавт приезжал в одну из московских школ и проводил урок, посвященный подвигу Юрия Гагарина, космонавтике, нашей науке. Потом инициативу подхватили другие космонавты. «Уроки Гагарина» проводились в разных городах страны, но, к сожалению, они потихоньку прекратились… А ведь такие уроки «Гагарина», «Терешковой», «Курчатова» и, наконец, «Литвинова» и так далее – ох, как нужны!

А почему их не проводить, а?

О чем же говорил школьникам Главный конструктор ядерных и водородных зарядов Борис Васильевич Литвинов? Итак, ему слово.

«Проблема, которую вам предстоит решать, – проблема выбора жизненного пути – передо мной встала весной 1947 года, перед окончанием 10-го класса 14-й мужской средней школы города Симферополя. Правильнее сказать: стояла проблема выбора института, в который предстояло послать документы после окончания школы, а не выбор: кем быть. Я хотел быть или инженером-конструктором военной техники, или инженером-конструктором физических приборов. В школе я учился хорошо. Мне нравились предметы, но больше всего мне приходилось заниматься физикой, потому что школьный кабинет физики был полностью и целиком на мне. Комсомольское поручение: обеспечить работу физического кабинета – определило мой жизненный выбор. Я не был единственным, у кого были подобные поручения. Директор школы – однорукий после фронта Борис Семенович Вайнер – требовал от комсомольцев не слов, не трепа, а работы… Вместе с учителем физики, незабвенным Вениамином Ароновичем Переходником, готовил нехитрые демонстрационные опыты по физике, ремонтировал старые физические приборы. Имея такую подготовку и успевая по всем школьным предметам, я не сомневался, что поступлю в любой вуз страны. Изучив справочник для поступающих, я выбрал два института: ленинградский военный и московский механический. Первый меня привлек обещанием сделать из меня через пять лет инженера оборонной промышленности, второй – тем, что на его инженерно-физическом факультете готовили инженеров-физиков по созданию промышленных физических установок и приборов для работы в новых областях науки и техники. Московский механический откликнулся первым на мою письменную просьбу о присылке дополнительных сведений об институте. Это и определило мой выбор в его пользу. С тех пор я ни разу не пожалел об этом.

Я не буду рассказывать о годах учебы в институте. Окончил его я так. В 1952 году в числе пяти человек я был направлен на прохождение дипломной практики и выполнение дипломной работы на почтовый ящик № 975. Это был сейчас всемирно известный Арзамас-16 или Федеральный ядерный центр – Всероссийский НИИ экспериментальной физики. Я выполнил здесь дипломную работу, и государственная комиссия, слушавшая защиту моего диплома, которую возглавлял академик Юлий Борисович Харитон, присудила всем нам весной 1953 года звание инженеров-физиков по специальности „проектирование и эксплуатация физических приборов и установок“. Во ВНИИЭФ я проработал до осени 1961 года, а затем был переведен сюда, во ВНИИТФ в Челябинск-70, или по-тогдашнему в НИИ-1011, на должность Главного конструктора института. С тех пор я живу и работаю здесь. По материалам работ, выполненных во ВНИИЭФ, я здесь защитил кандидатскую диссертацию. А по работам, выполненным здесь, – докторскую. За подготовку кандидатов наук – их около двух десятков – присвоено ученое звание профессора. В 1965 году за комплекс работ по созданию образцов новой техники был удостоен Ленинской премии. В 1983 году – звания Героя Социалистического Труда. В декабре 1991 года я избран член-корреспондентом Российской академии наук. Такова моя биография.

Вроде бы вся моя жизнь после института прошла в двух городах: Арзамасе-16 и Челябинске-70. Я иногда говорю, что вся моя жизнь прошла в зоне и в законе. До недавних пор ни я, ни мои товарищи, ни работа наша, ни место нашей работы не были известны. Но сейчас наш город стал всемирно известным. В нем побывал госсекретарь США, директора ядерных лабораторий США, научные сотрудники из ведущих лабораторий Франции и Китая. Сотрудники нашего Института во время проведения ядерных испытаний США приезжают на их ядерный полигон в Неваде для контроля. Наших ученых с интересом выслушивают на самых престижных международных конференциях, потому что их доклады соответствуют самым высоким научным требованиям, их отличает неординарность подходов к решению сложных современных проблем, остроумные решения, тонкий эксперимент.

Эти достижения немыслимы без самоотверженного труда ваших родителей, старших сестер и братьев. Их труд сейчас действительно труден. Весь 1992 год Институт жил практически в долг, нерегулярно выплачивая заработную плату своим сотрудникам, в долг получая материалы и энергию для выполнения самых необходимых работ. И тем не менее многие полны уверенности и оптимизма. Что же придает нам силы? Твердая уверенность в нашей необходимости и полезности для страны, для России. Эта уверенность вытекает из того, что в современном мире, как и много лет назад, ядерное оружие продолжает играть свою стабилизирующую роль. По-прежнему нужны те, кто создавал его и умеет его создавать. Это непростое дело. Чтобы им овладеть, надо много знать и многое уметь. Кто этому научился, может делать любую другую работу…»

На этом я временно прерываю лекция Бориса Васильевича Литвинова перед школьниками. К ее окончанию мы еще вернемся, а сейчас наш разговор с Главным конструктором.

– Ясно, что вы патриот Челябинска-70, и предпочитаете Снежинск Москве. Почему?

– Я всегда был убежден, что наукой можно заниматься только в таких небольших городах, как Пущино, Черноголовка, Обнинск, Дубна, Томск, Протвино… И во всем мире так, потому что такие города, как Москва, слишком велики – там заниматься наукой очень обременительно. Когда человек тратит полтора часа, чтобы добраться до работы, а потом столько же обратно, – о какой науке можно вести речь?! Помните главное условие, которое высказал Яков Борисович Зельдович? Он говорил, что на работу и обратно нужно идти с удовольствием. А где же оно, если полтора часа проводите в метро или автобусе?!

– Как вы стали Главным конструктором?

– По принуждению это случилось… В 60-м году основатель Челябинска-70 Кирилл Иванович Щёлкин решил, что состояние его здоровья не позволяет быть ему научным руководителем института, а потому он перешел на работу в Академию наук. Он был Научным руководителем и одновременно Главным конструктором. Евгений Иванович Забабахин возглавил науку, а Главным конструктором назвал меня. В то время и Юлий Борисович Харитон, совмещавший две должности, стал только Научным руководителем, а двумя Главными конструкторами стали Негин и Кочарянц. Наше дело разрасталось, и совмещать должности стало трудно. У нас Главным конструктором первого направления был назначен Борис Николаевич Леденев. Он долгое время работал в Арзамасе-16, затем полтора года был консультантом в Китае, а затем пришел к нам. Александр Дмитриевич Захаренков был назначен Главным конструктором по второму направлению. Это тоже выходец из ВНИИЭФа, где он возглавлял отдел газодинамики… Все это происходило в начале 60-го года. Но в марте 61-госкоропостижно скончался Дмитрий Ефремович Васильев – директор Челябинска-70… Тут была маленькая особенность. Арзамас-16 в те годы назывался КБ-11, а мы – НИИ-1011. Обычно директор назначался из хозяйственников, но «наверху» подумали – раз НИИ, то директором должен быть ученый. И Бориса Николаевича Леденева «скрутили» и назначили директором. Он отбивался как мог, так как считалось, что это сугубо «хозяйственная» должность – так уж сложилась традиция. Забабахин и Леденев начали мне доказывать, что я подхожу на должность Главного конструктора, а мне тогда было всего 32 года, к тому же я был беспартийный и с очень левыми взглядами, – так что сомнений у меня хватало. Да и по предыдущей должности не очень подходил – в то время в Арзамасе-16 я работал заместителем начальника сектора, то есть надо мной начальства было много, каждый из них имел право на повышение. Так что по табели о рангах я был довольно далеко от должности Главного конструктора, и в моем понимании я никак не был готов к ней.… Тогда летом 61-го года было принято решение о продолжении испытаний, меня вызвали в ЦК к Сербину, который сказал коротко: «Кончай тягомотину, приступай к работе!». Я ему в ответ: «Я – беспартийный, и вообще не собираюсь вступать!»… «Ничего, – говорит, – перевоспитаем!»

– Так и остались беспартийным?

– До 68-го года…

– Все-таки не поверю, что случайных людей назначают Главными конструкторами. Что уже было за вами к тому времени?

– Мы приехали в Арзамас-16 дипломниками впятером, так сказать, стали первыми ласточками таких наборов. Вошли в этот необычный мир «плотненько» – у каждого судьба сложилась нормально. В 54-м году, через год после диплома, начальник газодинамического отдела Боболев высказал одну идею. Она казалась невероятной, но тем не менее он предложил мне над ней поработать. Кстати, тогда я уже руководил группой – в ней было два лаборанта, одному шестнадцать лет, а другому – семнадцать, и только что окончивший техникум Женя Горбунов. Вот такая команда была под моим началом. В моем распоряжении уже был каземат для взрывных работ – соответствующую подготовку мы уже прошли. В каземате находилось сложнейшее оборудование… То есть я говорю об атмосфере, царившей в институте в те годы, и о доверии к молодым… Мы начали проводить серии взрывных опытов, работали вполне самостоятельно. Группа довольно быстро разрослась до пятнадцати – двадцати, появились у нас даже женщины… А общем, мне поручили посмотреть, насколько предложенная Боболевым идея абсурдна, но оказалось, что все не так. В результате появилось новое направление. Чтобы довести его до ума, нужно было привлечь теоретиков, конструкторов, что я и сделал. Фактически работал неформальный коллектив, который создавал «изделие» для полигонных испытаний. У меня не было никаких прав, я никого не спрашивал, как-то все считали, что существует коллектив под руководством Литвинова, и он занимается интересными идеями. Я ездил на советы, докладывало результатах… Долгое время был просто руководителем группы, потом заместителем начальника отделения по научно-исследовательским работам… Наверное, именно это и послужило основанием для назначения на должность Главного конструктора.

– Как видно, не ошиблись.

– Нет, не так. Главным конструктором по-настоящему я стал лет через пять после назначения.

– И все-таки следует напомнить: фамилия «Литвинов» упомянута в отчете Сахарова о создании термоядерной бомбы, к тому же вы были тогда награждены орденом.

– Было и такое… Кстати, та моя дипломная работа, ну, самая первая, в конце семидесятых годов была опубликована в Лос-Аламосе…

– Как современная?

– Вот именно! А на самом деле это давняя работа дипломника.

– С 61-го года вы Главный конструктор. Чем можете похвалиться?

– Главному конструктору не положено хвалиться, ему лучше говорить о недостатках. Это продуктивнее.

– Поставим вопрос несколько иначе: чего достиг коллектив, возглавляемый вами?

– Работа, действительно, у нас коллективная. Я противник кличек: «отец бомбы» или «папаша заряда» – так не бывает! Любое «изделие» – труд огромного коллектива специалистов, работающих вместе. Ну а наши направления – результат необходимости, тех проблем, которые постоянно возникали. В «гонке вооружений» мы всегда были в роли догоняющих. Если посмотреть вообще на развитие ядерного оружия, то первое направление его – это бомбы, то есть «пассивное оружие», доставляемое самолетами. Ясно, что такое оружие уязвимо, поскольку самолет легко сбить. Большой скачок, конечно, создание ракет. Все военные исследователи считают, что с их появлением произошел переворот – ядерное оружие по-настоящему стало оружием, так как можно было его доставлять на большие расстояния. Но это, в свою очередь, породило и противоречия, поскольку мир стал «голым» – ведь все разговоры о создании противоракетной обороны несостоятельны.

– Создать ее невозможно?

– Слишком дорогое удовольствие.

– Итак, продолжим…

– На границе 50–60-х годов происходит некий поворот в развитии военной техники. Поскольку в 57-м году был запущен первый искусственный спутник Земли, то шуточная песня, что «мы впереди планеты всей», имела под собой основание. И тогда же в Америке начинаются разговоры о противоракетной обороне, о создании некоего панциря над Америкой. Боеголовки того времени были тихоходными, и их действительно можно было сбить. В той же самой Америке появляется контридея разделяющихся головных частей, когда одна ракета имеет несколько боеголовок и они, как горох, рассыпаются – и вы не знаете, куда вам стрелять, чтобы уничтожить их. Аналогичная идея появилась у Владимира Николаевича Челомея… Если посмотреть на диаграмму поражения ядерным зарядом, то где-то в центре все испепеляется, а потому та огромная мощность, что заложена в заряде, используется плохо… И у Челомея появилась идея: если «разделить» эту мощность, то можно поражать большую площадь… За всеми этими разговорами всегда есть другая сторона: а что именно поражается? Но у военных такое понятие не фигурирует… Теллер (однофамилец знаменитого Эдварда Теллера) при создании своих зарядов рисовал круги вокруг Москвы – зоны поражения, и вдруг понял, что рисует круги уничтожения людей, – и это его поразило… Будучи в Лос-Аламосе, я поинтересовался об этом случае. Мне сказали, что это выдумка Теллера, у него слишком велика амбиция, потому что разработчики ядерного оружия не рисуют никаких кругов и площадей поражения. Как всякие технари, они считают только то, что положено, то есть размеры, габариты, массы… И потому разговор Челомея о «площадях поражения» был для меня несколько странным. Я сказал ему: мы таких расчетов никогда не делали и не собираемся их проводить и в будущем. Но тем не менее идея разделения для целей прохождения обороны противника оказалась губительной. Американцы начали быстро оснащаться разделяющимися боеголовками. У нас шли дебаты: надо это делать или нет?

– Почему спорили?

– Ну, прежде всего, это очень сложно и дорого. В это же время в США появляются подводные лодки с атомными двигателями, оснащенные как раз такими новыми ракетами. То есть там произошел качественный скачок. И от нас потребовали сделать нечто подобное. Если бы отстали, то, по сути, оказались бы безоружными перед ними. Наши испытания больших ракет, супербомбы и так далее показывали, что у нас все супербольшое, а у американцев маленькие системы, подвижные, мобильные. И от нас потребовалась прежде всего психологическая перестройка, а затем и техническая. Все это пришлось на середину 60-х годов, а потому нам пришлось вступать в новую область.

– Основная тяжесть легла на Челябинск-70?

– В 65-м году в одном из наших «изделий» были обнаружены не очень приятные изменения. И хотя «изделие» разрабатывалось до меня, ответственность – на Главном конструкторе, а потому меня, по сути дела, сняли с работы… Не жаловался, никуда не ходил, просто продолжал начатое… Через три года восстановили в должности, потому что увидели – можем работать на хорошем уровне.

– Все-таки вы уходите от ответа на мой вопрос…

– Надо устроить выставку всех «изделий», наших и зарубежных, тогда и сравним.

– Вы же прекрасно знаете положение дел – и у нас, и у американцев!

– Так принято: на такие вопросы мы не отвечаем. Пусть другие судят и сравнивают.

– Все-таки можете сказать: если ли в Челябинске-70 «изделия», которые получше, чем в других ядерных центрах планеты?

– Если скажу, что «есть», то это будет выглядеть как хвастовство. Если скажу – «нет», то это будет неправда.

– Давайте похвастаемся?

– В 60-м году на английской выставке мне преподали хороший урок. Это была первая выставка, и на нее я поехал с определенной целью. Мне нужно было купить у одной фирмы рентгенопленку, заключить контракт. Нахожу стенд фирмы. Оказывается, это была другая кампания, я спутал название. У англичанина интересуюсь ретнгенопленкой той фирмы, к которой ехал. «О, это очень старая фирма, – ответил он, – но я ничего не знаю о качестве ее продукции. Я могу рассказать о своей, но сравнивать – это не по-джентльменски!»… Поэтому когда вы спрашиваете, что делали другие, я делаю непонимающее лицо и отвечаю: сравнивать не могу, это не по-джентльменски.

– Таким образом, вы признаете, что у вас была конкуренция не только с американцами, но и с Арзамасом-16?

– Не конкуренция, а дружеское соревнование.

– Оно было полезным?

– Безусловно. Система двух ядерных центров не только была правильной, но и весьма эффективной. Мы работали параллельно, вели независимые разработки, но тем не менее всегда они проводили экспертизу наших работ, а мы – их. Причем на всех стадиях – от идеи до оценки полученных результатов. Бытует мнение, мол, ядерщики всегда между собой договорятся, потому что у них есть общность интересов и так далее. В чем-то, конечно, мы можем договориться, но в принципиальных вещах – каждый будет стоять на своем. Это заложено в характере, в воспитании. И Курчатов был принципиален, и Харитон, и Сахаров, и Забабахин… Они всегда предельно строги и послабления не давали ни себе, ни другим. Евгений Иванович Забабахин рассуждал так: «Вот вы докладываете, что сделали лучше, чем арзамасцы, но имейте в виду: если мы действительно сделали лучше, то вопросов бы об этом не возникало – все стало бы очевидным!». Так что школа здесь была суровая, но справедливая.

– У нас существуют стереотипы. Есть понятие «конкуренция», значит, мы считаем, что между соперниками допустимы любые методы борьбы. Но вы наполнили это слово иным смыслом – совместная работа от «а» до «я», взаимопомощь, поддержка и беспощадная критика. Может быть, это вовсе не конкуренция?

– Тут такая особенность: если вы сделали «изделие» при меньших затратах и более эффективное, то как можно доказать, что оно другого? Работа наша выражается в числах, а не понятиях, абстрактных и отвлеченных.

– Самый главный критерий, насколько я понимаю, испытания оружия. Как теперь вы будете доказывать свою правоту?

– Нас просто не будет. Без испытаний, можно сказать, как оружейщики мы перестанем существовать.

– Это однозначно?

– Представьте себе, что у разработчиков самолетов исчезла возможность поднимать их в воздух. Разве они могут конструировать авиалайнеры, не летая? Мол, сделайте самолет, посадите пассажиров и везите. Кто из нас сядет в такой самолет? Или сказали бы: возьмите ружье и отправляйтесь охотиться на медведя, а вы никогда ружье в руках не держали, ни разу в жизни не стрельнули… Я думаю, редкой найдется человек, который отправился бы на такую охоту.

– Не было у вас разработки, о которой не знали бы в Арзамасе-16?

– Нет, конечно. Это исключено. И у них таких не было.

– И постоянно обменивались технологиями?

– Конечно. У нас ведь очень много общего. К примеру, та же взрывчатка. Она одна и та же. Некоторые узлы одинаковы. Одни из них делались только в Арзамасе, другие – только у нас.

– Значит, конкуренция у вас – просто игра?

– Нет. Она идет, так сказать, в идейной части. К примеру, я хочу сделать машину, у которой определенные энергетические характеристики. И они хотят сделать такую машину. Мы заявляем свою идею, они – свою. На этапе заявок, огромного количества расчетов идет постоянный обмен информацией: мы посылаем отчеты туда, они – нам. Но тем не менее манера расчетов разная, поэтому есть что сравнивать. Одни модели считаются у них, другие – у нас. И что-то, конечно, не учитывается. Даже американцы со своими громадными машинами работают с приближением… Мы у них были, и нас не поразили ни ускорители, ни стенды, ни аппаратура, хотя они великолепны, но вычислительная техника потрясающая! Сами американцы говорят, что мы отстали от них в этой области, но в главном же – не отстали! Значит, у русских есть что-то такое, чего нет в Америке. Сами же американцы признали: по-видимому, они не имеют такого интеллекта, как у нас…

– Приятно это слышать от соперника?

– Не скрою – приятно… Но даже американцы при своей развитой вычислительной технике говорят, что без испытаний они не могут быть убежденными, что реализуется то, что просчитано на машинах. Лишь после испытаний, сравнения полученных результатов с расчетами, можно говорить об успехе с уверенностью.

– Борис Васильевич, мы с вами впервые встретились на Памуке. Это было много лет назад. Я знаю, что вы были одним из инициаторов программы мирного использования ядерных взрывов. Как она появилась, в чем ошибки программы, в чем ее достижения? И считаете ли вы, что это была очень интересная и важная страница в истории «Атомного проекта»?

– Я не могу отнести себя к пионерам этой программы. Я просто напомню, что в американской литературе в качестве реперной точки мирного использования ядерных взрывов считается доклад Вышинского в 1949 году на Генеральной ассамблее ООН, когда он заявил о том, что произведенный в СССР ядерный взрыв 29 августа будет служить промышленным целям. С помощью таких взрывов будут – а я цитирую почти дословно! – прокладываться каналы, извлекаться полезные ископаемые, и атом таким образом будет служить на благо народам. И Вышинский от имени Советского правительства призывает США раскрыть секреты и совместно начать использование ядерных взрывов для промышленности.

– Не может быть!

– Было. Знать нам надо свою историю… Думаю, что это была мысль Курчатова. Его идеи. А потом прошла первая Женевская конференция. Кстати, она очень интересна своей откровенностью с нашей стороны. А в основе всего – Игорь Васильевич Курчатов. К нему доверие у правительства было столь велико, что его мнение становилось решающим. Он говорил: «можно», и никаких возражений не возникало. А Курчатов размышлял о будущем много, умел предвидеть развитие событий. В том числе и о мирном использовании ядерных взрывов. Идею промышленного их применения поддерживал и развивал Евгений Иванович Забабахин – у него даже есть записка по этому поводу «наверх». Ефим Павлович Славский, наш министр, был большим сторонником мирного промышленного использования взрывов – по его идее осуществлен проект озера Чаган. Не скрываю, я тоже всячески поддерживал эту программу работ, развивал ее, считал, что мы идем в правильном направлении. Дело в том, что в свое время и порох был изобретен для убийства, но потом широко использовался для благих целей. Это естественное применение для любых открытий, в том числе и в нашей науке. У ядерного взрыва есть огромная область и научных применений, а почему промышленность, народное хозяйство должно быть в стороне?! Поэтому такая программа у нас начала развиваться с середины 60-х годов. Один из толчков – это переход в нефтяной промышленности на большие глубины. Раньше работали на горизонтах в 2–2,5 километров, а французы – они пионеры – в это время ушли на 5–6 километров… Когда мы рванулись в глубины, то начались аварии. Уртабулак и Памук, где вы бывали, свидетели тому.

– Страшные картины. Чувствуешь свое бессилие…

– В то время газовый фонтан можно было укротить только еще большей силой. Опыт в Уртабулаке, где работали специалисты Арзамаса-16, а там использовался штатный заряд, был удачен и четко проведен. Нам досталась менее эффектная работа, и очень пакостная. Если фонтан в Уртабулаке был виден, он ревел и орал, то на Памуке джинн был подл, газ просачивался в «бухарский горизонт», растекался и проявлялся в совершенно неожиданных местах – то в колодце, где отары собирались на водопой, то в других скважинах, то просто в степи. Мы посовещались у себя и решили, что не будем использовать ни одно из тех «изделий», что у нас есть, а создадим специальный заряд, «изделие», которое в дальнейшем можно использовать для создания емкостей, добычи нефти и так далее. Мы создали заряд, испытали его на полигоне, а затем «изделие» повезли в Каршинскую степь. Взрыв предстояло провести на глубине две тысячи сто метров, скважина подводилась наклонно, температура достигала 120 градусов. И вдруг перед опусканием «изделия» возник вопрос о безопасности, надо было проверить – не произойдет ли переход в надкритическое состояние. Был проведен уникальный эксперимент – критмассовые измерения прямо в степи. «Изделие» двигалось со скоростью 0,1 миллиметра в секунду, и одновременно шел счет… Это был физический эксперимент в степи… В общем, получилась грандиозная эпопея, но все закончилось благополучно – график работ не был сорван.

– В те дни мы встречались каждый день, беседовали, но почему об этом эксперименте вы ни разу не упоминали? Мы сидели рядом, помню, вы все время убеждали меня, что ничего интересного не происходит. Оказывается, вы уникальные эксперименты проводите, а я узнаю об этом спустя четверть века?! Нехорошо, товарищ председатель Государственной комиссии!

– Сошлемся на «технологические» затруднения. У меня был четкий приказ из Москвы: «Губарева к „изделию“ не подпускать!». Я представляю, что вы написали бы тогда…

– Кстати, слишком много начальства читало мой репортаж, а потому он появился в газете спустя месяцев пять. У меня сохранился экземпляр, на котором поставлено виз двадцать, включая подписи даже членов Политбюро.

– Вот вы сами и ответили, почему я молчал об эксперименте. А потом, вы все видели: и как опускали «изделие», и как забивку скважины осуществляли.

– Впечатляющее зрелище!

– Еще бы! Ведь 150 огромных цементовозов встали вокруг скважины и начали качать туда раствор… Пылища страшная… Нефтяное озеро бурлит, а цементовозы снуют вокруг скважины – два километра надо было накачать раствора… И последняя сценка запомнилась: цементовоз уходит, потом останавливается, шофера ловят заблудшую козу и затаскивают ее в кабину. Коза кричит, а они ее тянут в машину… Потом они быстро исчезли… В общем, на глазах Правительственной комиссии украли козу!

– Мы назвали тех шоферов «басмачами»…

– Лихие ребята собрались там, это точно! Но работали, как звери, – любо-дорого было смотреть… Эксперимент прошел удачно.

– Правда, поволновались мы сразу после взрыва…

– Булькало озеро. И довольно долго. Это остатки газа выходили… Мощность заряда была около 30 килотонн, специальных измерений мы не проводили. Но толчок почувствовали и в Каршах, и в Бухаре, потому так перепугались люди – все-таки зона постоянных землетрясений… Пока мы свертывались, собирали все свое хозяйство, бульканье в озере прекратилось. Чуть позже началась нормальная эксплуатация Памукского месторождения, и ничто уже не напоминало о том, что аварийная скважина погашена с помощью ядерного взрыва.

– А потом?

– Следующие работы прошли в Туркмении. Потом серия экспериментов на выработанных месторождениях нефти. Результаты были получены обнадеживающие, и мы поначалу подумали о том, что придется по программе работать широко. В том числе предполагали помогать и другим странам, тем, кто подписал договор о нераспространении ядерного оружия, но с полным правом сможет использовать промышленные ядерные взрывы.

– И вновь свое слово сказала Америка?

– Да. Там работы по нефти и газу зашли в тупик. Конкуренты тут же сыграли на чувствах людей, общественности. Они использовали устрашающее слово «радиоактивность», хотя в реальности ее не было, и тем самым пустили всю программу под откос. А потому во время переговоров американцы предложили вообще запретить использование ядерных взрывов в мирных целях.

– Всех?

– Поначалу да. Дело в том, что тогда уже сформировались два направления. Камуфлетные взрывы, то есть на большой глубине, где о радиоактивности можно и не вспоминать. И так называемые «вскрышные работы», то есть месторождения, плотины и так далее. После небольшой дискуссии американцы все-таки согласились, что так поступать неразумно, и к 1976 году появился договор об использовании камуфлетных взрывов. «Вскрышные» же направления были запрещены, хотя проектов с работами «на выброс» уже существовало много, да и специальные «изделия» уже были созданы. Я говорю о так называемых «чистых зарядах».

– Это разве возможно?

– Мы получили весьма надежные и перспективные результаты. Чтобы было понятно, объясню в двух словах идею. Главная «грязь» сидит в реакциях деления, и ее несут осколки деления. Если речь идет об «очищении», то нужно резко уменьшить количество осколков деления. Как известно, реакции синтеза дают атомы гелия – они не представляют опасности. Единственное, при реакции синтеза появляются нейтроны, которые активируют окружающую породу, то есть идут ядерные реакции и возникают радиоактивные нуклиды. Но всегда можно подобрать такое «окружение», которое или снизит эту энергию, или образует короткоживущие нуклиды… В этом направлении мы провели обширные исследования совместно с институтами Академии наук и другими организациями. И в результате мы могли с уверенностью сказать, что даже очень мощные «изделия» дадут ничтожный побочный эффект. В общем, речь уже шла о реальных «чистых зарядах».

– Это звучит как фантастика!

– Мы вынуждены десятилетиями ею заниматься… Появилось несколько оригинальных идей. Конечно, это было не строительство гавани, как мечтали американцы, и даже не переброска стока северных рек, как предлагали некоторые у нас, но тем не менее родился, на мой взгляд, добротный проект вскрытия Удоканского месторождения. Если бы мы осуществили его, провели бы вскрышные работы до появления БАМа, то строительство этой железной дороги сегодня было бы оправданным. Конечно, проект грандиозный, нескоро человечество сможет такие работы осуществлять, но я убежден: отказ от вскрышных работ на Удокане с помощью ядерных взрывов – одна из великих упущенных возможностей. Освоение этих районов Сибири затормозилось на многие десятилетия.

– Значит, планы были обширны?

– Реальны. И создали для их осуществления прекрасные «машины» – новые «изделия», приспособленные для разных условий. Позже мы показали их американцам, и те лишь сожалели, что программу не удалось продолжить, и тут же признались, что у них ничего подобного и не было, то есть они не смогли достичь столь высокого уровня в разработке «мирных изделий»

– Почему все-таки остановлена, а затем и прекращена столь эффективная и перспективная программа?

– Больше всего повлиял, конечно, Чернобыль. Радиацию, разные ужасы начали искать по всей стране. Естественно, пошел разговор и о промышленных взрывах. И, что характерно, начали находить радиацию как раз там, где мы не работали и где никаких взрывов не проводилось. Но все приписывалось нам.

– Скажите откровенно и точно: сколько проведено промышленных взрывов?

– Тут нет никаких секретов: 128 промышленных взрывов было проведено, из них два на выброс – экспериментальный взрыв в районе канала и озера. Один – на вспучивание, попытка создать плотину, а остальные – камуфлетные. Среди них серия геофизических взрывов – на больших глубинах и небольшой мощности, что позволило создать геологическую карту страны. Если к этому добавить съемки из космоса, то можно уже выявить геологические особенности, а следовательно, вести целенаправленный поиск полезных ископаемых. К сожалению, до конца эти бесценные данные не обработаны…

– Но тем не менее эффект большой?

– Конечно. Приведу один пример. Еще до войны геологи задумали сделать профиль от Таганрога до Вологды. Первый взрыв сделали, килограммов сто взорвали, но тут началась война… Затем возобновили работы в 46-м году – и с тех пор до 68-го года добрались только до Рязани. Это очень трудные и кропотливые исследования. А весь оставшийся участок, на который обычными методами потребовалось бы десять-пятнадцать лет, мы обработали одним взрывом. В общем, эффект очевиден.

– Я был на нескольких экспериментах по созданию подземных хранилищ. Каковы результаты в этом направлении?

– Взрывы в соляных пластах, а их толщина достигает полутора километров в районе Каспийского моря, были успешными. Соль – удивительный материал, она очень пластична. После взрыва образуется круглая емкость. Десятикилотонный взрыв – это примерно 50 тысяч кубометров полости, куда можно закачивать все что угодно.

– А воду?

– И воду. Она далеко не уйдет, насытится соль, и вода встанет… Но особенно хороши такие емкости для газового конденсата, потому что не нужно строить дорогих и опасных наземных хранилищ.

– Несколько слов о работах в Апатитах?

– У меня лежат два камешка – это оттуда. Дробление руды – тоже перспективное направление. Мы провели два взрыва, активности не было, а эффективность велика. Из-за политических соображений и эти работы были прекращены.

– Ваш вывод?

– Для промышленного применения ядерных взрывов работа нашлась бы, но в нынешней ситуации проводить их невозможно.

– Итак, сделано 128 взрывов. Вы проверяли их действие по активности? Или, возможно, вы «перезаразили» всю страну?

– Конечно, проверяли. И не мы, а огромное количество институтов и учреждений. Везде велось наблюдение, причем очень тщательное. Неужели мы враги сами себе?! И до сих пор осуществляется контроль во всех местах. Скажу прямо – взрывов пять было неудачных, где фиксировались выбросы. Но дело в том, что с таких глубин выбросы очень малы, а потому они составляют приблизительно один процент от общей активности.

– Вы работали в Ставрополье. Там слухи ходят разные…

– Абсолютно чисто! Там было другое: мы бросились забивать скважину, оказалось, что цемента нет. Весь КГБ всполошился: куда он делся? Цемент был, но он оказался в дорожках, в стенах домиков – в общем, весь цемент разворовали… Это единственное «чрезвычайное происшествие», которое там было.

– Откуда же слухи и беспокойство людей?

– Чаще всего от незнания… Вот тут, в кабинете, где мы сидим, 15–18 микрорентген в час. Но если подойдем к облицовке здания – она из гранита, то там наверняка 30. Если поищем на нашей территории, то найдем точки, где и миллирентген в час. Тут нет никаких технологических нарушений, просто место такое – все-таки уральские горы, а потому разнообразие очень большое… Южнее нас проходит так называемый «Уральский след» – тот, что образовался после аварии на «Маяке». Как-то с сыном поехали туда посмотреть. Брошенная деревня, огороды, заросли с хреном. А у нас с сыном огурцов навалом, а хрена нет. Набрали мы его, насолили огурцы. Наша мама приехала из отпуска, мы ее обрадовали, мол, смотри, сколько огурцов засолили. «А хрен где брали?» – спрашивает. Рассказали ей. «Вы что, с ума сошли! – ругается. – Выбросить немедленно!..» Так просто нас не возьмешь, мы действуем по науке. Позвонил начальнику службы радиационной безопасности, попросил проверить банки с огурцами. Дал ему две банки – одну «нашу», а другую прошлогоднюю. Так как раз в той, а не в «нашей», оказалось превышение. Огурцы, конечно, съели, потому что знаем цену – реальную! – любой цифре.

– Какова все-таки судьба промышленных взрывов?

– Не знаю. Могу утверждать лишь одно: не удавалось удержать радиоактивность лишь в тех случаях, когда нарушался проект. Утверждаю, что сейчас такие же работы можно проводить абсолютно безопасно.

– Мы говорили о промышленности, но пока ни слова о науке… Опять фантастика?

– Цитирую вас: «Фантастика в чертежах»

– Это слова Сергея Павловича Королёва… А что вы имели в виду?

– Возможность создавать звездное вещество, проследить эволюцию звезд. Думаю, о научном значении таких работ не нужно распространяться – это одна из фундаментальных проблем науки. В январе 1993 года в Калифорнии состоялась конференция по защите от астероидов. Вспомним тунгусский метеорит. Подобная опасность для Земли существует, иное дело ее вероятность, точные даты. Тунгусский метеорит упал в тайгу, а представьте, если бы на Москву или Нью-Йорк?! В общем, тот метеорит мог наделать много глупостей. С помощью ядерных взрывов можно избавиться от опасности. Но, конечно, надо работать вместе – американцам, нам, французам, англичанам, китайцам. Могу утверждать, что проблемы Большого Космоса можно изучать с помощью ядерных взрывов. Высокие давления позволяют создавать новые вещества и так далее. Огромная область приложения существует, и работы хватит для ученых разных стран. Надо понимать, что у человечества накоплен великий страх перед ядерной бомбой, и он обоснован. Ядерщикам трудно убедить людей, что у них нормальная психология и они честно работают. Есть недоверие и страх. В таком мире мы живем. Вообще-то я предлагаю утопическую вещь: передать все наше дело под контроль ООН.

– Почему это утопия?

– Еще долго человечество не расстанется с ядерным оружием – уж больно большая это дубинка! Правда, как ей пользоваться, неясно, но она есть – такова реальность…

На этой весьма необычной ноте завершилась наша беседа. Но я хочу вернуться к той лекции, которую прочитал Борис Васильевич Литвинов школьникам. Ее вторая часть дополняет то, о чем мы беседовали с Главным конструктором.

Итак, из выступления перед школьниками Снежинска:

«Несомненно, что развитие современного общества тесно связано с развитием энергетики, в которой все возрастающую роль будет играть ядерная энергетика. Наш опыт и умение лучше всего подходят для решения ее проблем. Институт уже включился в выполнение некоторых крупных программ ядерной энергетики. Среди них – определение последствий таких крупных аварий, как взаимодействие уранового топлива с жидким натрием, который является теплоносителем в реакторах на быстрых нейтронах. Эти реакторы весьма перспективны, поскольку в них можно сжигать не только уран, но и плутоний, в том числе извлеченный из ядерных боеприпасов. Предстоит огромная работа по определению ядерно-физических констант, без чего нельзя решить проблему кардинального способа уничтожения радиоактивных отходов атомных электростанций.

Мы включились в крупные программы создания термоядерных установок типа „Токамак“ и установок, в которых используются лазеры.

Забота об энергетике невозможна без заботы об экологии. В нашем Институте создан уникальный исследовательский комплекс. Пожалуй, он пока единственный в мире, в котором собраны все современные геофизические приборы, объединенные самой современной математической программой. С помощью этого комплекса сейчас ведутся исследования радиоактивного следа от аварии на комбинате „Маяк“, случившейся в 1957 году, обследуется река Теча, отдельные районы Свердловской области.

Подобных конверсионных направлений у нас много. Уже получены прекрасные результаты, которыми по праву может гордиться Россия. Естественно, эти работы будут развиваться, а потому потребуются новые конструкторы, специалисты в области физики твердого тела, горения и взрывов, электронщики, программисты, математики, технологи.

Остап Бендер обещал шахматистам заштатного волжского городка Васюки превратить их городок в шахматную столицу мира без всяких на то оснований, но для того, чтобы нашему прекрасному городу стать современным технополисом, есть все основания…»

К сожалению, не всем мечтам суждено сбываться. И об этом приходится только пожалеть.

Мы еще много раз встречались с Борисом Васильевичем Литвиновым и в Москве, и в Снежинске. Поводов тому было множество. В частности, Борис Васильевич всегда с удовольствием вел экскурсии по Музею ядерного оружия. Тем более что время от времени там появлялись новые экспонаты. Бывало, засиживались мы с ним и за чаркой, вспоминали удачные дни на рыбалке. Однако столь подробных и обстоятельных бесед о судьбе ядерного оружия, о его прошлом и о его будущем, уже не было. Создавалось такое впечатление, что все главное было высказано Главным конструктором ядерных и термоядерных зарядов при той встрече. Наверное, так и есть…

Написал он и книгу. Мне было приятно прочитать в предисловии, что каким-то образом я подтолкнул академика Литвинова поделиться своими воспоминаниями, мыслями, идеями. Название у книги символическое: «Атомная энергия не только для военных целей». Это своеобразное продолжение спора, который шел между создателями оружия у нас и в Америке. Впрочем, в том споре не было победителей и побежденных, в отличие от итогов холодной войны.

В Снежинске проходила очередная конференция по защите Земли от астероидов. Приехал на нее и легендарный Эдвард Теллер, один из столпов «Манхэттенского проекта».

Академик Б. В. Литвинов не мог в полную силу работать на этой конференции: лежал в больнице. На непродолжительное время он все-таки вырвался на одно из заседаний. Мы встретились, обнялись.

В тот раз мы больше не увиделись. Но вскоре я вдруг получил от Бориса Васильевича «Записку». То, что я прочитал, показалось мне очень важным. И при очередной встрече я попросил разрешения на публикацию отрывков из нее. Литвинов дал «добро».

Итак, Главный конструктор писал:

«Цель моей записки – указать на новую опасность, которая возникает или возникнет для дела мирного использования ядерных взрывов. Вы знаете, что я – горячий и до конца дней своих убежденный агитатор и пропагандист именно такого, мирного использования ядерных взрывов. Мы применяли ядерные взрывы для тушения газовых и нефтяных пожаров невиданной свирепости и мощи. Мы применяли ядерные взрывы для создания огромного водоема, для создания подземных полостей для хранения нефти, газового конденсата, для интенсификации добычи нефти, для добычи апатита, для геофизических исследований и т. п. Почти обо всем этом вы много раз писали, и писали хорошо, просто и доброжелательно.

Но наступили новые времена. Ядерных взрывов стали бояться пуще чумы. Все запретить, все прекратить, заряды разобрать, ядерщиков посадить, чтобы не сбежали куда-нибудь делать кому-нибудь опять-таки ядерную бомбу. Один умный человек написал, что подлец и дурак всегда подозревают других людей в том, что они сами способны или хотят сделать. Критика в адрес ядерщиков многим принесла ощутимые дивиденды. В прошлом году на конференции Ядерного общества в Нижнем Новгороде один канадец сказал, что сторонники антиядерных движений принесли вреда больше, чем радиоактивность. Другой, англичанин, высказался еще резче: что „зеленые“ избрали объектом критики ядерную промышленность и ядерщиков для того, чтобы под прикрытием лживой заботы о людях создать для себя неиссякаемый источник обогащения. Можно нигде не работать, ни за что не отвечать, не подвергаться никакой опасности, но, критикуя тех, кто работает, кто подвергается реальной, а не выдуманной опасности, можно прекрасно устроить свою жизнь. Примеров верности этих слов можно привести множество, но подоплека всегда тщательно скрывается, а выпячивается то, что на самом деле не так уж и страшно или опасно…

Вы многое делаете, чтобы придать ядерщикам, и особенно оружейным ядерщикам, человеческие черты и привлекательность. Я понимаю трудность этой работы и не жду, что вот так сразу поменяется отношение к нам. „Разоблачения“ нашей „преступной“ деятельности сопровождались ложью о якобы баснословных зарплатах, снабжении, строительстве и т. п. Как же тут не возненавидеть нас?! Мы – представители того самого военного комплекса, который якобы жил за счет других. Сегодня Теллер сказал, что он „открыл самое инертное вещество: человеческий мозг. Инертнее его только куча человеческих мозгов, и это хорошо видно в университетах, у военных и в промышленности“. Замечательно сказано! Действительно, нет ничего инертнее человеческого мышления. Человек использует свои мозги в основном для решения своих примитивных задач: где достать что получше, подешевле и побольше. Суждения о сложных вещах он усваивает готовые, приготовленные кем-то…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.