Лед и пламя
Лед и пламя
– Тут нужно обязательно сказать о профессоре Рихтере Гаврииле Дмитриевиче, занимавшимся снежным покровом. Я встретился с ним в стенах Института географии, куда меня распределили после МГУ в августе 1954 года и где я вас сегодня принимаю в директорском кабинете…
– Извините меня, ради Бога, но уж больно Вы несолидный директор: все время на ходу, на бегу, тридцати– и сорокалетние сотрудники и сотрудницы не могут за вами угнаться… Просто, еще раз прошу прощения, – Фигаро здесь, то есть в Москве, Фигаро там: в Киото, Рио-де-Жанейро, Париже, Нью-Йорке, далее везде… Неужели не чувствуете своего возраста: семьдесят все-таки, не пятьдесят…
– По счастью, я возраста как такового не ощущаю. Может, я таким уродился. Может, с семьей повезло. Жена, Валентина Алексеевна – врач-невропатолог, мы сорок лет вместе – познакомились на ее пути к Эльбрусу, она работала с горнолыжниками, а я вел свои наблюдения – однажды она вылечила от радикулита даже обезьяну, солистку американского ледового ревю… У нас с Валентиной Алексеевной сын Андрей, ему 38 лет, он окончил ЛГУ, океанолог по специальности, нашему внуку Диме 11 лет.
– Владимир Михайлович, слушая Вас, вашу пулеметную речь, я понял секрет Вашей стремительности. Сказать?
– Очень интересно.
– Вы, как ныне говорят в рекламных роликах, лед и пламень в одном флаконе, нет, не флаконе – фиале. Только лед глетчеров, лед Антарктиды может так долго сохранять пламень познания, пламень такой неистребимой любви к науке, к жизни, а это для вас синонимы – наука и жизнь, не правда ли? Вы ведь столько раз бывали на ледниках Памира, Северного Урала, Кавказа, в Арктике, в Антарктиде – не сосчитать.
– Почему же? Все сосчитано-пересчитано. После того, как профессор Рихтер сказал почти полвека назад: «Володя, а не заняться ли вам снежным покровом?», я стал гляциологом. Еще непременно следует назвать сыгравшего громадную роль в моей судьбе профессора Петра Александровича Шумского, выдающегося гляциолога, работавшего рядом с нами, в Институте мерзлотоведения, и пришедшего к Рихтеру с целью найти людей, которые бы изучали ледники Арктики. Так и началась моя снежно-ледовая одиссея. После моей первой зимовки с августа 1955?го по февраль 1956?го я провел годичную зимовку (1957–1958 гг.) на Антарктиде в составе гляциологического отряда Второй континентальной антарктической экспедиции, две зимовки на Эльбрусе, на его южном склоне (1961–1963 гг.); шесть сезонов отработал на памирских ледниках (1968–1973 гг.). На ледники мы попадали на вертолете, за световой день на высоте 5 100 метров над уровнем моря надо было вырыть шурф (технические подробности опускаю)…
– А жаль…
– Хотите подробности? Извольте: в Антарктиде мы вырыли 12-метровый шурф при температуре минус 60 градусов по Цельсию. Осуществляли во время зимовок снегомерные съемки, определяя толщину и плотность снега. С вертолета МИ-4, который почти касался земли, вернее – снежного покрова, мы прыгали прямо в снег. Рекордная посадка была на высоте 4 600 метров (на пятикилометровую высоту мы сами забирались). Пилоты нарушили тогда все летные инструкции, но мы сделали все, что намечали. Такой опасной, результативной операции больше никто в мире не делал.
– Как выдерживали собачий полярный холод?
– Выдерживали, такая у нас наука. Полярные морозы – не самое страшное. Особенно трудно было переносить холод, когда мы летали над памирскими ледниками на высоте 6 000 метров и делали съемки… Впрочем, холод не жара, однако любой холод, если хорошо экипирован, можно выдержать, а сильная жара непереносима.
– Так уж и любой?
– До минус 60 градусов свободно – тогда еще дышать можно. В Барнауле в войну во время эвакуации было минус 55. Ничего, выжили.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.