Тучи над Таврической

Тучи над Таврической

– Какое, право, счастливое детство было у Вас, Татьяна Львовна. Вы росли талантливым ребенком в окружении замечательных людей; и – не так ли? – со стороны казалось, что безоблачное будущее уже стучится в Ваши двери…

– Может быть, кому-то так и казалось… Но облачка были всегда. Были и тучи.

До революции дом № 9 по Таврической, где мы продолжали жить, будучи уже предельно «уплотненными», целиком принадлежал моей бабушке со стороны отца.

Жили мы в 30?е годы туго – двое детей, бабушка, мама не работала – и из ломбардов не вылезали. Это слово «ломбард» было неотъемлемо от моего детства, равно как и «торгсин» – фантастический магазин, имеющий свой особый запах: запах духов, шоколада, овощей и фруктов. Мама носила туда на приемку золотые вещи. А день папиной получки был всегда для нас праздником…

Между тем в доме, некогда принадлежавшем бабушке, селились жильцы, как бы теперь сказали, «VIP-класса». Квартиры здесь были отличные: тихо, рядом Таврический сад… По нашей лестнице жил великий Эйзенштейн. Я его никогда не видела, но играла с его собакой – доберман-пинчером. Меня пускали на кухню к Эйзенштейнам, там я с псом и играла. Потом, после Эйзенштейна, в квартире поселились братья Васильевы. Они часто уезжали на съемки, и мы мылись в их ванне: у нас в квартире ее не было… Конечно, все это когда-то было и у нас, но об этом «когда-то» в нашей семье вспоминать было не принято. Никогда ни бабушка, ни папа не говорили о нашем прошлом, о наших предках. Теперь-то я понимаю: не хотели накликать беду…

Я не знаю, почему все Урлаубы не уехали в «фатерланд» после начала Первой мировой. Видно, так Богу было угодно… А беда всегда ходила где-то рядом, пока в 37?м не пришла к нам в дом. Арестовали отца. Правда, вскоре отпустили… Его почему-то не тронули и летом 41?го, когда всех этнических немцев как потенциальных шпионов подчистую выселяли из Ленинграда. Отца вызвали в милицию уже после прорыва блокады, в 43?м, и приказали покинуть город…

Отец пробыл в ссылке до 1956 года. Все это время мама и я писали Ворошилову, Кагановичу, Молотову и самому товарищу Сталину о полной невиновности отца, о том, что надо исправить чудовищную ошибку. Ответ пришел лишь однажды: нас с мамой вызвали в милицию и предложили в 24 часа покинуть Ленинград. «Писать в высокие инстанции надо было меньше. Сидели бы тихо, не напоминали о себе, глядишь, все бы и обошлось», – «посочувствовал» милицейский сотрудник.

Эпопея моего хождения за правдой долгая. Я уже начинала сниматься в кино, и режиссер Леонид Трауберг вывел меня на Николая Робертовича Эрдмана, писавшего в Москве сценарии для ансамбля МВД. Тот свел с начальником ансамбля, и с его помощью я попала со своим перечеркнутым паспортом на Лубянку к генералу Леонтьеву.

Венцом поисков правды было резюме генерала: «Вы оста вайтесь в Ленинграде, снимайтесь в кино, танцуйте на здоровье, а мама ваша пусть проследует к своему мужу». Но мама никуда не «проследовала»: она-то, в отличие от меня, по национальности была чисто русской.

После реабилитации отцу дали малюсенькую квартиру, где он и поселился со своей новой женой. Это был уже другой человек. Совсем другой.

Ну и что же остается в осадке от «безоблачного будущего», которое, по вашим словам, стучалось в мою дверь?

Распалась семья. На фронте погиб мой брат Владимир Урлауб. В крошечной девятиметровой комнатке умерла в блокаду моя бабушка – бывшая владелица огромного дома. Мы фактически потеряли нашу квартиру на Таврической: она была разграблена и сокращена до одной комнаты, в которой и коротала свой век моя мама.

Балериной я тоже не стала. Наверное, сказались годы эвакуации, когда наше училище находилось в селе Палазня под Пермью. В тех тяжких условиях балетную выучку, технический арсенал не доведешь до совершенства. Я не довела.