Компания гениев

Компания гениев

– Детство прошло в Казани?

– Первые шесть лет. Отец переехал в Казань из Петербурга, где учился в аспирантуре и защитил кандидатскую у Вавилова. Там он познакомился и с мамой. Она была дочерью вице-президента сельхозакадемии.

– В таких семьях дети часто становится наследниками по профессии.

– Нет, в сельское хозяйство я не пошел. Хотя чувственные ощущения, когда приезжал к отцу на селекционную станцию – лошади, навоз, – действовали на подсознание, расшевеливали. Помню, ехал в ночное, попал ногой в уздечку; лошадь била копытом, а я прыгал на одной ноге, пытаясь увернуться. Эта история стала одним из моих первых детских рассказов. Так что опыт семьи вошел все же в мою жизнь. Но то, что я оказался в Петербурге, дало самый сильный толчок. Еще до того, как встретился с петербургскими гениями. Сами эти дома, подвалы, чердаки…

Помню, как стоял на крыше, махал руками и смотрел, как моя огромная тень машет руками на стене противоположного дома. Потом огромная птица пролетела сквозь меня. Я почувствовал волнение, как будто сочиняю, начинаю изображать, делаю что-то заметное.

Ну, бег по крышам, перепрыгивание с крыши на крышу – дух захватывает. И понимаю, что творчество связано с риском. Когда человек лишен этой вертикали, ему, должно быть, очень скучно. Он не умеет рисковать и путешествовать в пределах города.

– А это был риск индивидуальный, или все-таки была компания?

– Это был двор. Но не совсем обыкновенный. Общежитие ВИРа, и в нем интеллигентные ребята, не бандиты, как в соседних дворах. Я сразу попал в изысканный мир. Там, помню, был Юра Петров, кстати, сын дворничихи, но потрясающе умный человек. Учился на все пятерки, замечательно острил. Мы идем и все смотрим на него. А перед нами афиша: «День открытых дверей». Я говорю: «День отрытых зверей». Все тут же начинают шутить и каламбурить. Юра всех выслушал и потом: «Валера лучше всех сказал». Первая гордость от того, что владеешь словом.

– Тем не менее, первоначальный выбор шел по кривой от литературы?

– Да. Я ведь окончил школу с золотой медалью. Уже в школе желание подмывало меня проталкиваться куда-то. Ну, а тогда, в 57?м году, мода была техническая. Я попал в ЛЭТИ, о чем не жалею. ЛЭТИ иногда называли Ленинградским Эстрадно-Танцевальным Институтом. Музы правили. Я так на Музах и прошел, в технику не очень врубился.

– Не сразу пришло осознание литературного призвания или просто обстоятельства так сложились?

– В общем, я тогда уже писал стихи. Недавно был тронут, узнав, что собирались мои институтские друзья, пели мои песни, читали мои стихи. Я стихи не печатаю, считаю их слабыми.

В Литературном кружке ЛЭТИ были поэты получше, чем я. Но у них как-то не хватило энергии.

– В литераторы никто не вышел?

– Был Володя Марамзин. Но он к тому времени уже закончил институт. Он был моим первым мостиком в литературу. Через него я узнал Бродского. Вообще я после института довольно быстро попал в компанию лучших петербургских литераторов шестидесятых.

– Сейчас складывается легенда о ленинградской литературной тусовке шестидесятых. Тогда еще этого слова, правда, не было. Называют ряд людей, якобы неразлучных и дружных: Игорь Ефимов, Иосиф Бродский, Александр Кушнер, Владимир Уфлянд, Сергей Вольф. Это действительно была одна компания?

– Нет, конечно. Все шли по своим траекториям. Но, если смотреть издалека, они ближе друг другу, чем вся прочая публика. Тесная компания. А в реальности…

Я пришел в объединение «Советского писателя» в Доме книги. Там старостой был Битов. Первый урок мощи. Тяжелый взгляд, речь весомая, значимая. Я понял тогда, что литератор – это не только профессия, но судьба. Характер, заданный на пробой какой-то стены.

Ходил туда еще Голявкин, прыгающий, как шарик. Тоже первое ощущение удивления. Ведь выросли-то все на советской литературе: там все горели, гибли, как было принято. И вдруг Голявкин: прыгающий виртуоз счастливого, легкого слова. Мастер.

Конецкий рвал уже тогда на себе тельняшку. И я понял, что вовремя порвать тельняшку тоже очень важно.

Руководил нами Слонимский, последний из «Серапионовых братьев». Послушав мой рассказ, сказал: «Что-то там бьется». Такие слова от последнего серапионова брата в двадцать три года – что может быть лучше?

Приходил Геннадий Соломонович Гор. Говорил, что литература должна быть странной, дикой, неуправляемой. Может быть, с ней в советское время и управились, но цена юности – необузданность, хулиганство.