Попутное
Попутное
Снова прерываю свои записи ради дневника цензора Голованова. Только 14 ноября из разговора с главным редактором Гослитиздата А.И. Пузиковым[46] он узнал подробности беседы Твардовского с Хрущевым, закрепившей ошеломляющее решение – опубликовать «лагерную повесть». Его краткая запись интересна тем, что показывает, какими сведениями о нас располагала на тот день цензура.
14. Х.62. Имел место деловой разговор с т. Пузиковым. Тв[ардовский] – Хр[ущев]
I вопрос: Солженицын (можно!)
II вопрос: Зощенко (В. Каверин). (Думает.)
III вопрос: Теркин в аду (надо подумать). По культу… (есть данные).
«Два редактора: я и Ц[ензор]. (Надо подумать.)
<…>
Справка
В момент моего пребывания на цензорском занятии 16.XI, приблизительно в 16.00, прибыл в Главлит СССР курьер журнала «Новый мир» для оформления выпуска в свет ж. № 11 – 1962. Выпуск в свет был разрешен немедленно.
3. XI.1962.
Подписан к печати № 11.
В номере:
А. Солженицын. Один день Ивана Денисовича.
Виктор Некрасов. По обе стороны океана.
Стихи Э. Межелайтиса, С. Маршака.
Статьи К. Чуковского («Маршак»), В. Лакшина («Доверие». О повестях П. Нилина), А. Дементьева.
Рецензии М. Рощина, И. Соловьевой и В. Шитовой, Л. Зониной и др.
16. XI. 62 – «сигнал» № 11, 1962.
17. XI. 62 – начата рассылка номера.
20. XI. Кругом толки о Солженицыне. Появились и первые рецензии. В вечернем выпуске «Известий» от 18 ноября статья К. Симонова, в «Правде» В. Ермилов[47] пишет, что солженицынский талант «толстовской силы».
Были с И.А. Сацем в Переделкине, навещали там М.А. Лифшица, обедали с ним. «В тех несвободных условиях, какие показывает Солженицын, – рассуждает Лифшиц, – и стал возможен свободный «социалистический труд». Если бы я писал статью об этой повести, обязательно бы «Великий почин» Ленина вспомнил», – то ли всерьез, то ли с иронией говорит М.А.
«Вопрос соотношения цели и средств – пожалуй, главный вопрос, который сейчас всех в мире занимает».
Навещал в эти дни и Маршака. Он после болезни лежит в расстегнутой белой рубахе, дышит тяжело, приподымается с подушек и говорит, говорит без умолку. В том числе и о Солженицыне говорит, называя его то Солженцев, то Солженцов («этот Солженцев, голубчик…»).
«В этой повести народ сам от себя заговорил, язык совершенно натуральный». Говорил еще о познавательном эффекте хорошей литературы – из «Солженцева» можно узнать, как течет весь день зэка, что едят и пьют в лагере и т. п. Но это было уже мелковато. «Голубчик, почему бы ему ко мне не приехать? Ведь, кажется, он был у Ахматовой? Так приведите его ко мне».
Как-то недавно Маршак целый вечер рассказывал мне о Горьком: о своем знакомстве с ним на даче Стасова, о расхождении потом и о поддержке Горьким их дела – ленинградской редакции Детиздата. «Горький умел очаровывать. Он высасывал из человека все и потом охладевал к нему».
«Расскажите, что делается в журнале, – просил Маршак. – Году в 1938-м или 39-м мы мечтали с Твардовским завести свой журнал. Как я теперь понимаю, это должен был быть «Новый мир»… Журнал надо вести так, чтобы каждый его раздел мог вырасти в отдельный журнал».
В ближайшие дни после выхода в свет № 11 состоялся очередной Пленум ЦК. У типографии запросили 2200 экземпляров журнала, чтобы продавать его в киосках на Пленуме.
Кто-то пошутил: «Они же доклад обсуждать не будут, все «Ивана Денисовича» будут читать». Ажиотаж страшный, журнал рвут из рук, в библиотеках с утра на него очереди.
<…>
Из дневника цензора B.C. Голованова
Материалы № 12 ж. «Новый мир».<…>
Приблизительно около l1 ч. дня позвонил секретарь редакции журнала т. Закс и сообщил мне о том, что Твардовскому звонил т. Поликарпов[48] и выражал согласие со стороны ЦК КПСС на отпечатание дополнительно 25000 экземпляров № 11 журнала «Новый мир».
Немедленно доложил об этом начальнику отдела(т?) Семеновой, а она, в свою очередь, доложила в моем присутствии по телефону т. Романову.
Затем я получил разъяснение: «Относительно согласия ЦК КПСС, данного т. Поликарповым, – это дело редакции, указывать дополнительный тираж 25000 в выходных данных – это тоже дело редакции. Проверка разрешения ЦК КПСС относительно дополнительного тиража 25000 будет произведена.
Анонс о предстоящем опубликовании в № 1 (1963 г.) рассказов А. Солженицына – это также дело редакции.
Все эти моменты мною так и были разъяснены тов. Заксу.
<…>
Конец ноября 1962
Был вечерок у Закса на Аэропортовской улице. Сидели тесно на кухоньке.
Твардовский рассказал мне, что Солженицын был у него на днях[49], привез новый рассказ о войне. Когда он говорил об этом, даже глаза жмурил от удовольствия. Александр Трифонович просто влюблен, все время твердит: «Какой это парень! Он отлично всему знает цену. Поразительно, как это у себя в провинции он так точно чувствует, что добро, а что недобро в литературной жизни». Сошлись они на отношении к последним сочинениям Паустовского, на которого Александр Трифонович все еще досадует. Трифоныча привело в восторг, что Солженицын сказал о «Броске на юг» почти теми словами, что он сам: «Я думал, это будет гражданская война, бои с Врангелем, захват Крыма, а оказывается, это автор бросился из Москвы в одесские кабаки и на пляжи».
Поразил Солженицын еще вот чем – когда он был у Твардовского, принесли газету со статьей Симонова о нем. Он глянул мельком и говорит: «Ну, это я потом прочту, давайте лучше поговорим». Александр Трифонович удивился: «Но как же? Это же впервые о вас пишут в газете, а вас вроде бы даже не интересует?» (Твардовский даже кокетство углядел в этом.) А Солженицын: «Нет, обо мне и раньше писали, в рязанской газете, когда моя команда завоевала первенство по велосипеду».
Солженицын сказал Твардовскому: «Я понимаю, что времени мне терять нельзя. Надо браться за что-то большое».
Новый его рассказ Твардовский хвалит, но читать пока не дает. «Там есть кое-какие заусеницы. Надо их подубрать».
Отцовское чувство Александра Трифоновича задел Д., который встретил его на лестнице в Союзе писателей и спросил: «Ну как, будете печатать новый рассказ Солженицына?» – «А вы откуда о нем знаете?» – «У Солженицына в Москве есть друзья», – задорно сказал Д.
«Я-то думал, что его главные друзья в «Новом мире», – сокрушался Александр Трифонович, – а выходит, что мы зажимщики, цензоры, а друзья – это Копелев с компанией.
Про Л. Копелева, о котором многие говорят как о первооткрывателе «Ивана Денисовича», Солженицын рассказал Твардовскому, что тот заметил ему, прочитав впервые повесть в рукописи, о сцене работ зэков – «это в духе соц. реализма». А о втором рассказе – «Не стоит село без праведника»: «Ну знаешь, это образец того, как не надо писать». Копелев держал у себя рукопись чуть не год, не решаясь передать ее Твардовскому. А потом, после настояний Солженицына, отдал ее как самотек в отдел прозы. «Ко мне зашел с каким-то пустым вопросом, а об этом, главном, не сказал», – удивлялся, сгорая от досады и ревности, А.Т. Ему передала рукопись А.С. Берзер.
24. XI. 1962
Александр Трифонович сказал, передавая мне рассказы Солженицына: «Посмотрите внимательно перед обсуждением. Но впрочем, вам остались мелкие камушки, булыжники я оттуда уже повыкидывал».
Прочитал Твардовский и пьесу Солженицына («Свеча на ветру») и сказал ему: «Теперь вы можете оценить мою искренность – пьесу я печатать не советую».
«Я думаю поговорить о ней еще со специалистом-режиссером», – ответил Солженицын. «Но ведь он скажет «великолепно», – парировал Твардовский, – втянет вас в колесо поправок, переделок, дополнений и т. п.».
В «Новый мир» хлынул поток «лагерных» рукописей не всегда высокого уровня. Принес свои стихи В. Боков, потом какой-то Генкин. «Как бы нам не пришлось переименовать наш журнал в «Каторгу и ссылку»«, – пошутил я, и Твардовский на всех перекрестках повторяет эту шутку.
«Сейчас все доброе к нам поплывет, – говорит Твардовский, – но и столько конъюнктурной мути, грязи начинает прибивать к «Новому миру», надо нам быть осмотрительнее».
24-го вечером пировали в ресторане «Арагви» нашу победу. Подняв бокал за Солженицына, следующий тост Александр Трифонович произнес за Хрущева. «В нашей среде не принято пить за руководителей, и я испытывал бы некоторую неловкость, если бы сделал это просто так, из верноподданнических чувств. Но, думаю, все согласятся, что у нас есть сейчас настоящий повод выпить за здоровье Никиты Сергеевича».
26. XI. 1962
Утром в редакции обсуждение двух рассказов Солженицына.
Солженицын очень туго шел на поправки, предлагавшиеся, впрочем, членами редколлегии довольно осторожно, бережно. «У нас новый Маршачок», – сердился Александр Трифонович на его упрямство.
Первый рассказ все дружно хвалили. Твардовский предложил назвать его «Матренин двор» вместо «Не стоит село без праведника». «Название не должно быть таким назидательным», – аргументировал Александр Трифонович.
«Да, не везет мне у вас с названиями», – отозвался, впрочем, довольно добродушно, Солженицын.
Второй рассказ тоже пытались переименовать. Предлагали – мы и сам автор – «Зеленая фуражка», «На дежурстве» («Чехов бы так назвал», – заметил Солженицын).
Все сошлись на том, что в рассказе «Случай на станции Кречетовка» малоправдоподобен мотив подозрения: актер Тверитинов будто бы забыл, что Царицын переименован в Сталинград, и этим погубил себя. Возможно ли такое? Сталинград знали все.
Солженицын, защищаясь, говорил, что так в действительности и было. Он сам помнит эти станции, недальние военные тылы, когда служил в обозе в начале войны. Но был материал, материал – а случай с артистом, о котором он узнал, все ему осветил[50].
Я упрекал Солженицына за некоторые излишества словесности, произвольное употребление старых слов, таких, как «оплечье», «зело». И искусственных – «венуло», «менело». «Вы меня выровнять хотите», – кипятился поначалу он. Потом согласился, что некоторые фразы неудачны. – Я спешил с этим рассказом, а вообще-то я люблю забытые слова. В лагере мне попался III том словаря Даля, я его насквозь прошел, исправляя свой ростовско-таганрогский язык».
Разговаривая со мной потом наедине, он свое великодушие настолько простер, что даже высказал комплимент: «А у вас есть слух на слова».
Я рассказал ему о встрече с Ю. Штейном. «У меня со всеми находятся общие знакомые, – отозвался Александр Исаевич, – даже с Хрущевым. С его личным шофером я сидел в одной камере в 1945 году. Он хорошо отзывался о Никите». А сейчас стали возникать люди, узнавшие себя в повести. Кавторанг Буйновский – это Бурковский, он служит в Ленинграде. Начальник Особлага, описанного в «Иване Денисовиче», работает сторожем в «Гастрономе». Жалуется, что его обижают, приходит к своим бывшим зэкам с четвертинкой – поговорить о жизни.
Разыскал его в Рязани и К., представившийся ему как сын репрессированного. Я знал его по университету.
«Что он за человек?» – спросил Солженицын. Я сказал, что о нем думаю, и собирался было подтвердить это каким-то эпизодом, но Александр Исаевич прервал меня: «Достаточно. Мне важно знать ваше мнение. Больше ничего не надо».
Говорит он быстро, коротко, будто непрерывно экономит время и на разговоре.
28. XI. 1962
Твардовский иронизировал по поводу отклика на повесть Солженицына, появившегося в «Литературе и жизни».
«Эта задыхающаяся газетка поместила рецензию Дымшица[51], написанную будто нарочно так, чтобы отвадить от повести… Ни одной яркой цитаты, ни напоминания о какой-либо сцене… Сравнивает с «Мертвым домом» Достоевского, и то невпопад. Ведь у Достоевского все наоборот: там интеллигент-ссыльный смотрит на жизнь простого острожного люда, а здесь все глазами Ивана Денисовича, который по-своему и интеллигента (Цезаря Марковича) видит».
«И как Тюрин у Солженицына точно это говорит: ведь 37-й год расплата за экспроприацию крестьянства в 30-м». И Александр Трифонович вспоминал отца: «Какой он кулак? Разве что дом – пятистенка. А мне ведь грозили исключением из партии за сокрытие фактов биографии – сын кулака, высланного на Урал».
<…>
Данный текст является ознакомительным фрагментом.