А.Я. ГУРЕВИЧ И СОВЕТСКАЯ МЕДИЕВИСТИКА ПОРТРЕТ НА ФОНЕ КОРПОРАЦИИ

А.Я. ГУРЕВИЧ И СОВЕТСКАЯ МЕДИЕВИСТИКА

ПОРТРЕТ НА ФОНЕ КОРПОРАЦИИ

Вскоре после смерти А.Я Гуревича редакция «Нового литературного обозрения» предложила мне написать о нем как об отечественном медиевисте; об Ароне Яковлевиче как основателе отечественной исторической антропологии и как о всемирно признанном ученом должны были написать другие. Это была большая честь для меня, и я постарался эту работу выполнить, хотя статья далась необычайно тяжело. Ведь о его творчестве уже говорилось много и точно. Невозможно соперничать с умной и, как всегда, яркой статьей Л.М. Баткина «О том, как Гуревич возделывал свой аллод»87. Более свежие данные, дополненные интересным рассказом об особенностях стиля Мастера, содержатся в статье Д.Э. Харитоновича в юбилейном сборнике88. Но главное?– сам Арон Яковлевич последние пятнадцать лет своей жизни напряженно работал над написанием своей творческой биографии?– сперва в виде отдельных статей и публичных лекций; затем он написал свою неподражаемую «Историю историка»89, но и после продолжал развивать эту тему в полемических статьях90 и интервью.

Поэтому мне не оставалось ничего другого, как попытаться дать контекстуализирующий комментарий к тем аспектам его научной биографии, которые относятся к проблеме: «А.Я. Гуревич и советская медиевистика».

Предлагаемый для обсуждения текст не тождественен статье, которая уже появилась в последнем выпуске «НЛО»91. Я попытался немного развернуть свой опус в сторону социологии научного сообщества, более подробно останавливаясь на том, как строилось взаимодействие Арон Яковлевич с его коллегами. Следует признать, что на серьезное историографическое исследование этот доклад92 не претендует?– я не использовал ни архивных документов, ни интервью с участниками событий. Опирался же преимущественно на тексты самого Арона Яковлевича, на некоторые мемуары его современников, ну и еще на столь зыбкую основу, как собственные воспоминания. Отсюда?– слишком много гипотез, произвольных интерпретаций, предположений и рассуждений в духе «альтернативной истории» и весьма немного твердых «медицинских фактов», как любил говорить сам Гуревич. Однако надеюсь, это немного приблизит мой сюжет к тематике нашего семинара.

Итак.

В 1944 году двадцатилетний студент Гуревич решает специализироваться на той кафедре исторического факультета МГУ, где готовили историков-медиевистов.

И здесь сразу же необходимо сделать пространное отступление, чтобы не пройти мимо этого факта как мимо чего-то само собой разумеющегося.

Медиевистика?– это наука об истории Средних веков. Но негласно медиевистами считают в первую очередь тех, кто занимается историей западного Средневековья, грубо говоря?– историей католического мира93. Когда Марк Блок, Аби Варбург, Фредерик Мэтланд или Умберто Эко хотели стать медиевистами, это означало, что они хотели изучать историю своей страны. С американскими историками немного сложнее, но и они?– по крайней мере начиная с 20-х годов прошлого, ХХ века,?– выбирая поприще медиевистики, понимали, что собираются исследовать историю своей культурной традиции.

Потребность изучать историю чужих или даже чуждых стран в сталинском СССР, к тому же из последних сил ведущем войну на уничтожение94, нуждается в особом осмыслении.

Дело в том, что молодая советская медиевистика имела особый статус. До революции труды медиевистов, работавших в российских университетах95, высоко оценились как отечественными, так и зарубежными коллегами. Особо славилась «русская аграрная школа»?– историкам, родившимся в стране, где крестьянский вопрос был самым острым, было что поведать западным коллегам об аграрном строе Средневековья.

Когда в 1934 году после постановления властей «О преподавании гражданской истории» началось восстанавление разрушенной революцией системы исторического образования, медиевистика по традиции заняла в ней достаточно важное место.

Как обосновывали советские медиевисты важность своей профессии перед лицом властей предержащих? Аргументы могли быть разными96, но главное в них сводилось к тому, что поле медиевистики лучше всего подходило для демонстрации преимуществ марксистского метода исторического познания. Только советская историография, вооружившись единственно правильным учением, могла ухватить суть средневекового общества, раскрыв основной закон феодализма. Сделать это было проще на западном примере, поскольку он был лучше изучен и лучше наделен источниками. Обретенное знание давало ключ к правильному истолкованию истории всех остальных регионов мира, вступивших в период феодализма, каковой занимал почетное центральное место в «пятичленке» общественно-экономических формаций. Но коль скоро и раньше медиевистика играла роль полигона методов исторического исследования, то она сохраняла эту роль и в советскую эпоху. И чем сильнее были традиции буржуазной медиевистики, тем славнее должна была быть победа над ней советских историков.

Советским историкам, достаточно органично совместившим традиции русской школы медиевистики с марксизмом, было чем гордиться. Ведь эту задачу можно было решать по-разному. Сказал, например, тов. Сталин на съезде колхозников, что Римскую империю сокрушила революция рабов и колонов, и ученые сразу же эту революцию находили в текстах позднеримских авторов. Сторонники такого подхода были и в стане медиевистов. Но здесь им с большей внятностью, чем в иных дисциплинах, противостояла школа, основанная на скрупулезном изучении документов (в лучших традициях позитивистской историографии), на неспешном добывании объективных фактов, собираемых для того, чтобы на этом солидном фундаменте затем возводить крепкое здание марксистской теории. Это был путь Н.П. Грацианского, А.И. Неусыхина, Е.А. Косминского, С.Д. Сказкина и других, и именно их память корпорации записала в отцы-основатели советской медиевистики, запомнив их и намеренно забыв других. Кто, например, помнит сейчас об А.Д. Удальцове или З.В. Мосиной?

Как бы то ни было, уже к концу 1930-х годов была создана марксистская теория феодализма, которой до самого последнего времени удавалось без серьезных изменений сохраняться на страницах всех последующих изданий университетских учебников. Она основывалась на том, что феодализм?– вовсе не приватизация политической власти знатью (как полагали буржуазные историки), но прежде всего?– особый способ производства, определяющий всю целостную систему феодальной общественно-экономической формации. Феодальные производственные отношения предполагали монополию господствующего класса на землю (сочетание крупной феодальной собственности с мелким крестьянским землепользованием), позволяющую извлекать феодальную ренту при помощи внеэкономического принуждения зависимого крестьянства. Такой способ производства считался универсальным. Несмотря на наличие существенных региональных особенностей, через феодализм прошло большинство народов Старого Света.

Кроме этого, «поколение учителей» сумело решить еще одну сложнейшую задачу: сформировать себе смену уже из советских студентов, не имевших гимназического образования, не знавших древних языков, не владевших философской базой, а зачастую?– и не обладавших элементарной эрудицией. Те, кто заканчивали кафедру Средних веков, в итоге получали солидные знания, знали несколько новых языков и как минимум один древний, умели тщательно изучать источники. Поэтому с конца 1930-х годов и до конца советского периода медиевисты среди прочих коллег пользовались репутацией профессиональной элиты, как сказали бы сейчас, «спецназа»97 советской исторической науки.

Вот почему студенту Гуревичу, не питавшему поначалу особых пристрастий к Средневековью, объяснили, что лучшей школы исторического исследования, чем на кафедре истории Средних веков, он не получит нигде. Он пришел поучиться методам, которые пригодились бы ему для исследования любого периода, но стал медиевистом навсегда.

Чтобы понять фон, на котором разворачивалась его научная одиссея, потребуется еще один экскурс в историческую антропологию сообщества советских медиевистов.

Их профессиональная этика была замешана на обостренном чувстве служения и даже подвига, благо трудностей, подлежащих преодолению, всем хватало в избытке. Медиевистам было свойственно тайное высокомерие по отношению к коллегам, более зависимым в своих выводах от политической конъюнктуры. В этой корпорации ценился профессионализм, здесь не терпели халтурщиков и бытовал особый «гамбургский счет». Это была очень требовательная среда, причем планка требований поднималась с течением времени все выше98. Требовательность в сочетании с государственной издательской политикой приводила к тому, что советские медиевисты публиковали удивительно мало монографий. У академика Косминского опубликованы были лишь две книги99; у Грацианского?– лишь одна100; а у академика Сказкина?– патриарха нашей корпорации?– монографий, посвященных истории Средневековья, не было вовсе101. Очень часто лишь после того, как медиевист уходил из жизни, его ученики и коллеги, собрав разрозненные труды, издавали их посмертно. В этом был даже некий особый смысл потлача: работая до изнеможения над коллективными трудами, разделами в учебниках, статьями в сборниках, всего себя отдать ученикам и корпорации, ожидая от них ответного дара на алтарь своей профессиональной славы. Во всяком случае, собственная монография была наивысшей ценностью, над ней дрожали как над любимым ребенком. В среде, где свои книги были редкостью, да и возможности публикации статей были весьма ограниченны, главную роль играла устная коммуникация: доклады на кафедре, выступления на конференциях, но особую важность имело общение учителя и ученика. Медиевисты почитали своих учителей и дорожили возможностью иметь учеников.

В среде медиевистов процветал особый культ источника. Чем больше в работе было источников и чем меньше «теории»?– тем лучше, подобная убежденность усиливалась с течением времени102. Аллергия на официозное теоретизирование приводила к отторжению вообще всякой философии. Историки в доверительных беседах любили повторять фразу знатока русского Средневековья Б.А. Романова: «Заниматься методологией?– это все равно что доить козла».

Экзистенциальная драма советских медиевистов состояла в том, что, как правило, они не имели возможности посетить изучаемую страну для работы в архивах. Тем самым медиевисты оказывались ущемленными в самом важном аспекте своего творчества. В отправлении «культа источника» они были зависимы от того, как источники издавались буржуазными историками. Но если источник и был опубликован, судьба историка определялась еще и превратностями комплектования советских библиотек103.

На этот вызов корпорация находила достойный ответ?– развивая в историке необычайную находчивость и стремление находить в давно известных текстах новые смыслы, выжимать из источника все возможное. Е.А. Косминский, например, любил статистические подсчеты, и эту любовь унаследовали многие его ученики. А.Я. Гуревич, не очень жаловавший эту методику, тем не менее не мог не вспомнить М.А. Барга, который, живя в бараке, где с потолка капала вода, «всю комнату застелил своими таблицами и ползал по полу, чтобы разыскать какие-то данные»104. Происходила некая поэтизация затраченных усилий, где «мерилом работы считают усталость»…

Гораздо менее приятной чертой советских медиевистов был страх. «Поколение учителей» успели так напугать еще в тридцатых годах, что боялись они всю оставшуюся жизнь105, завещав этот страх ученикам. Страх советского историка за свою судьбу был не беспочвенен даже в самые «вегетарианские» эпохи, но страх медиевистов усугублялся еще и особенностями их этики. Они боялись не только за себя, но за учеников, за судьбу своих книг, за престиж корпорации в целом106. Любому неприятно лишиться работы, но если ты уверен, что твой труд есть служение, то тогда ты боишься потерять уже не только зарплату, но еще и Beruf, а это невыносимо. Поэтому корпоративная этика изобретала причудливые фигуры компромиссов и самые разные способы мотивации своей уступчивости, рассказывать о которых можно долго и красочно. Но смысла в этом сейчас нет. Дело в том, что А.Я. Гуревич ими не пользовался. И уже тем самым постоянно нарушал корпоративные конвенции.

Своими непосредственными учителями А.Я. Гуревич считал А.И. Неусыхина и Е.А. Косминского. При полярной разнице характеров и методов работы их объединяло одно?– они были центральными фигурами, символами фракции медиевистов первого поколения, отстаивающей тот путь «творческого овладения марксистской методологией», где главным были не директивы вождя, а голос источника.

А.И. Неусыхин был не просто блестящим педагогом. Он был фанатиком работы с учениками и как никто другой умел привить вкус к препарированию сложнейших источников. С удивительной кропотливостью он работал с раннесредневековыми памятниками, создавая теорию генезиса феодализма. На основе «варварских правд» и сборников прекарных грамот ему удалось нарисовать эпопею судеб раннесредневекового европейского крестьянства: разложение общины рождало частную собственность на землю, которая затем неминуемо переходила в руки сильных мира сего, и вчерашние общинники становились зависимыми крестьянами107. Это была поновленная либеральная теория XIX века (но связываемая с именем Ф. Энгельса). В Германии это учение было разгромлено сторонниками «критического метода» в истории еще в начале XX в., поэтому для защиты своей концепции А.И. Неусыхину и его школе приходилось вести серьезные историографические баталии. Таким образом, его ученики учились не только скрупулезному анализу источников, но еще и преодолению, как он говорил, «историографической безграмотности», а также умению вести компаративные исследования, коль скоро для поддержания стройной теории требовались материалы из разных регионов и разных эпох.

В семинаре Е.А. Косминского, ироничного человека, всегда державшего определенную дистанцию с окружающими, изучали «Книгу Страшного суда» и более поздние сериальные источники по аграрной истории Англии. Косминский считал себя научным наследником не только П.Г. Виноградова, создавшего манориальную теорию, согласно которой манор является основной «клеткой» феодального общества, но еще и Ф. Мэтланда, знатока английского права, сторонника критического метода, учившего с осторожностью относиться к любым обобщениям, не забывать о том, что реальность гораздо богаче абстрактных теорий.

Оба учителя хорошо дополняли друг друга. От одного Гуревич взял технику анализа источника, работоспособность, приверженность к компаративизму. От другого?– эрудицию, иронию, умение делать обобщения и мыслить проблемами (позже он обнаружит этот девиз у Марка Блока), но также?– готовность поставить под сомнение любую эволюционную схему.

Было еще нечто, чем Арон Яковлевич обладал и независимо от учителей,?– удивительная сила духа и талантливость во всем.

В «Истории историка» можно найти описание событий конца 1940?– начала 1950-х годов: кликушества обличений и покаянных речей, образцов достойного поведения и малодушия, нахрапистого наступления «молодой поросли», оттиравшей «учителей» на задний план. Все это на фоне личной истории?– невозможности устроиться после окончания аспирантуры, работы в Калининском пединституте, ярких зарисовок с натуры. Но научная составляющая его первого, «англосаксонского» периода, мне кажется, незаслуженно обойдена вниманием.

Как ученик Косминского он собирался изучать предысторию английского феодализма, английского манора. Как ученик Неусыхина он стремился подкрепить это памятниками английского права, отыскать в нем сведения о структуре семьи, эволюции общины, об аллоде и частной собственности на землю. Исследование получилось интересным и качественным. Но ни превращения надела «свободного общинника»?(кэрла) в аллод, ни закрепощения крестьян как следствия распада общины обнаружить никак не удавалось. Источники охотно говорили о королевских пожалованиях, но молчали о расслоении общины. Следовало либо сдвигать феодализацию Англии к нормандскому завоеванию, либо искать иные пути становления феодализма?– через королевские пожалования и раздачи земель в кормление. Это вполне походило на «феодализм», но уже значительно отличалось от схемы А.И. Неусыхина.

Первые трения возникли при обсуждении предварительного варианта диссертации в секторе Средних веков Института истории АН СССР, где совсем молодой Гуревич заявил: «На том стою и не могу иначе!»108 В публикациях свои выводы ему удалось подкрепить вполне уместными ссылками на Сталина, говорившего о возможностях надстройки активно воздействовать на базис. Но своего научного руководителя, Косминского, Арон Яковлевич в частной беседе сумел убедить более важным для академика авторитетом Ф. Мэтланда.

Возможность изменить страну неоднократно приходила в голову Арону Яковлевичу. Несколько раз открывалась возможность стать византинистом109. В отличие от классической медиевистики, старое византиноведение было разгромлено полностью, теперь оно восстанавливалось практически с чистого листа. Е.А. Косминский волею судеб становится с 1955 года. заведующим новообразованным сектором истории Византии. Академик ценил способности своего ученика, поэтому шанс в качестве византиниста попасть в заветный академический институт у А.Я. Гуревича был. В 1950-х годах он публикует несколько рецензий и историографических обзоров по истории Византии. Что немаловажно?– рецензируя работы современных западных византинистов, он понял, какую пользу историку способна принести археология. Обращение к трудам археологов поможет ему в формулировании новых подходов к истории древних германцев, дав возможность выйти из порочного круга интерпретации одних и тех же пассажей Цезаря и Тацита. И все же Арон Яковлевич не стал византинистом, о чем даже написал впоследствии статью «Почему я не византинист?»?– первый опыт его печатной «эго-истории»110: «Я начал все более отчетливо ощущать нарастающую неприязнь к предмету моих штудий. Византийские порядки слишком напоминали мне сталинскую действительность»111.

Вряд ли Арон Яковлевич выбрал общество свободных норвежских бондов лишь потому, что они не походили ни на «тихеньких, скромненьких?– простых советских людей», ни на лукавых царедворцев типа Прокопия Кесарийского. Хотя эти соображения, разумеется, тоже имели место. Главным было другое. Продолжение англосаксонских исследований было делом непростым. Данных об общине явно недоставало, доступные на тот период письменные источники были вычерпаны. Молодых историков, разрабатывающих историю Англии, было сравнительно много?– М.Н. Соколова, А.Я. Левицкий, М.А. Барг, и они были ближе к московским библиотекам, а по своим интересам и методам исследования?– ближе и к Косминскому, к «акадэмику», как его почтительно называли. Действительно, М.А. Барг был прямым продолжателем школы Косминского, заимствовав и усовершенствовав его методы работы с «Книгой Страшного суда» и «Сотенными свитками».

Но сила А.Я. Гуревича заключалась в том, что он любую неудачу использовал в свою пользу.

Английские кэрлы оказываются немы? Но ведь по ту сторону Северного моря имелось средневековое же общество, находившееся явно на более ранней ступени развития, но сохранившее много документов?– областные законы, хроники, саги. Германские общинные распорядки должны были наблюдаться там в чистом виде?– раз никаких романских влияний там быть не могло по определению. И вот с середины 1950-х годов калининская электричка все чаще уносит доцента Гуревича в края бондов и годи, которые и впрямь понравились ему настолько, что он не расставался с ними до самого конца. Но контакт удалось установить далеко не сразу112. Как ученик Неусыхина Гуревич задавал им вопросы об эволюции общины, а как ученик Косминского?– о росте феодального землевладения. А они упорно не желали на эти вопросы отвечать и, по словам Арона Яковлевича, все требовали: «Спроси нас о другом!»

Будь на его месте историк типа Б.Ф. Поршнева, он бы заставил их ответить как раз то, что требуется для подтверждении своей теории. Но А.Я. Гуревич разрешает конфликт тем, что меняет вопросник. Ведь он был учеником тех людей, для кого источник был на первом месте, а теория на втором.

Однако в ходе анализа областных законов, нарративных памятников, в том числе саг и поэзии скальдов, данных топонимики и археологии, А.Я. Гуревич убеждался в том, что общество лучше описывать в его собственных категориях. Исследование приводило к выводам, таившим в себе потенциальную угрозу незыблемым основам теории, выстраданной советскими медиевистами. Постепенно «возвышающий обман» рассеивался и открывались «тьмы низких истин», состоявшие в том, что исторические понятия вовсе не являются «вещами», но играют инструментальную роль. Очень давно, еще в 1920-е годы, А.И. Неусыхин открыл для себя Макса Вебера. Несмотря на то что он изо всех сил старался снять противоречие между Вебером и Марксом, его работа подверглась такой критике, что у советских медиевистов надолго отбили охоту вспоминать о неокантианской методологии. Гуревич и в этом стал нарушителем конвенции.

С результатами своих исследований А.Я. Гуревич выступал в секторе истории Средних веков академического Института истории. Затем доклады превращались в статьи, опубликованные в сборниках «Средние века»: статьи о большой семье, об общине, о средневековом крестьянстве в Норвегии и об отношении его с государством. Несмотря на классические для советского медиевиста той эпохи заглавия статей, выяснялось, что это были совсем иная семья, иная община, иное крестьянство, иное государство, чем это предусматривалось канонической концепцией феодализма. На заседаниях сектора одобряли успехи молодого ученого в раскрытии региональной специфики феодализма, но спорили о том, в какой мере его выводы могут быть экстраполированы на континент. Ведь архаичное скандинавское общество давало возможности такого прочтения континентальных «варварских правд»113, которое могло повредить основанной на их данных теории генезиса феодализма.

После одного из докладов, по-видимому, в конце 1959 году, Н.А. Сидорова, заведовавшая сектором, директивным тоном предписала срочно готовить докторскую. И добавила со свойственной ей большевистской прямолинейностью: «Я хочу взять вас в сектор, но могу вас взять только в качестве доктора. Кандидатом вас дирекция не пропустит». Она использовала свой административный ресурс, буквально «продавив» предзащиту Гуревича в секторе. И тут же сообщила, что защищаться надо в Ленинграде, где нет такой очереди, благо со своим питерским коллегой В.И. Рутенбургом она уже обо всем договорилась. Арон Яковлевич возразил, что не мыслит защиты без участия А.И. Неусыхина, который в ту пору уже не мог выезжать из Москвы по состоянию здоровья.

Вдумаемся в ситуацию. Молодому калининскому медиевисту делают неслыханный подарок (тридцать шесть лет?– возраст для защиты докторской по медиевистике очень ранний даже для того времени)?– предлагают организовать защиту, после которой он попадет в сектор, эту Касталию советской исторической науки, а он начинает диктовать свои условия. Любой заведующий уже никогда бы впредь не стал иметь дело со столь своенравным «аутсайдером». Примерно так же думал и он сам. Но при следующей встрече Н.А. Сидорова сказала, что раз он так ставит вопрос, то его защита состоится в Москве, только придется немного подождать.

И это говорит Сидорова, которую и А.Я. Гуревич, и Л.Т. Мильская (соученики по школе Неусыхина и яростные противники в «войне мемуаров») не сговариваясь считают «злым гением нашей медиевистики»114. Чем же руководствовалась эта суровая женщина, приглашая Гуревича в сектор? Можно предположить какой-то тонкий политический ход; но в любом случае для нее было ясно, что перед ней блестящий ученый, который составит славу ее сектора. Ведь, как было сказано, у медиевистов был свой «гамбургский счет», и по нему выходило, что такими, как Гуревич, не разбрасываются. Сидорова, возможно, и была «злодеем». Но если у сообщества медиевистов были такие злодеи, то я горд за нашу корпорацию115.

Н.А. Сидорова умерла в 1961 году в возрасте пятидесяти лет.

Ах, как обидно, что Гуревич отклонил первое ее предложение?– ведь Неусыхин, как выяснилось, и на московскую защиту все равно не смог прийти, ограничившись письменным отзывом. С таким же успехом он мог бы отправить его и в Ленинград полутора годами раньше.

И тогда бы…

Тогда бы Гуревич стал доктором уже в 1960-м, Сидорова успела бы взять его в сектор, он бы создавал свои теории уже под эгидой Академии наук, и в грядущих баталиях его позиции оказались бы куда сильнее.

Вот она?– пресловутая точка бифуркации…

Формула «история не терпит сослагательного наклонения» уже давно изжила себя, во всяком случае?– применительно к истории науки. И любопытно когда-нибудь задуматься над тем, что могло бы произойти, если бы Н.А. Сидорова не ушла из жизни так рано. Ведь в конце 1950-х годов труды Жака Ле Гоффа вызывали у нее неподдельный интерес116. У Сидоровой и Гуревича мог бы сложиться любопытный тандем исследователей народной культуры?– культуры немотствующего большинства. А при ее способности защищать свои положения броней цитат из классиков (искусство, которым, кстати, и Арон Яковлевич владел?– дай Бог каждому) их будущим врагам пришлось бы туго117…

Но?– точка бифуркации была пройдена, и случилось то, что случилось,?– защита состоялась в Москве уже после смерти Н.А. Сидоровой. Тогда, весной 1962 года, положительный отзыв прислал из Томска А.И. Данилов?– еще один антигерой «Истории историка». Верному ученику А.И. Неусыхина, Данилову, виртуозно громившему методологию буржуазных историков и следившему за новейшей литературой, уже тогда были достаточно ясны угрозы концепции диссертанта для классической схемы феодализации. Однако отзыв из Томска он прислал положительный?– сказывалась корпоративная солидарность и все тот же «гамбургский счет». Впрочем, сам Данилов на защиту не смог приехать. Не пришел и заболевший Неусыхин, представивший письменный отзыв на 44 страницах118.

Диссертация была защищена, однако кататься в Калинин пришлось еще четыре года. Тем не менее об этом периоде А.Я. Гуревич вспоминает с теплотой?– для молодого доктора, полного идей, напавшего на золотую жилу неисчерпаемых источников, все было впереди.

Ему удалось «разговорить» саги. Еще в XIX веке историки с энтузиазмом стремились найти в них сведения о политических событиях, но затем «критическое направление» первой половины ХХ  века высмеяло эти попытки, подчеркнув литературную природу саг. Арон Яковлевичтакже начал с их прямого социально-политического прочтения, рассмотрев сагу о Харальде Прекрасноволосом как отражение социальных процессов («отнятие одаля»), но встретил критику со стороны «саговедов». В полемике родилось понимание того, что сагам надо задавать иные вопросы?– о системе ценностей, о добродетелях и злодействе, об отношениях между своими и чужими?– и тогда они скажут многое о социальной реальности своего времени. Сагам вновь возвращался статус исторического источника.

Ему удавалось «разговорить» и археологические данные. Вот лишь один пример. Многочисленные клады, которые скандинавские археологи фиксировали в самых неожиданных местах, никак не свидетельствовали о развитии товарно-денежных отношений в эпоху викингов. Это была не «тезаврация на черный день», когда горшок с монетами зарывался во дворе, но?– весточка из мира ценностей викингов, считавших награбленное серебро материализацией своей удачи. Спрятать клад надо было так, чтобы его никто никогда не нашел, положив тем самым конец и счастью, и самой жизни воина119. Данные археологии подкреплялись этнографией?– и скандинавское общество открывалось в непривычном для историка-марксиста ракурсе. За нравами и обычаями скандинавов проступали структуры, описанные Марселем Мосом и иными антропологами, а сам Арон Яковлевич, не пользуясь этим термином, шел к понятию «тотального социального феномена»

В руки Арона Яковлевича попадает новая книга Жака Ле Гоффа «Цивилизация средневекового Запада», где не только агрикультуре, но и системе ценностей, картине мира средневекового человека придавался структурообразующий характер. Иногда приходится слышать, что Гуревич, мол, все списал у Ле Гоффа и выдал нашей публике за свои открытия. По моим наблюдениям, так говорят патологически бездарные люди. Арон Яковлевич не мог ничего ни у кого списать: он был «практикующим историком», которому сначала надо было так погрузиться в материал, чтобы чувствовать его кончиками пальцев, затем он начинал строить гипотезы и искать себе для этого союзников, сталкивавшихся со схожими проблемами.

Кстати, А.Я. Гуревич часто иронизировал по поводу своих изначальных занятий историей крестьянства?– «историей навоза». Но только так вырабатывалась его уникальная исследовательская интуиция. Она позволила затем ему, овладевшему исторической антропологией, быстро переходить от исландцев к немецким монахам, от Абеляра к ведовским процессам. Но сегодня исторической антропологией владеют многие, «история навоза» не в чести, а новых Гуревичей что-то пока не видно.

В 1966 году в «Науке» выходит его небольшая книжечка «Походы викингов», еще через год?– уже вполне академическая монография?– «Свободное крестьянство феодальной Норвегии». Если вспомнить, что значила монография для советского медиевиста, то в сорок один год иметь за плечами уже две книги, докторскую, авторство многих статей и многих глав вузовского учебника?– это ли не предел мечтаний?

Для Гуревича?– не предел.

Обнаружив, что такие этнографические понятия, как дар, потлач, жест, дают ключ к пониманию раннесредневековых обществ, Арон Яковлевич возвращается на знакомую английскую почву, по-новому оценивая институт королевских разъездных пиров (то, что у скандинавов называлось «вейцлой») или тот факт, что англосаксы при письменном оформлении прав земельного участка клали грамоту на землю или вместе с полем передавали чистый лист пергамента. А ведь подобные «курьезы» исследователи отбрасывали как несущественные. Но сколько таких «курьезов» таят в себе не только английские и скандинавские памятники, но и записанные по-латыни «варварские правды»!

И вот драккар Гуревича все чаще совершает набеги на земли континентальной Европы, встречая встревоженные взгляды уже давно трудящихся здесь других представителей школы Неусыхина. Одно дело демонстрировать специфику своего региона, а другое?– посягать на чужие территории и на устоявшиеся теорию. Да еще в какой-то совсем необычной форме.

После одного из докладов Гуревича, заявившего, что раннесредневековое общество держалось на обмене дарами и феодализировалась при помощи этого института, отвела в сторону благоволившая к нему А.Д. Люблинская: «Арон Яковлевич, ну что такое дары? Вот мы идем в гости, несем цветочки, коробку конфет. Таковы человеческие отношения от Адама до наших дней. Тут нет проблемы для историков»120. Отметим, что это слова одного из лучших советских исследователей, прекрасного знатока того материала, на основании которого позже Н. Земон Дэвис напишет книгу в стиле Марселя Моса: «Дар и власть в ренессансной Франции».

В 1966 году научный совет «Закономерности исторического развития общества и перехода от одной общественно-экономической формации к другой» (в академическом просторечии?– «От одной к другой») организовал сессию по проблемам генезиса феодализма. Гвоздем программы был доклад А.И. Неусыхина о «дофеодальном периоде». Мэтр предложил описывать «варварские общества» Европы не как загнивание первобытности, а как особый переходный период, для которого характерны свои законы. Попытка хоть как-то модифицировать «пятичленку» воспринималась как сенсация и вызвала бурные обсуждения. Среди прочих выступал и А.Я. Гуревич. Он не спорил с учителем (хотя в других статьях уже не раз делал это), он вроде бы выступал с развитием тезиса о дофеодальном обществе. Но на самом деле доклад был совершенно о другом?– о том, как при помощи «варварских правд» выявить символические действия и формулы, ритуальные клише, вскрыть семантические элементы, которые освещали бы особенности мышления людей дофеодального общества. Даже скупые тезисы Арона Яковлевича в контексте других материалов сессии стилистически выдавали «белую ворону»121.

То, что Гуревич все чаще говорит о культуре, не казалось коллегам удивительным, коль скоро у него в источниках саги да скальды. Культура?– это надстройка, и честь тебе и слава, если ты умел показать связь базиса с надстройкой, да еще с такой своенравной ее частью, как искусство. Но как можно через культуру объяснять базис (а что же еще можно понимать под словами о «сути средневекового общества»?). Это все больше удивляло и настораживало.

Но Арон Яковлевич оказался нарушителем еще одной конвенции. Уже говорилось о нараставшей нелюбви медиевистов к теоретизированию. Теоретизируют либо наделенные необходимыми полномочиями солидные люди, либо (как гласила корпоративная молва)?– тот, кто ничего другого не умеет. Арон Яковлевич не относился ни к первой, ни тем более ко второй категории?– но все чаще публиковал статьи по общим вопросам: о том, как при помощи «общественно-исторической психологии» изучать социальную историю; о том, как соотносятся в истории общий закон и конкретная закономерность. Эти статьи оказались востребованы далеко за рамками круга медиевистов и принесли ему широкую известность.

В результате он попадает в академический Институт философии, где пишет статьи в «Философскую энциклопедию» и занимается философскими проблемами исторической науки. Он приятельствует со многими философами, но в глубине души они ему чужды: они рассуждали об историческом процессе, совершенно пренебрегая конкретной историей, «фактографией», как они выражались. «Поэтому на все их построения можно было дунуть?– и все ра»122. А иной истории, кроме конкретной, «человеческой», Арон Яковлевич не признавал (уже в бытность руководителем «Одиссея» он безжалостно отправлял в корзину умные, но «слишком абстрактные» статьи). Он и возможный союз с Б.Ф. Поршневым, в ту пору также ставившим вопросы исторической психологии, категорически отверг, не найдя у последнего ничего, кроме «голой схемы». Вот и еще один несостоявшийся любопытный тандем. Б.Ф. Поршнев?– поклонник Робера Мандру, нестандартно мыслящий человек, личность, вызывающая самые оживленные споры. Но союза не вышло.

Хотя в союзниках Арон Яковлевич в ту пору был заинтересован, он познакомился с Тартуской школой, открыл для себя М.М. Бахтина, с интересом перечитывал труды Л.П. Карсавина и П.А. Бицилли, подружился с Л.М. Баткиным. Но для него всегда важнее было подчеркнуть не сходство, а различие с другими.

1966 год вообще в его жизни был очень важен. Гуревича (уже не просто «широко известного в узких кругах», но?– «модного историка») пригласили прочитать спецкурс в университете Новосибирского академгородка. Арон Яковлевич оказался там в период стремительного взлета этого питомника будущих диссидентов и «подписантов». Оказавшись среди молодых «гадких лебедей»123, А.Я. Гуревич, кажется, впервые чувствует себя среди своих. И он понимает окончательно, что ни своих учителей, ни собратьев по цеху, отношения с которыми все более охлаждались, ему не убедить в необходимости «другой истории». Надо работать для молодых, ведь смена парадигм в науке достигается лишь при смене поколений. И поэтому он задумал соединить свои наблюдения, по большей части уже опубликованные, в одной книге и назвать ее «учебным пособием». Она не будет учебником в привычном смысле, ее цель?– научить студентов думать и показать возможные пути создания «другой истории», истории с человеческим лицом.

Эта книга называлась «Проблемы генезиса феодализма». Уже даже нельзя сказать, что Гуревич в ней боролся с классическими для советской медиевистики концепциями. Она была им трансцендентна. Начать с того, что термин «собственность на землю» вообще объявлялся для Средневековья неприемлемым, вместо него говорилось о dominium, бывшем одновременно и собственностью, и властью, и господством. Провозглашалось, что для понимания раннесредневекового общества межличностные связи куда важнее связей вещных. И вообще наши привычные термины?– «собственность», «богатство», «свобода», «государство», «индивид» и проч. – не помогут нам понять средневековое общество. Только дешифровка культуры этих варваров дает ключ к восприятию их обычаев, ритуалов, поступков, иррациональных с нашей точки зрения, но образующих достаточно строгую систему. Это не значит, что не надо изучать средневековую экономику. Как раз именно ее-то и надо изучать! Однако она функционирует не сама по себе, но лишь постольку, поскольку насыщена человеческим содержанием. Для этого нужна экономическая антропология, ключ к которой надо искать через культуру. Но ведь культура, из надстройки становящаяся теперь основной несущей конструкцией общества, уникальна по определению. А из этого следует, что и переход «от одной к другой», весь этот генезис феодализма, также уникален и характерен лишь для Европы. Да и под «культурой» автор понимал вещи непривычные?– не шедевры готики и не философские трактаты, а нечто неотрефлексированное, разлитое в сознании любого члена данного общества. Так Арон Яковлевич подступал к «менталитету», так работа над «Проблемами генезиса» вела его к «Категориям средневековой культуры».

К 1969 году книга была сдана в издательство «Высшая школа». Вовсю шла работа над «Категориями средневековой культуры» для издательства «Искусство»; в план редподготовки «Науки» была поставлена «История и сага».

Арон Яковлевич безнадежно отрывался от стилистики поведения советских медиевистов. Разве мыслимо издавать столько книг, да еще писать их интересно, живым языком, да еще получать за это гонорары, да еще по собственной инициативе издаваться за границей, да еще публично атаковать своих коллег и, главное, спорить со своим учителем?

А коллеги имели основания не соглашаться с А.Я. Гуревичем. Помимо прямой угрозы для всей советской концепции феодализма, его подход был уязвим для критики. Он не учитывал фактор романского влияния (на этом настаивал А.Р. Корсунский?– знаток законов вестготов, вандалов и иных «южных» варваров). Он мало писал о христианстве и христианизации. Он игнорировал наличие общины, хотя где-то она уж точно была. Гуревич отвечал. Как всегда, умно и хлестко.

В 1969 году А.И. Данилов, ставший в ту пору министром просвещения РСФСР, но не бросивший медиевистики, выступил с докладом на всесоюзном совещании по историографии, а вскоре опубликовал текст доклада сначала в родном Томске, а затем и в «Коммунисте». Он указал на опасность увлечения «структурализмом», все дальше уводящего советских историков от марксизма. В качестве примера он рассматривал работы М.А. Барга, Ю.Л. Бессмертного, Е.М. Штаерман и, конечно же, А.Я. Гуревича.

В воспоминаниях Е.В. Гутновой рассказывается, как Данилов пытался собрать вокруг себя коллег-единомышленников и провести организованную атаку, но это ему не удалось; и он, к своей досаде, оказался на этом совещании в одиночестве. Но среди медиевистов началась тихая паника?– уж больно это походило на начало новой кампании. Особенно беспокоились те, кто помнил борьбу с космополитизмом. А.Я. не без недоумения рассказывает о том, что А.И. Неусыхин всерьез боялся перспективы ареста. Но это сейчас мы знаем, что наступала эпоха застоя, а вовсе не террора. А в то время, когда советские танки вошли в Чехословакию, когда раскручивался маховик борьбы с «идеологическими диверсантами», когда разгромили Институт истории, разбив его на две части (Институт истории СССР и Институт всеобщей истории), от власти можно было ожидать чего угодно. Тем более что тон у Данилова был весьма агрессивный.

Но выступил ли Данилов по указанию каких-нибудь компетентных органов? Непохоже, что бы им кто-либо мог манипулировать. Он действовал по собственной инициативе. Правда, его инициатива была поддержана?– ведь его текст был перепечатан в органе ЦК КПСС. Но публикация в «Коммунисте»?– еще не залог успеха124. Во всяком случае, так показали дальнейшие события.

Характерны действия Арона Яковлевича, не ставшего каяться и менять свои выводы (да и невозможно его представить в этом качестве), а написавшего письмо, в итоге попавшее в ЦК, в котором он полемизировал с министром, обвиняя его, среди прочего, в скверном владении марксизмом. Это было сделано весьма умело, насколько можно судить по полемическим вставкам, внесенным в рукопись «Проблем генезиса…» уже после эскапады Данилова. Ведь Маркс неоднократно подчеркивал невозможность подходить к феодальной собственности с критериями, выработанными для собственности буржуазной и предполагавшими, что собственником может быть кто-то один. Если собственниками были феодалы, то почему Маркс говорит об экспроприации крестьянской собственности во времена первоначального накопления? А если собственниками являются и феодалы, и крестьяне, то это уже какая-то странная собственность.

Этот эпизод, конечно, заслуживает изучения с позиций микроистории. Сказалась ли здесь борьба каких-то руководящих кланов, нашлись ли у хулимых историков могущественные покровители, скажем, недовольные излишней активностью новоиспеченного министра, или возымели действие аргументы Гуревича, показавшего, что показательной самокритики ждать от него не приходится, а очередной громкий скандал с широкой оглаской гарантирован? Как бы то ни было?– хотя ответная статья Арона Яковлевича в «Коммунисте» и не была напечатана, но большая антиструктуралистская кампания была спущена на тормозах, а сам Гуревич, уволенный из Института философии… был переведен в заветный академический Институт истории (с 1968 года, после раздела, – Институт всеобщей истории), в группу истории Скандинавии.

И опять же можно долго ломать голову над причинами столь странной формы наказания, но одним из факторов был пресловутый «гамбургский счет» медиевистов. Все, включая Данилова, понимали, что «такими, как Гуревич, не разбрасываются». А гипотетическая логика властей могла выглядеть так. Раз Гуревич?– ценный специалист в своей области, то пусть своей специальной областью и занимается. Трогать его не будем, но и философствовать ему не рекомендуется. Поэтому его надо из «Философской энциклопедии» изъять (благо он и не философ, о чем сам неоднократно говорил) и предоставить полную возможность изучать его родную Норвегию. И волки будут сыты, и овцы целы. И скандала избежали, и отечественную науку усилили, и международный имидж (подпорченный делом Некрича125) сохранили. Для аппаратного решения?– весьма неплохо. Что интересно, оно вполне соответствовало духу корпорации медиевистов, с апологией углубленной специализации как противовеса «теоретизированию».

«Проблемы генезиса…» тем временем благополучно вышли в свет. Впрочем, после статьи в «Коммунисте» в редакции для подстраховки попросили внешний отзыв. Арон Яковлевич обратился за ним к А.И. Неусыхину. Тот был уже смертельно болен. Он был чрезвычайно напуган всей этой историей, тем более что Данилов требовал поддержать его против Гуревича, а Гуревич?– ждал от него публичной отповеди Данилову. Он прекрасно понимал, что «Проблемы генезиса…» в первую очередь направлены против его концепции. У него была тысяча уважительных поводов отказаться от написания отзыва. Но учитель поддержал книгу спорящего с ним ученика. Сообщество медиевистов все же законно гордится «поколением учителей»!

Когда книга вышла, Неусыхина уже не было в живых, и Гуревич успел посвятить эту книгу его памяти.

В мае 1970 года грянуло печально известное обсуждение «книжки в зеленом переплете» на кафедре истории Средних веков истфака МГУ, инициированное министром А.И. Даниловым.

И вроде ничего особо страшного не произошло. Первое назначенное заседание, на которое А.Я. собирался прийти с солидной «группой поддержки»?– философов, искусствоведов и историков,?– отменили. Партийный университетский руководитель тов. Ягодкин, по-видимому, сообразил, что громкий скандал неизбежен. А медиевистам перспектива выноса своих корпоративных проблем на широкое обсуждение, где «чужие», то есть не члены корпорации, будут в большинстве, также не нравилась. Заседание перенесли на другое число, и проводить его должны были в новом здании только что отстроенной «стекляшки» гуманитарного корпуса на Ленинских горах. Вход туда был по пропускам. Не надо думать, что охрану выставили специально по этому случаю, во избежание идеологической диверсии. Просто там на первых порах действовала достаточно строгая пропускная система. В этом нет ничего странного. Например, в наше нынешнее здание, в котором расположен ИВИ РАН, на семинар по исторической антропологии пускают только по паспорту и пропуску. То есть формально все обстояло достаточно легитимно. Могли пройти только сотрудники МГУ. Для А.Я. Гуревича, конечно, заказали бы пропуск. Вот только он это заседание посетить отказался126.

Университетские медиевисты книгу «Проблемы генезиса феодализма» обсудили на заседании кафедры 20 мая 1970 года. Покритиковали, причем не то что бы огульно. Некоторые выводы нашли интересными. Но решили, что считать эту книгу учебным пособием для студентов не следует. Вот и все. Книгу ведь не велели изъять из библиотек и не объявили антинаучной, автора с работы не уволили127. Правда, затем стенограмма обсуждения была зачем-то опубликована в «Вопросах истории».

Если взглянуть отстраненно?– вполне рутинная ситуация из жизни одной кафедры. Но почему же она имела такой резонанс?

Попробуем рассмотреть позиции сторон.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.