1930-е годы

1930-е годы

Из дневника Веры Буниной, 19 января 1930

<…> Вечером читали «Защиту Лужина». Местами хорошо, а местами шарж, фарс и т.д. Фокусник он ужасный, но интересен, ничего не скажешь. Но мрачно и безысходно. Но Лужин это – будет тип. В каждом писателе, артисте, музыканте, художнике сидит Лужин. <…>

Илья Фондаминский – Ивану Бунину, 14 марта 1930

<…> Я Вас очень прошу написать одну страничку (или даже меньше) для «Современных записок» (до 28-го) о Сирине «Возвращение Чорба». Я считаю, что это Ваш долг обратить на Сирина внимание публики. <…>

Илья Фондаминский – Марку Вишняку, 15 марта 1930

<…> Посылаю тебе «Соглядатая» Сирина. Мне нравится меньше, чем «Лужин», но все-таки и это талантливо. Т.к. мы брали «на корню», то я ему написал, что роман будет напечатан осенью – в летней книжке надо сделать перерыв (так мы думали в редакции). Он очень просит напечатать всё в одной книжке (всего 4 листа) – я написал, что постараемся, но не уверен. Обещал ему выслать деньги при первой возможности – не позже чем через месяц (по старому условию мы платим при получении рукописи). <…> Я просил Ивана Алексеевича [Бунина] написать страничку для «Современных записок» о «Возвращении Чорба» Сирина. Это надо обязательно, ибо Сирина совсем замалчивают или несправедливо ругают (Адамович). Если Иван Алексеевич не согласится, попроси Осоргина. Обязательно сделай это. <…>

Александр Кизеветтер – Марку Вишняку, 2 мая 1930

<…> Для оценки повести Сирина нельзя обойтись без экспертизы двух спецов – по шахматам и по психиатрии. Это говорит уже не совсем в пользу автора. Художественное произведение должно быть убедительно для читателя помимо всяких профессиональных экспертиз. Спец по шахматам у меня под рукой. Мой зять – довольно крупный шахматист. Он остался доволен шахматной стороной повести. И даже находил, что многое там напоминает одного современного маэстро – не из самых первачей. Спеца по психиатрии у меня под руками нет. Итак, по этой части я беспомощен в оценке.

Однако вот «Красный цветок» Гаршина для меня убедителен, несмотря на мою беспомощность в области психиатрии. Что же это означает? А вот остается немотивированной любовь М-me Лужиной к ее нелепому супругу. Конечно, «любовь зла – любят и козла». Бывает, что именно нелепость мужчины вызывает страсть в женщине. Но в повести любовь является без всякой почти художественной мотивировки, каким-то капризом автора. <…>

Вадим Руднев – Марку Вишняку, 9 мая 1930

Дорогой Маркуша,

вчера получил твое письмо с рукописью Сирина и вчера же ответил: «pas d’objection»29. «Не возражаю», если Вы по тем или иным причинам считаете это нужным, – хотя как будто у нас в портфеле есть что-то принятое из мелочей.

По существу же вещь Сирина эта мне не очень понравилась (как, впрочем, и все его рассказы). Однообразен он очень, и печатать подряд его журналу, по-моему, невыгодно. Однообразен, всегда пуст душевно, – это утомляет и отвращает. Да и с точки зрения репутации журнала полезнее больше пропускать разнообразных имен. Но, повторяю, не возражаю, если у Вас обоих есть основания стоять за Сирина. <…>

Вадим Руднев

Из дневника Галины Кузнецовой, 15 октября 1930

<…> После завтрака пошли каждый по своим делам. Я ходила в библиотеку. На вопрос мой, что теперь больше всего читают и спрашивают, библиотекарша ответила:

– Конечно, бульварное. А потом книги, где нет революции. Так и просят: «только, пожалуйста, без революции!» Хотят отдохнуть на мирной жизни. <…>

Я спросила о Сирине.

– Берут, но немного. Труден. И потом, правда, что вот хотя бы «Машенька». Ехала-ехала и не доехала! Читатель таких концов не любит! <…>

Илья Фондаминский – Ивану Бунину, 22 октября 1930

<…> Был в <…> Праге, Дрездене, Берлине и Данциге. Видел много стран и людей – о чем и доложу Вам при свидании. <…> Ближе познакомился с Сириным. У него интересная жена – евреечка. Очень мне оба понравились. Написал новый большой роман – надеюсь, что отдаст нам <…>.

Из дневника Галины Кузнецовой, 2 ноября 1930

<…> Мы всю дорогу говорили о Сирине, о том роде искусства, с которым он первый осмелился выступить в русской литературе, и Иван Алексеевич говорил, что он открыл целый мир, за который надо быть благодарным ему. <…>

Из дневника Веры Буниной, 15 ноября 1930

<…> Говорили о Сирине. Д[митрий] С[ергеевич Мережковский] сказал: «Боюсь, что все это мимикрия <…>. Нужен только тот писатель, который вносит что-то новое, хоть маленькое» <…>

Из дневника Галины Кузнецовой, 27 ноября 1930

<…> После завтрака Дмитрий Сергеевич [Мережковский], по обыкновению, ушел отдыхать, Володя отправился заказывать билеты, а мы втроем остались с З.Н. [Гиппиус]. <…> На этот раз она была мила и старалась говорить откровеннее и понять нас. Говорила, что теперь нет ничего интересного для нее в молодых писателях, что все «Фельзены и Поплавские ее разочаровали». <…>

Потом говорила о Сирине. Он ей тоже не нравится. «В конце концов так путает, что не знаешь, правда или неправда, и сам он – он или не он… И так хочется чего-нибудь простого…»

…4 января 1931

Фондаминские приехали вчера, и вчера же вечером Илья Исидорович поднялся к нам. <…>

В Берлине он провел вечер (свой самый приятный вечер там) у Сирина-Набокова. Он живет в двух комнатах с женой «очень хорошей, тонкой», и по некоторым мелочам живут они трогательно.

Любезно-нервен? Или нервно-любезен? – спросил И.А. [Бунин].

– Да… как вам сказать… Он благожелательный человек… Так приятен, хотя и производит такое впечатление, что в нем то же, что в его романах, – он в них раскрывается до конца, дает всего себя, а что дальше?

Вот за это, признаться, стало, глядя на него, страшно.

– Ну а внешность? Худ, как черт!

– Худ, как черт! <…>

Из дневника Веры Буниной, 4 января 1931

<…> И.И. [Фондаминский] рассказывал. Мы слушали. <…> О Сирине: «Очень приятный, и жена его евреечка, образованная, знает языки, очень мила. <…> На отца не похож. И.Ал. [Бунина] обожает. Показывал бабочек. Влюблен в них. <…>»

Илья Фондаминский – Марку Вишняку, 6 апреля 1931

<…> Нельзя давать больше 50 стр. Сирина – это чтение не для всех. <…>

…27 мая 1931

<…> Сирин превосходен (Ив.Ал. [Бунин] находит его роман первоклассным), но недостаточно занятен. <…>

Илья Фондаминский – Ивану Бунину, 19 августа 1931

<…> В «Современных записках» пойдет новый роман Сирина «Camera obscura» – изумительно талантливый и интересный. Из немецкой жизни. <…> В Берлине много провел времени с Сириным. Он очень хочет перебраться во Францию – на юг, в Ниццу. Я пытаюсь ему это устроить. <…>

Из дневника Веры Буниной, 10 октября 1931

<…> Прочла Сирина. Какая у него легкость и как он современен. Он современнее многих иностранных писателей. Вот у кого <…> есть «ироническое отношение к жизни». Вот кто скоро будет кандидатом на Нобелевскую премию <…>

Из дневника Сергея Бертенсона, 3 января 1932

<…> Ходил знакомиться с Набоковым (Сириным). Сказал о желании Майльстона привлечь его к писанию сценариев для Холливуда (вернее, «стори», которые могут быть переработаны в сценарии). Он очень этим загорелся. Сказал, что буквально обожает кино и с увлечением смотрит фильмы. Дал мне рукопись своего нового романа «Камера обскура», который печатается одновременно по-русски в «Современных записках» и по-немецки отдельной книгой. <…>

…7 января 1932

<…> Прочел «Камера обскура» Набокова. Вряд ли это пригодно для американского фильма. Чересчур эротично, и нет ни одного положительного лица. Герой, что называется, «мокрая курица», а героиню, чтобы возвести ее в центр фильма, надо сделать хотя бы и отвратительной, но более значимой.

Сегодня завтракал у Набоковых и расстался с ним на том, что он пришлет мне пересказы тех своих вещей, которые он считает пригодными для кино. <…>

Илья Фондаминский – Марку Вишняку и Вадиму Рудневу,

11 февраля 1932

<…> Мы обещали Сирину, если будут деньги, послать аванс за «Camera» – он голодает. Пошлите ему сейчас же возможно больше. «Camera» находится у Ильи Ник. Коварского – он отдал ее переводчику. <…>

Михаил Карпович – Владиславу Ходасевичу, 12 апреля 1932

<…> На днях видел здесь Сирина (который мне, между прочим, понравился – он оказался гораздо проще и милее, чем я почему-то ожидал), и вот он рассказывал, что недавно в Берлине советский писатель Тарасов-Родионов, убежденный коммунист, по собственной инициативе добился свидания с ним, Сириным, и в разговоре очень хвалил его писания, с которыми он (Тарасов) познакомился давно за границей, убеждал Сирина, что он совсем не «буржуазен», и старался уговорить его ехать в Россию! Не думаю, чтобы ему подобное задание могло быть дано ГПУ. Для чего и кому Сирин в России нужен? <…>

Из дневника Галины Кузнецовой, 8 июня 1932

<…> И.А. [Бунин] читал вслух рассказ Сирина, не принятый «Последними новостями» будто бы за неприличность. Ничего особенного там, однако, не было. Но жестокая вещь. Сирин делается действительно жестоким. Называется рассказ «Хват». <…>

Александр Амфитеатров – Вячеславу Иванову, 16 августа 1932

<…> Читали «Защиту Лужина» Сирина-Набокова? Хороша. <…>

Владимир Деспотули – Александру Бурову, 24 сентября 1932

<…> Человек, способный так тонко чувствовать, как Буров, – для меня во сто крат дороже прилизанного Сирина… Что же толку, когда от него у меня на душе холодно… Сердцем я ему не верю. Он не знает страдания и копается в сортирных мелочах. Может быть, жизнь его со временем стукнет хорошо башкой о стенку горя и страданий – тогда, вероятно, и он сможет затронуть душу. <…>

Вера Зайцева – Вере Буниной, 14/27 ноября 1932

<…> Ты меня спрашиваешь, что я думаю о Сирине. Он, конечно, талантливый очень… но что дальше? Теперь уже есть, но все-таки хотелось бы еще. Он «Новый град» без религии (что мы под этим разумеем – наше поколение). Глядя на него, не скажешь: «Братья писатели, в вашей судьбе что-то лежит роковое», – на это Алданов ответил: «Ему материально тоже очень трудно». Одним словом, он очень модерн. Но изящный, воспитанный, и я думаю, что знает, «откуда ноги растут». Нам он очень понравился. Читал блестяще, очень интересный отрывок. Народу было полным-полно – 3300 франков собрали, а зал маленький. Илья Исидорович милейший смотрит на Сирина влюбленно <…>

Из дневника Веры Буниной, 30 декабря 1932

<…> Потом мы всю дорогу говорили о Сирине. Он [Леонид Зуров] мне говорил: «Я не хочу разблестываться, как Сирин, я даже вычеркиваю очень удачные сравнения, я как комнату свою просто держу, так и писать хочу. В этом я и от И.А. [Бунина] отличаюсь. У него только этот блеск временами, а за ним есть что-то серьезное. А у Сирина только блеск. Он взял эту особенность у Бунина и разблистался. Теперь другие даже и сравнивают Сирина с И.А. И.А. это может быть неприятно. Раньше он один умел так, а теперь и Сирин стал то же делать, да только еще чаще». <…>

…1 апреля 1933

<…> Сирин написал роман «Отчаяние» и хочет, чтобы «Последние новости» печатали его <…> на последней странице, а к августу он окончит роман для «Современных записок». Не слишком ли? Мне как-то страшно за него как за писателя. Правда, это современно, но ведь когда писатель очень современен, то это очень опасно – выдержит ли он, когда эта современность пройдет? Если даже он все время будет идти в ногу с современностью, то как после смерти? <…>

Оскар Грузенберг – Марку Вишняку, 2 июня 1933

<…> Удивляюсь статье Адамовича (в № «Последних новостей» от 1 июня) о «Camera obscura» Сирина. Роман этот исключительно талантлив – и именно поэтому он мне неприятен: как Вы знаете, я не терплю повоенной Германии, а она в его романе показана с достаточной правдивостью в интимной жизни. Однако не об этом хотел сказать, – а вот о чем: конец романа превосходит все, что было талантливого, а порою и гениального в русской художественной литературе. Такой сцены, какою Сирин закончил свой роман, нельзя назвать даже гениальной (это не то слово!): тут уже колдовство, ибо я никогда не думал, что человеческое слово может быть так выразительно. Я читал эту сцену вчера днем – и мне стало так страшно <…>, что я от страха выбежал на улицу. Между тем, Адамович, которого люблю за абсолютный вкус (как бывает абсолютный слух), этой сцены как будто и не заметил… Попомните мое слово: Сирин окончит сумасшедшим домом. – Разве можно так переживать, так писать! <…>

Илья Фондаминский – Вадиму Рудневу, 5 августа 1933

<…> Если И.А. [Бунин] не даст 2-й части [«Жизни Арсеньева»], или Алданов не даст совсем, очень убеждаю вас печатать Сирина. Вещь может понравиться или нет, но Сирин первоклассный писатель, и мы не провалим номер. Если же мы заполним номер Зайцевым и рассказиками, мы снизим наш уровень. <…>

Константин Сомов – Анне Михайловой, 5 октября 1933

<…> Читаю я теперь меньше – так всегда, когда работаю. Последняя книга – это Сирина «Защита Лужина». Очень мне не нравится этот писатель, с претензиями и самовлюбленный – так чувствуется это. <…>

Сергей Горный – Александру Амфитеатрову, 12 ноября 1933

<…> Вы спрашивали в последнем письме об Ирецком и Сирине. <…> Сирин, – мастер, ювелир, взысканный Богом художник, в жизни «энглизирован», сдержан, – несколько опьянен успехом, поэтому чуть-чуть генеральствует (это, должно быть, скоро пройдет); учтив, чуть аффектирован, насквозь джентльмен (кровь отца), но, как и в творчестве своем, холоден абсолютно. Тепло, мягкость к людям – для него просто «неряшливость» характера, вроде расстегнутого воротника или распахнутого пальто. Человеческое тепло ему органически чуждо. От него веет предельным холодом, но общение с ним («светское») весьма приятно. Сказывается воспитание Оксфорда. Как писателя я ставлю его на одно из первых мест. Человек? С «человеком» хотел бы встречаться только в «салоне».

Душевно Ваш Сергей Горный

Александр Амфитеатров – Ивану Бунину, 1 января 1934

<…> русские писатели начинают очень забывать язык. Не исключая даже именитых. В. Сирин очень талантливый беллетрист, но о присланной мне им «Камере обскуре» я откровенно написал ему, что если это не «нарочно», то надо взяться за словарь и синтаксис. Язык подстрочного перевода с английского или немецкого. Ужасно жаль. <…>

Сергей Горный – Александру Амфитеатрову, 6 января 1934

Дорогой Александр Валентинович

По целому ряду «пунктов» Вашего последнего письма мне хочется с Вами безоговорочно согласиться – правы Вы, говоря о Сирине (верно, что «Камера обскура» значительно ниже предыдущего). <…> У Сирина самое сильное: оптика. Зоркость его поразительна. Изящная, тончайшая отделка раз увиденной детали – изумляет. Понятно, это мастер Божьей милостью: и когда он «видит» благодаря внутреннему толчку («clairvoyance!»)30 – он неподражаем. Но бывает, по-видимому, так, что этого внутреннего толчка, этого озарения почему-либо в данный момент – нет. И, – о, ужас! – Сирин начинает «вспоминать» – как он «это делал» «в прошлые разы»… А «делать» это нельзя. Исчезает волшебство, тайна божественной оптики. Сирин делается надуманным, кривым, напряженным. Это у него редко, но – бывает. Есть отдельные вещи сплошь не озаренные таким вольным и воздушным «видением». Зато – какая радость, когда он отдается во власть своей «оптики» (например, почти все в «Защите Лужина»). Тогда забываешь, что в сущности Сирин холодноват, – по-видимому, не очень любит людей, замкнут и почва его душевная, обильно покрытая блестками (тоже, ведь, созданными Богом) ничем внутри не оплодотворена. В ней нет влаги. Ему в конечном счете «наплевать» на своих героев. Жалости, мягкости, – улыбки доброй или горестной – в нем совсем нет. <…>

Сергей Горный

Петр Бицилли – Вадиму Рудневу, 16 февраля 1934

<…> Последний № «Современных записок» удачно составлен. <…> Что до «изящной словесности», то раз нет продолжения «Жизни Арсеньева», то на первом месте, конечно – Сирин. Сейчас он достиг предельной виртуозности и этим подчас прямо-таки захватывает. Но я не могу сам себе объяснить, почему все же что-то в нем отталкивает, не то бездушие, не то какое-то криводушие. Умно, талантливо, высокохудожественно, но – безблагодатно и потому вряд ли не эфемерно. <…>

Георгий Адамович – Александру Бурову, 23 февраля 1934

<…> А Сирин все-таки писатель замечательный, хотя и автомат. Он мне нисколько не интересен и не «нужен», но не могу ему не удивляться. <…>

Владимир Деспотули – Александру Бурову, 11 марта 1934

<…> Прочитали ли Вы «Повесть о пустяках» Темирязева, – замечательная книга. Я прочитал ее тотчас после Сиринской «Камеры», – и все хождения по проволоке словесного искусства, все жонглерские ухищрения жеманного иностранца, очень четко говорящего по-русски Сирина показались подлинной ерундой по сравнению с пустяками Темирязева.

<…> В Берлине – русском заштатном городе – новостей никаких. Сирин презирает весь мир и, вероятно, потихоньку бегает к девочкам. За три марки и с хлыстом. <…>

Петр Бицилли – Вадиму Рудневу, 14 июля 1934

<…> что касается беллетристики – раз журнал выходит так редко, трудно читателю читать в нем разогнанные на несколько книжек произведения типа романа-хроники – вроде «Пещеры» или произведений Зайцева и Шмелева. Просто – теряется нить. Другое дело – вещи Бунина, где вообще нет «фабулы», так что их можно читать и по кускам (Сирин – не в счет: он пишет так, что раз прочитанное уже не забывается). <…>

Петр Балакшин – Александру Бурову, 28 ноября 1934

<…> Что останется после 10 лет – вот что важно. Я знаю, что будут жить многие из «эмигрантских писателей» и после этих «десяти лет», но будут ли там Сирин (мое выражение «Сирин для сирых» привилось здесь), Поплавские и Бакунины? Я в этом сомневаюсь. Поэтому у них и отношение такое: на все плевать, я сегодня царствую, а другие с их тревогами, муками, ожиданиями отклика (Вы замечательны в этом плане, Александр Павлович!) – в болото их! <…>

Петр Бицилли – Вадиму Рудневу, 4 июня 1935

<…> Насчет Сирина Вы правы: блистательно, сверхталантливо и – отвратительно. Чем? Думается, тем, что современную Weltschmerz31, ощущение метафизической тревоги, обреченности, духовной опустошенности он обращает в материал для литературного фокусничанья. <…>

Анатолий Штейгер – Зинаиде Шаховской, 5 июля 1935

<…> Я несколько раз виделся с Сириным и был на его вечере, на котором было человек 100–120 уцелевших в Берлине евреев, типа алдановских Кременецких – среда, от которой у меня делается гусиная кожа, но без которой в эмиграции не вышло бы ни одной строчки по-русски. Сирин читал стихи – мне они просто непонятны, – рассказ, очень средний, – и блестящий отрывок из biographie romanc?e – шаржа? памфлета против «общественности»? – о Чернышевском. Блестящий.

А что Вы скажете о «Приглашении на казнь»? Знаю, что эс-эры, от которых зависело ее появление в «Современных записках», дали свое согласие с разрывом сердца… Сирин чрезвычайно к себе располагающ – puis c’est un monsieur32, – что так редко у нас в литературных водах, – но его можно встречать 10 лет каждый день и ничего о нем не узнать решительно. На меня он произвел впечатление почти трагического «неблагополучия», и я ничему от него не удивлюсь… Но после наших встреч мой очень умеренный к нему раньше интерес – необычайно вырос. <…>

Иван Бунин – Вадиму Рудневу, 17 июля 1935

Дорогой Вадим Викторович,

большое спасибо – второй (полный) экземпляр «Современных записок» получил. <…> Сирин привел меня в большое раздражение – нестерпимо! Чего стоят одни эти жалкие штучки § 1, § 2 и т.д. Почему §? И так все – ни единого словечка в простоте – и ни единого живого слова! Главное – такая адова скука, что стекла хочется бить. Вообще совершенно ужасно!* <…>

Иван Бунин

Иван Шмелев – Ивану Ильину, 18 июля 1935

<…> Сладкопевчую птичку Сирина… полячок Худосеич – из злости! – из желчной зависти и ненависти к «старым», которые его не терпят, из-за своей писательской незадачливости, – превознес, а всех расхулил – «жуют-пережевывают» <…>.

Сирина еще не опробовал я, но наперед знаю его «ребус». Не примаю никак. И протчих знаю. Не дадут ни-че-го. А Сирин останется со своими акробатическими упражнениями и жонглерством «все в том же классе», как бы ни лезли из кожи Ходасевичи и Гады. Сирин, к сожалению, ничего не дал и не даст нашей литературе, ибо наша литература акробатики не знает, а у Сирина только «ловкость рук» и «мускулов», – нет не только Бога во храме, но и простой часовенки нет, не из чего поставить. <…>

Иван Шмелев – Вадиму Рудневу, 23 июля 1935

Дорогой Вадим Викторович,

«Современные записки» пришли, благодарю. Напишу Вам, как желали, <…>, есть что сказать и надо сказать. Не могу прийти в себя от «неприятного вкуса» – (главное – от этого «приглашения»), о прочем что же особенно говорить: стараются. А эту «птичку» следовало бы пожучить, впрочем, «жучение» безнадежно и беспоследственно для него. А жаль. Для русской литературы он… утрачен, кажется. А мог бы писать чудесно. Жаль. <…>

Вадим Руднев – Ивану Шмелеву, 24 июля 1935

<…> О Сирине: думаю, что выводов об утрате его для русской литературы делать еще никак нельзя. «Приглашение на казнь» – славы ему не прибавит, конечно; это – срыв. Вернее, – нарочитая выходка, в пику «почтеннейшей публике». Но он, герой, настолько талантлив, что и это хулиганство его не может погубить: талант возьмет верх и выведет на дорогу. Так хочется думать и верить, – слишком мы уж бедны в литературной «смене». <…>

Георгий Адамович – Александру Бурову, 24 июля 1935

<…> Насчет Сирина – не могу с Вами согласиться. Соглашаюсь только, что он отталкивающий писатель, – но с удивительным (и для меня еще неясным) даром. Во всяком случае, уверяю Вас, – он глубже и правдивее, при всех своих вывертах, чем Божья коровка Борис Зайцев, которого Вы причисляете к «подлинным». <…>

Иван Шмелев – Ивану Ильину, 5 августа 1935

<…> Отравился Сириным (58 кн. «Современных Записок») «Приглашение на казнь»! Что этт-о?!! Что эт– т-о?! Наелся тухлятины. А это… «мальчик (с бородой) ножки кривит». Ребусит, «устрашает буржуа», с[укин] с[ын], ибо ни гроша за душой. Всё надумывает. Это – словесное рукоблудие. (Оно и не словесное там дано) и до – простите – изображения «до-ветру». И – кучки. Какое-то – испражнение, простите. Семилеткой был я в Москве на Новинском – в паноптикуме и видел (случайно): сидит нечто гнусно-восковое и завинчивает штопор себе в …! – доныне отвращение живет. Вот и Сирин только не Ефрем и не вещая птица. Хоть и надумал себе хвамилию. Лучше был бы просто свой – Набоков. Весь – ломака, весь без души, весь – сноб вонький. Это позор для нас, по-зор и – похабнейший. И вот «критики»… – «самое све-же-е»! Уж на что свежей: далёко слышно. Эх, бедняжка Эммочка… не уйтить ей от… Сирина. <…>

Иван Шмелев

Александр Амфитеатров – Марку Алданову, 18 февраля 1936

<…> Прочитал «Отчаяние» Сирина. Мне совсем не понравилось. Претензия огромная, а вещь не убеждает. Талант бесспорный, но калека и так уж вяще изломался, что едва ли и выпрямится. Реальные фигуры (жена, брат ее) совсем хороши, но о герое от «я» остается такое смутное впечатление, что не понять, кто сумасшедший, он ли, автор ли или оба? Остается, как от «Камеры обскуры», какая-то противная слизь в душе. И при том – этот искусственный, не русский язык… Нет, не для меня. <…>

Петр Бицилли – Вадиму Рудневу, 11 марта 1936

<…> Прочитавши до конца «Приглашение на казнь», убедился окончательно, что Сирин – гениальный писатель, но все еще не выучившийся себя ограничивать и слишком часто увлекающийся собственной виртуозностью, отчего и к нему можно применить то, что как-то Толстой сказал об Андрееве: «Он пугает, а мне не страшно». Вернее: иногда становится жутко, но скоро проходит, т.к. нет динамики, нет градации, все время – нажим педали. <…>

Марк Алданов – Александру Амфитеатрову, 16 марта 1936

<…> Последняя вещь Сирина (в «Современных записках») «Приглашение на казнь» и меня чрезвычайно разочаровала. Но я остаюсь при прежнем мнении: огромный талант – на непонятном мне и, думаю, нездоровом пути. Французский перевод его книги успеха не имел. Он был в Париже в феврале, устроили для него вечер, который дал тысячи две. Но работу для него здесь отыскать не удалось, а в Берлине ему очень тяжело, тем более что женат он на еврейке. <…>

Марк Алданов

Петр Бицилли – Вадиму Рудневу, 7 апреля 1936

<…> Мне хочется для очередной книжки дать статью о творчестве Сирина как, так сказать, культурно-историческом факте. Я все больше и больше «проникаюсь» им, и сейчас многое из того, что казалось мне у него игрою, виртуозничаньем, представляется мне вполне осмысленным и внутренно оправданным его столь показательной для нашего времени интуицией жизни. Я перечел сейчас целиком «Приглашение на казнь», затем – некоторые его предшествующие вещи, а параллельно «Vouage au bout de la nuit»33 C?line’а и нашел множество сродных черт у обоих – и притом таких, которые сближают их творчество с творчеством эпохи «кризиса средневековья», эпохи жутких видений, апокалиптических страхов, поглощенности идеей смерти. Напишу вскоре и пришлю на Ваш суд. <…>

Марина Цветаева – Анатолию Штейгеру, 29 июля 1936

<…> Какая скука – рассказы в «Современных записках» – Ремизова и Сирина. Кому это нужно? Им – меньше всего, и именно поэтому – никому. <…>

Михаил Морозов – Вадиму Рудневу, 30 июля 1936

<…> «Весна в Фиальте» Сирина написана живо, много оригинальных мыслей, так же как характеристик действующих лиц. Слог энергичный, «нервный», мне очень нравится, но самая главная «героиня», так же как и личность «героя», от имени которого ведет рассказ автор, могли быть другими, заменены более симпатичными типами. Скажу больше, что от всего рассказа отдает немножко «клубным» анекдотом, вроде тех фельетонов, которые помещает в «Последних новостях» великосветский писатель кн. Барятинский. О силе таланта Сирина высказывались уже присяжные критики, и мне ничего не остается как от души пожелать ему дальнейшего процветания. <…>

Сергей Гессен – Вадиму Рудневу, 1 августа 1936

<…> «Современные записки» уже прочитал и – совершенно искренне отвечу Вам – номер снова превосходный (в общем), ничуть не уступает по уровню и разнообразию двум предыдущим номерам. Правда, беллетристика и поэзия, на мой неискушенный вкус, на этот раз слабее (кроме интересной Берберовой, характерного Ремизова и великолепного – со всеми его качествами – Сирина: замечательный этот его стиль: полное жизни тело (плоть), сквозь которое прямо просвечивает некая метафизика, но никакой души, совершенное отсутствие «психологии». <…>

Осип Волжанин – Александру Бурову, 5 ноября 1936

<…> Как-то я читал сравнение Сирина с Салтыковым. Что у них общего? Один талантливый пустоцвет, искусный кунстктатор, другой болеющий язвами жизни писатель. <…>

Сергей Горный – Александру Амфитеатрову, 27 ноября 1936

Дорогой Александр Валентинович! Был очень рад получить Ваше интересное письмо.

Вы пишете об «Отчаяньи». Это еще что?! Вот в «Современных записках» идет его «Приглашение на казнь»… По сравнению с этой вещью «Отчаянье» – строго классическая, прямо дорическая вещь. Его несчастье в том, что он «виртуозничает»: рапира крепко сидит в руке, не вывалится, и он поэтому пробует и так, и эдак, и по воздуху свиснет и меж пальцев мельницей, колесом накрутит… Все сойдет… Вот это ощущение: «Все могу… Все съедят… А Адамовичи, ныне покоренные под нози, все похвалят» – окончательно пьянит его – и Вы тысячу раз правы, что он на опасной стезе… <…>

Анатолий Штейгер – Юрию Иваску, 30 января 1937

<…> Сейчас в Париже сезон литературных вечеров. <…> Был вечер Сирина, исключительно многолюдный. Сирин читал отрывок из своего романа о Чернышевском, некоторые отрывки из этого романа я слышал уже в Берлине. Впечатление от этих отрывков и чтения (на редкость актерского) неловкое и тягостное, но мне кажется, что подбор их умышленно сделан для развлечения публики, которая и осталась очень довольной. Из разговоров с Сириным я знаю, что этот роман и серьезнее, и умнее. Но сиринское формалистическое жонглерство – у Сирина – представляется мне все же загадкой. <…>

Михаил Ростовцев – Георгию Вернадскому, 17 июня 1937

<…> О кафедре русского языка в Yale надо серьезно подумать. Соединение тюркологии и русского языка идея идиотская. Нам нужно не тюрколога, а профессора русского языка и словесности. Наиболее подходящий кандидат для последнего, так это, на мой взгляд, Набоков, но не Ваш, а писатель Сирин. Он свободно пишет и говорит по-английски, кончил Кембриджский университет, крупный и глубокий писатель, пишущий на английском так хорошо, как по-русски. <…>

Оскар Грузенберг – Михаилу Мильруду, 20 июля 1937

<…> После злобной статьи против меня <…> не может быть и речи о каких-либо сношениях с Пильским. Я одобрил и одобряю его фельетон о Сирине, которого люблю как сына В.Д. Набокова – близкого моего друга и автора трогательной статьи обо мне в энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона. Сирина я знал с первых месяцев его бытия, и меня трогала восторженная любовь к нему В.Д. Помню, в Берлине, за полгода до подлого убийства, Набоков в обществе нескольких друзей праздновал скромно новоселье. Он говорил мне с восторгом о таланте сына, приехавшего из Англии на побывку в Берлин. Он заставил сына прочесть мне стихи на смерть Блока, – стихи холодные, картонные. Нечто вроде казарменной переклички: Пушкин, Лермонтов и др. Большой художественный талант Сирина дал сбой. То, что он пишет на русском языке, он никогда не решился бы напечатать на английском. Последняя его выходка в отношении русской литературы и дорогих мне имен встретила удачную отповедь у Пильского. Я похвалил – вот и все. <…>

Вадим Руднев – Марку Вишняку, 21 августа 1937

<…> Крайне неблагоприятно складывается по части литературной с книжкой «Современных записок». <…> Небывалое, мне кажется, в истории журнала дезертирство авторов, уже давших согласие и гарантировавших свои статьи для книжки. Я уже сообщал, что в беллетристическом отделе отпали Алданов, Сирин, Замятин. <…> Но главное огорчение – это Сирин