Русский опыт социализма

Русский опыт социализма

Построенный нами (и нами же самими разрушенный) социализм был радикальным (в поздней стадии – развитым, это точное самоназвание), конкурентным по отношению к Западной Европе и вынужденно военным, начиная с Первой мировой войны и интервенции и кончая войной холодной.

Мы далеко зашли в реализации этого проекта, но наш исторический опыт пока не осмыслен, в первую очередь нами самими.

Мы полностью реализовали тезис «о возможности построения социализма в одной отдельно взятой стране».

Мы создали государственное управление суверенным (конкурентным, лидерским) хозяйством со специфической технической экономикой.

Однако мы заимствовали и приняли идеологию и язык потребительского общества, внеся тезис (вульгарно выдернутый из сталинского контекста) о необходимости удовлетворения неуклонно возрастающих потребностей советских людей в программные документы партии и догматику коммунистической религии. За что заслужили от Китая и европейских левых справедливое обвинение в оппортунизме и чем положили начало разрушению собственного властного дискурса.

Западноевропейское и тем более американское общество потребления, созданное после Второй мировой войны как оппозиция социализму СССР, сразу проектировалось как компромисс с обществом капитала. Надо было и массы накормить (и перекормить), и чтобы буржуям сверхприбыли достались. Для этого необходимо было привлечь избыточные ресурсы, избыточные даже по сравнению с обычным стремлением капитала к сверхприбыли (что нормально для исторического опыта колониальных империй). Наши ресурсы с самого начала были ограничены пусть большой, но одной страной. Так что наш социализм обязан был быть аскетичным, а не гедонистическим. Но дело не только в уровне потребления. На историческом опыте мы исследовали, что может (и должно) быть обобществлено, а что останется или впервые станет индивидуальным. Процессы индивидуализации и коллективизации (коммунализации) за ХХ век сформировали на материале городских коммун общемировые привычки европейского цивилизованного человека в стремлении как к уединению, так и к общению.

Советский человек, как и западноевропейский (американский), всю свою жизнь стремился заиметь индивидуальное жилье, а в нем – индивидуальные комнаты для членов семьи. В праздники и мы, и «они» стремимся собраться на площадях. Улицы городов (за редчайшим исключением) не могут не быть в общем использовании. Современный городской коммунализм, сложившиеся стереотипы потребления в рамках городского образа жизни задают тот общий формат жизнеустройства европейской цивилизации, который уже не делится на «социалистический» и «капиталистический» сектор.

Житель мирового города, существующий исключительно через доступ к финансам, является универсальным буржуа. Разница только в количестве денег и престижности (относительном качестве) потребляемых благ. Таким образом, главным социальным процессом в таком обществе становится распределение. Знакомо?

Отличие между компромиссным (т. е. либеральным, буржуазно-демократическим общественным) социализмом и радикальным (т. е. советским, военным, планово-хозяйственным, государственным) заключается в общем количестве распределяемых ресурсов и благ. Это количество определяет лимит затрат на индивидуальный гедонизм как бедных, так и богатых, а также на допустимую разницу в потреблении и социальном престиже (статусе) «верхов» и «низов». Либеральный индивидуалистический социализм второй половины ХХ века, построенный в США и Западной Европе, питается ресурсами всего мира. Советский государственный социализм опирался на собственные ресурсы «отдельно взятой» страны. Что ж, осажденная крепость чаще всего проигрывает. Но это не значит, что либерально-социалистическое сообщество не столкнется с той же проблемой, с которой в свое время столкнулся СССР. Мировой финансовый неоколониализм не вечен. И социализм дефицита станет реальностью всего мира.

Советский социализм распределял «лишних», не включенных или слабо включенных в деятельность людей в трудовые коллективы, делая их социальными организациями, ответственными за порядок и стабильность, в условиях дефицита как деятельности, так и потребления. Социализм западный имел возможность управлять дефицитом деятельности и потребления без подчинения «лишней» массы коллективным ячейкам. Он обеспечивал – в точном соответствии со специфическим отличием либеральной идеологии от коммунистической – индивидуальный формат для имитации деятельности и необеспеченного деятельностью потребления.

Либеральная идеология провозглашает свободу потребления индивида. В обществе, модернизированном капиталом, в основе распределения богатств все равно будет движение финансов, по отношению к которому капитал является способом управления в частных интересах. Иначе сверхбогатые не смогут стать таковыми. Стремление к потреблению имеет своей высшей степенью стремление к обладанию деньгами. Подкупая бедных суррогатным (с точки зрения самих сверхбогатых) потреблением конкретных вещей, сверхбогатые понимают свою свободу потребления как свободу бесконечного аккумулирования денег, как свободу обладания любой вещью и, прежде всего, финансами. В конечном счете богатые «потребляют» сами деньги, концентрация которых и создает управленческие возможности.

Фактически же потребляемые богатыми при либеральном социализме предметы, разумеется, на порядки дороже аналогичных вещей, потребляемых бедными. Однако функционально это те же самые вещи. На материальном уровне разница потребления бедных и богатых оказывается символической, обосновывая тем самым миф равенства, необходимый богатым в обществе капитала для ухода от сословной ответственности. Богатый имеет «то же самое», а платит больше – соразмерно богатству. Это действительно так.

Правда, вещи для богатых имеют другое качество, служат долго – и морально, и физически, многие имеют инвестиционную природу, то есть растут в цене и становятся частью капитала, чего не скажешь о вещах для бедных. Так что, в конечном счете, бедные платят за свои «одноразовые» вещи многократно и в результате больше богатых. Бедные не замечают этого на своем индивидуальном уровне, что неудивительно: ведь они не умеют управлять финансами. Но в целом в обществе на протяжении смены поколений бедные все равно отличают себя от богатых как проигравшие состязание за обладание деньгами, то есть за потребление.

Шаткий социальный мир либерального социализма может сохраняться, если уровень (качество и количество) массового потребления непрерывно и заметно растет. В том числе и за пределами возможностей национального хозяйства и экономики, за счет колониальной ренты. И не дай бог этому уровню начать снижаться хоть на миг – поскольку за таким снижением следует бунт сытых. Это явление социализма, которое пережили и мы в последнюю революцию 1985–1991 годов.

Хотя деньги, финансы – это фикция, управленческий инструмент, однако это инструмент по отношению к деятельности в целом, а не только по отношению к обмену или движению товаров. За ними всегда стоит командующий – тот, кто их концентрирует. В социальной структуре потребительского общества концентрация денег в конечном счете обеспечивает и власть.

Но ведь власть по своему содержанию (в отличие от формы, т. е. противопоставления и добровольного подчинения большинства меньшинству) есть противопоставление личности индивиду (а значит, и обществу), ответственности за других. Именно личностный, персональный характер власти и принцип ответственности являются ее содержательными основаниями, т. е. основаниями добровольного подчинения. Поэтому для либеральной социалистической идеологии и личность, и ответственность сущностно имеют природу денег и непосредственно измеряются и заменяются ими. Таким образом, деньгам в потребительском обществе приписывается собственная сущность.

Обоснование «природы» денег, их «естественного» существования, создание представления об их собственной сущности через идею стоимости – это идеологическая конструкция, созданная по заданию Иеремии Бентама и использованная далее во всей линии английской экономической идеологии, включая и Маркса как европейского революционера и английского экономиста немецкого происхождения. Никакие финансовые технологии сами по себе не могут радикально повлиять на то, что собой представляет человеческая деятельность в данный исторический момент, увеличить ее принципиально возможную «продуктивность» в отношении социальных благ.

Наш радикальный социализм обладал управленческой практикой в отношении деятельности как таковой и практикой распределения благ в условиях реального ресурсного баланса. Эти практики много сложнее свободы индивидуального потребления, они и есть пресловутая социальная справедливость, за знание которой нас упрекают либералы.