Общая беда, угроза тюрьмы, и победы в жизни отца

Общая беда, угроза тюрьмы, и победы в жизни отца

Нахожу вроде бы весомое оправдание тому, что сын возвращался с дачи на электричке не со мной, а с моим отцом – крепким 64-летним в ту пору мужчиной, директором Иркутского мясокомбината. Они вышли на остановке Кая, как раз около моего родного завода радиоприёмников, но переходить сразу же не стали, как это сделал бы я сам, да и одиннадцатилетний сын, если бы добирался один. Повинуясь извечной педантичности деда, которая, к слову сказать, мне всегда претила, они пошли на обозначенный переход, как будто бы поезд может пропустить пешехода. А в это время с двух сторон уже надвигались проходящие станцию на скорости составы. Как позже со смаком пересказал мне один «добрый» замдиректора со слов очевидцев, перепуганный ребёнок слишком сильно отшатнулся головой от одного несущегося и гремящего чудовища и оказался в роковой близости к ступеньке другого. А перед этим у Андрея сработал нормальный инстинкт страха, и он дёрнулся пробежать перед поездом, явно успевая, но…

Эта вроде бы фатальная случайность обнажила и ещё один полюс наших очень непростых, основанных на противоборстве отношений со всё равно, в общем-то, любимым, любящим и очень заботливым и беспокойным отцом. При моём отсутствии в городе он из здравого смысла и мужской товарищеской солидарности не должен был забирать на майские праздники ребёнка у молодой матери, моей жены, оставшейся невольно одной, чтобы в результате весело и беззаботно проводить свободные дни.

Все эти мысли не давали покоя, но я никогда не высказывал их отцу. Его причастность к гибели внука – и без того жуткое наказание, сразу бросившее его на девять дней в нервную клинику. Думаю, и без меня ему тошно вспоминать эту ужасную трагедию.

…Отношения отца со мной, да и со старшей сестрой были выстроены с налётом холодноватой строгости, без дружеских откровений, как бы по-директорски.

Очень жаль, что никогда в детстве не съездили на его родину, в село Баргузин, или в Улан-Удэ, на могилы дорогих ему бабушки и дедушки, у которых он провёл большую часть трудного детства 20-х годов.

Но зато, к моему огромному удивлению, на работе к нему – директору с огромным стажем – относились как к родному отцу. В этом я не раз убеждался, наблюдая за его общением с подчинёнными, большинство из которых составляли женщины. Вот такой жизненный парадокс!

Особенно ярко обожание директора выплеснулось на его шестидесятилетнем юбилее. Правда, празднование проходило через год после даты, так как накануне юбилея он слёг в больницу с острым предынфарктным состоянием.

Ему потребовалось длительное лечение, недели три в больнице, а затем ещё два месяца реабилитации в иркутском санатории «Ангара» и на Кавказских Минеральных Водах, кажется, в Кисловодске. И только спустя добрый десяток лет на более современном оборудовании установили, что он перенёс в ту пору обширный инфаркт. Так что длительное лечение почти по «директорскому блату» было, как оказалось, крайне уместно.

Через год коллектив настоял, чтобы он не зажимал празднование юбилея, и пришлось сдаться на милость поздравителей. Благо здоровье его полностью восстановилось, да и ценные подарки – золотые часы и импортный телевизор – отлежались год в сейфе у парторга. Кляуз в райком партии не поступило, значит, можно было и принять подарки. Таких искренне-тёплых, душевных поздравлений со стихами и песнями, написанными и исполняемыми с огромной любовью его производственными чадами, ни до, ни после его запоздалого юбилея я не встречал. Подумалось, что всю свою душу и время он отдавал делу и коллективу, как учила партия, а домой приносил усталость от напряжённого общения, а нередко и раздражение.

Любили его не только за теплоту и внимание, но и за конкретную заботу. Все кадровые работники – от дирекции до рабочих – были обеспечены бесплатными квартирами, построенными благодаря неуёмной энергии директора. Кроме того, в полуголодное талонно-социалистическое время дважды в месяц все работники независимо от стажа получали колбасно-мясные пайки – предмет зависти всех соседних предприятий – с оригинально налаженного директором «подсобного хозяйства».

Мясо для производства в ту пору использовалось не блочное, как сегодня, а живое. На комбинат из Монголии надвигались своим ходом и на спецмашинах, принося с собой круглосуточные заботы с четырёхсменным рабочим графиком, огромные стада. Тысячи и тысячи голов скота получали они и из колхозов и совхозов области. Какую-то часть из этой массы до убоя успевали слегка откармливать и получать не учтённые государством привесы. Но главный «привес» получался за счёт существенного уменьшения воровства, которое негласно было включено в плановые нормы издержек производства колбас, сосисок, напрочь исчезнувших сегодня мясных балыков и другой продукции. На базе комбината не раз проводили всероссийские совещания по обмену опытом в сфере охраны социалистической собственности. Подход в этом деле был комплексный. Но одним из главных рычагов являлась премия за социалистическое соревнование, которую ежемесячно получал коллектив каждого цеха при условии отсутствия хищений. Провинившийся в этом плане не знал куда деться от праведного коллективного гнева, увы, небескорыстного.

Существенный фонд премирования, как и фонды на строительство жилья, был образован благодаря экономической хитрости главного бухгалтера и рискованной смелости директора. В частности, всё производственное строительство шло не за счёт централизованных в ту пору фондов капитальных вложений министерства, а за счёт используемого совершенно не по назначению собственного фонда капитального ремонта. За эту самодеятельность в уголовном кодексе была предусмотрена статья с совершенно реальным сроком заключения. Но без этой «самодеятельности» стареющий мясокомбинат вряд ли бы смог встать на ноги и справляться с тяжелейшим государственным планом.

Когда через несколько лет работы местные финансовые инспекторы выявили это страшное «преступление», то информация мигом дошла до милицейских органов и до областного «царя» – обладающего на вверенной территории буквально монархической властью первого секретаря всесильного обкома коммунистической партии Н. В. Банникова. Судьба отца висела буквально на волоске, но секретарь, обладающий не в пример многим сегодняшним начальникам поистине государственным мышлением, потребовал, чтобы ему предоставили динамику показателей комбината за несколько лет директорства В. Я. Бронштейна. Она была впечатляющей и при этом сочеталась с личной скромностью. На работе он ездил на служебном «Москвиче», личной машины не было, дача скромная, то есть работал он явно не на себя, а на коллектив и родное государство. Милиции, чувствовавшей громкое дело, был дан категорический отбой, а отца представили к ордену «Знак Почёта». Угроза тюрьмы была побеждена высокой правительственной наградой.

Забота о коллективе выражалась не только в огромном строительстве жилья и в пайках, но и в построенных отцом прекрасных бытовых помещениях, в новом инженерном корпусе и в фантастически хорошем для той поры питании коллектива в их столовой, причём по совершенно льготным ценам. Работник платил всего процентов двадцать от обычной стоимости, остальное компенсировалось из фонда социального развития предприятия.

Если во всех прочих столовых и даже ресторанах с 1976 года был введён обязательный рыбный день (позже его практиковали и два раза в неделю), нередко с некачественной, привезённой из дальних далей и плохо приготовленной рыбой, то на комбинате таких дней не было вовсе. О местной байкальской рыбе – омуле, хариусе, сиге, осетре – иркутянам приходилось только мечтать, вся она шла на экспорт или по спецраспределению неизвестно куда, только не на стол к «простонародью».

Продовольственную ситуацию той поры запечатлел в своём стихотворении «Иркутский базар» один из сильнейших поэтов второй половины XX века Николай Тряпкин:

…За прилавками – тюрки, челдоны, Зульхи и Катруси,

Всевозможная пестрядь халатов, и чуек, и слов.

А на грузных прилавках – олени, медведи и гуси.

Тут и сёмга и омуль. И жирный дымящийся плов.

Впрочем, всё это – ложь. Ремесло стихоплётной артели.

И свежёванный лось. И помпезный сибирский кабан.

На иркутском базаре давно уж всё проще на деле:

Ни гусей-медведей, ни весёлых приезжих цыган.

Никаких омулей – и ни бочек тебе омулёвых!

Это всё – лишь эмблемы да песен старинных тавро.

Рядовая свекла. Да ряды из орехов кедровых.

Да говяжьи остатки – по восемь рублей за ребро.

Занятость отца на предприятии в те, ставшие уже историей, годы была огромной, плюс сложности в личной жизни, так что часто было и не до нас с сестрой.

Душевная встреча с ним, не как с контролёром учёбы и жизни, а как с хорошим человеком, состоялась, когда отсчёт лет пошёл у него ближе к финишной прямой. Естественно, в тот период он уже давно попрощался с директорством. Может быть, отец невольно приберегал этот подарок напоследок, когда неожиданное тепло друзей и родителей становится всё реже, а потому желанней, радостней и дороже. Так хорошие полководцы бросают сбережённый резерв в самом конце битвы, когда он особенно необходим.

Словно время, несутся птицы,

Издавая тревожный крик.

Лишь в уюте ветвей мастерицы

Славят солнечной жизни миг!

Птицу в дом не мани, ругайся,

Я, как школьник, готов терпеть.

Только времени не сдавайся —

На живом древе сладко петь.

Но в тот далёкий год гибели сына отцовские ветви, которые не уберегли Андрюшу, ассоциировались у меня не с уютом, а с физическим и духовным бессилием.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.