СМУТНО–СЛАДЕНЬКАЯ СТРАНА
СМУТНО–СЛАДЕНЬКАЯ СТРАНА
Призрак — a revenant — не ожидает быть узнанным, навещая некогда знакомые ему места. Если он вызывает у вас чувство страха, это скорее его собственный страх, не ваш. Места настолько изменились с тех пор, как его не стало, что ему приходится с трудом отыскивать дорогу в джунглях новых домов и перестроенных комнат (ведь сталь и бетон размножаются как тропическая растительность). Поскольку же сам он не изменился и воспоминания его остались прежними, призрак убежден, что он невидим. Вернувшись во Фритаун и Сьерра–Леоне прошлым Рождеством, я думал, что принадлежу какому?то странному прошлому, которое было только моим. Поэтому я был поражен, когда в первый мой вечер меня окликнули по имени, чья?то рука сжала мой локоть и чей?то голос сказал: «Скоби, а кто такой Скоби?» и «Пуджехун, помнишь мы встретились в Пуджехуне. Я был тогда в департаменте общественных работ. Давай зайдем в «Сити», выпьем».
Я приехал на работу в Сьерра–Леоне более четверти века назад и высадился во Фритауне после четырехмесячного плавания из Ливерпуля. У меня было ощущение полной нереальности. Как это произошло? Под звуки кухонного оркестра из вилок и сковородок я спустился с грузового судна компании «Элдер Демпстер» в моторный катер, где меня встретил министр сельского хозяйства, чьим гостеприимством мне предстояло временно воспользоваться, который явно ожидал чего?то менее легкомысленного. Кирпичный англиканский собор возвышался над местом моей высадки, точно как это было в 1935 году, когда я впервые посетил Фритаун. Ничто не изменилось в захудалом, обветшалом, зачарованном городке с увитыми цветами балконами, жестяными крышами и похоронными конторами, но я не мог вообразить себе в свое первое посещение, что когда?нибудь приеду сюда на работу и стану одним из этих усталых мужчин, пьющих на закате джин в баре отеля «Сити».
Ощущение полной нереальности всего происходящего усиливалось с каждым часом. Я должен был лететь в Лагос, где мне предстояло работать три месяца до возвращения во Фритаун, и счел за благо уведомить моего хозяина, что мы еще увидимся. «А что именно вы собираетесь здесь делать?» — спросил он. Я дал нарочито неопределенный ответ, поскольку никто еще не разъяснил мне, какого рода «прикрытие» будет у меня в этом мире, совсем непохожем на мир Джеймса Бонда. Все, что мне было известно, — это мой номер (не 007). Я обрадовался, когда в бар зашел сурово–сосредоточенного вида майор с большими усами и можно было изменить тему разговора. «Пройдемся?» — неожиданно предложил он. Идея была несколько странной в это время дня, но я согласился. Мы пошли по дороге в дымке горячего пыльного ветра.
— Жарковато здесь, не находите? — сказал он.
— Да.
— Влажность 95%.
— В самом деле?
Он свернул в палисадник.
— Это пустой дом, — сказал он. — Хозяин в отпуске.
Я послушно за ним следовал. Он сел на большой камень и сказал:
— Есть для вас информация.
Я осторожно сел с ним рядом, помня услышанное в детстве предостережение, что от сиденья в жару на камне бывает геморрой.
— В прошлую пятницу была связь. Вы инспектор ОВТ. Понятно?
— Что такое ОВТ?
— Отдел внешней торговли, — сказал он резко. Неосведомленность в этом новом мире разведки считалась проявлением некомпетентности.
В то же время это известие принесло мне облегчение, и за завтраком у министра я осторожно навел разговор на мое будущее во Фритауне.
— На самом деле, вам?то я могу сказать, хотя это официально еще и не объявлено, что я буду инспектором ОВТ.
— ОВТ?
— Отдел внешней торговли.
Он скептически посмотрел на меня и был совершенно прав, так как вернулся я уже совершенно в другом качестве. ОВТ, как я слишком поздно узнал в Лагосе, отказался создать прикрытие для лжеинспектора. Попытка посягнуть в этом плане на невинность Британского Совета также не увенчалась успехом. После этого мне угрожали по очереди званиями в ВМС и в ВВС, пока не обнаружилось, что, если меня не произведут в капитаны 3 ранга или в полковники, мне не положено ни отдельного кабинета, ни сейфа для кодов. Когда я вновь вернулся во Фритаун, то оказался каким?то неопределенным образом прикомандированным к полиции, что было несколько трудно объяснить тем, кто ожидал встретить в моем лице инспектора ОВТ.
Вся моя жизнь во Фритауне отличалась такой же неопределенностью. Для нашего аппарата я не существовал, поскольку меня не было в списке сотрудников министерства колоний, где значилась зарплата и статус каждого, а для местных жителей я был еще одним из труднодоступных правительственных чиновников. Я жил один в маленьком домике, пространство вокруг которого во время дождей превращалось в болото. Напротив был нигерийский пересыльный лагерь, привлекавший грифов, а позади заросли кустарника, служившие общественной уборной и привлекавшие мух. По этому поводу у меня было одно успешное столкновение с администрацией. Когда я послал письмо министру колоний с требованием построить уборную для африканцев, он ответил, что с моей просьбой следует обратиться по соответствующим каналам через полицейского комиссара.
В ответ я процитировал слова Черчилля во время войны о «соответствующих каналах», и сарай был?таки построен. Тогда я снова написал в министерство, что в анналах Фритауна мое имя, как имя Китса, будет начертано на воде. На некоторое время моя изоляция особенно усилилась, когда я поссорился со своим боссом в Лагосе, за 1200 миль, и он перестал высылать мне деньги на прожитие (или платить моим почти несуществующим агентам).
За период этого долгого молчания у меня было много времени снова задуматься, зачем я здесь. Наша жизнь формируется в детские годы, и, когда недавно я начал писать о первых двадцати пяти годах моей жизни, мне было любопытно отыскать в них хоть какие?то намеки на то, что могло привести человека средних лет в это влажное одиночество, вдали от семьи, друзей, от настоящей профессии.
Из пережитого родился мой первый успех — «Суть дела», но я начал писать эту книгу только четыре года спустя, после того как все нелепости уже стерлись у меня в памяти. Из соображений безопасности мне было запрещено инструкцией вести дневник, меня также обучили употреблению чернил для тайнописи, которыми я никогда не пользовался, или птичьего помета, если чернил не хватит (грифов там было множество, три или четыре обычно сидели у меня на крыше, но я не думаю, чтобы их помет имелся в виду).
Начало моей жизни в качестве агента 59200 было неблагоприятно. Я известил о своем благополучном прибытии, используя в качестве кода книгу (я выбрал роман Т. Ф. Поуиса, откуда я мог извлекать для собственного развлечения малопристойные фразы), и со следующим конвоем прибыл большой сейф с листочком инструкций и моими кодами. Кодовые списки были особенно интересны, поскольку в их неизбежно ограниченном словаре попадались самые неожиданные слова. Кому бы могло понадобиться слово «евнух», думал я, и не успокоился, пока не нашел возможности воспользоваться им сам в сообщении моему коллеге в Гамбии: «Как сказал главный евнух я не могу повтор не могу прибыть». (Странные развлечения находишь в одиночестве. Помню, как однажды я полчаса стоял на лестнице, ведущей в мою спальню, наблюдая за соитием двух мух.)
Сейф был совсем другое дело. Я совершенно неспособен читать любые инструкции технического порядка. Выбрав цифры, я набрал их, на мой взгляд, правильно, убрал мои вновь приобретенные коды, захлопнул сейф и попытался открыть его — тщетно. Вскоре я понял свою ошибку: я пропустил строчку в инструкции и набор представлял теперь совершенно неизвестную мне цифру. Телеграммы ждали декодирования и отправки. С трудом, при помощи Т. Ф. Поуиса, я солгал Лондону, что сейф был поврежден при транспортировке, пусть пришлют другой со следующим конвоем. Коды были спасены из вскрытого автогеном сейфа и помещены временно в резиденции губернатора.
Я с нетерпением ожидал вечеров и отправлялся вдоль заброшенного железнодорожного пути на склонах за Хилл–Стейшн, возвращаясь на закате, чтобы принять ванну, прежде чем появятся крысы (по ночам они раскачивались в спальне на шторах). Затем, свободный от телеграмм, я садился писать «Ведомство страха». Виски, джин и пиво строго нормировались, но некоторые дружески ко мне расположенные морские офицеры снабжали меня вином, поступавшим из Португальской Гвинеи, минуя таможню. В полнолуние голодные бродячие собаки не давали мне спать своим воем. Я поднимался, натягивал ботинки на ноги, прямо на пижамные брюки, и разряжал свою ярость, ругаясь и швыряя камни в узкий проулок за моим домом, где жила самая беднота. Мой бой говорил мне, что меня называли там «плохой человек». Поэтому, покидая Фритаун, как я думал навсегда, я послал несколько бутылок вина к свадьбе в одну из хижин, в надежде оставить о себе лучшее воспоминание.
В отеле «Сити», где началась «Суть дела», я бывал нечасто. Там можно было спастись от озабоченных протоколом сотрудников секретариата. Это был дом, родной для людей, кому ни на одном из поворотов их долгого жизненного пути не повстречался успех и которые уже не надеялись на эту встречу. Это не были бродяги, поскольку у них была работа, но работа эта была непрестижной. Это были неудачники, но они знали об Африке больше, чем те преуспевающие, кто ожидал перевода в колонию повиднее и старался как бы не подпортить свое личное дело. В баре отеля «Сити» собирались люди, которые состарились на своих постах без всякого продвижения, и все же они были неизмеримо моложе, чем молодые помощники министров. В них еще жила мечта, приведшая их в Африку: мечта не зависит от повышения по службе. Немногим более чем через полгода я был там как дома — я тоже начинал чувствовать себя неудачником.
Все мои блестящие идеи были самым решительным образом отвергнуты: спасение мнимыми коммунистическими агентами левого агитатора, находящегося под домашним арестом (я собирался поместить его, воображающего, что он работает на русских, в Конакри, которое находилось в ведении правительства Виши); открытие публичного дома в Бисау для посетителей из Сенегала. Португальские лайнеры прибывали и отбывали с контрабандой алмазов, и при самых тщательных обысках — от риса в мешках до косметики в каютах — не нашлось ни единого камня. В баре мне иногда случалось забыть о неотвязном вопросе, что я здесь делаю, потому что ответ был, вероятно, тот же, какой могли дать и мои собеседники: побег из школы? Повторяющийся отроческий сон? Прочитанная в детстве книга?
Вернувшись во Фритаун прошлым Рождеством, я нашел отель «Сити» совершенно неизменившимся. Какой?то белый смотрел с балкона, откуда Уилсон наблюдал за идущим по улице Скоби, и он помахал мне рукой, словно только вчера я заходил туда в последний раз. Не было только сикха в тюрбане, который предсказывал будущее в общественном душе, за неимением другого уединенного места. В углу балкона местный житель наигрывал грустные рождественские калипсо, а проститутка в алом платье танцевала, чтобы привлечь к себе внимание (внутрь их не пускали). Даже добродушный грустный швейцарец–хозяин был все тот же, более чем тридцать лет он не покидал Фритаун. Он уцелел, и в этом смысле преуспел, но, возможно, сама убогость такого преуспеяния и делала его захудалый бар «вторым домом».
На следующий день я пошел поискать мой старый дом. Четверть века назад органы здравоохранения признали его непригодным для жилья, так что его могло уже и не быть. Сначала мне так и показалось. На месте нигерийского пересыльного лагеря стояла новенькая итальянская авторемонтная мастерская, заросли, где была построена уборная, занимал теперь жилой квартал, и на улице, где завывали бродячие собаки, стояли отличные дома (один из них занимал генеральный секретарь Совета национальных реформ, правивший в то время в Сьерра–Леоне). Я не сразу узнал мой старый дом, ярко выкрашенный, с палисадником на месте болота. Маленький кабинет стал кухней, блеклую жилую комнату с казенной мебелью оживляли теперь портреты в абстрактном стиле молодой аборигенки. Я поднялся наверх, заглянул в спальню, где некогда раскачивались на штоpax крысы — теперешний владелец сказал, что крысы остались, — и остановился на лестнице, где я так долго наблюдал за мухами. Этот образ напомнил мне томительную скуку моего отрочества, юношу, играющего в русскую рулетку… Возможно, все это и привело меня в голую пустыню Брукфилда.
Брукфилдская церковь, где мой друг отец Мэкки говорил свои проповеди на креольском наречии, не изменилась: над алтарем была все та же плохая статуя святого Антония, та же Дева Мария в ярко–голубом одеянии. За полночной мессой мне могло бы показаться, что я снова в 1942 году, но в тот год мессу я пропустил. Приятель–католик, представитель конкурирующей секретной службы, пришел ко мне пообедать вдвоем, и мы чересчур быстро перепились португальским вином, чтобы тащиться в церковь. Сейчас на сидящей впереди девушке было платье с набивным рисунком из манчестерского хлопка, какие редко стали попадаться с тех пор, как японцы наводнили рынок своей продукцией. На плече у нее было слово "soupsweet" 1, но только когда она поднялась, я мог увидеть, что там были еще слова: «Фенелла любит развлечься». Отца Мэкки это бы позабавило, подумал я. И какое определение лучше подошло бы этой бедной ленивой, с прелестными красками стране, чем «сладенькая»?
1 Зд.: смутно–сладкий (англ.).
С чувством некоторой неловкости мой спутник Марио Солдати и я переехали из отеля «Сити» в новый, роскошный «Парамаунт» со всеми традиционными удобствами, выстроенный на холме за бывшим полицейским участком, куда я приходил каждый день к комиссару за своими телеграммами. Старик не одобрил бы этих перемен во Фритауне. И я вспомнил утро, в сезон дождей, когда он сошел с ума от перегрузок, от того напряжения, какого ему стоило держать под контролем продажных полицейских, от изводивших его бюрократов из МИ-5. Он не пил, но по своим знаниям и гуманности он был ближе к обитателям отеля «Сити», чем я теперь. Я был слишком избалован для общественного душа и голой спальни.
Все отнеслись ко мне великодушно, когда я ушел, и тепло принимали меня, когда я возвращался туда выпить, но я чувствовал на себе вину несостоявшегося бродяги: мне не удалось стать неудачником. Откуда им было знать, что для писателя, как и для священника, такая вещь, как удача, не существует.