Нижегородский легионер

Нижегородский легионер

Все французские кладбища так же бездушны, как и отлаженная бюрократическая машина Французской Республики — ни тебе деревца, ни чахлого кустика. Это — город мертвых, где живым нет места. Все, кроме одного — русского некрополя Сен-Женевьев-де-Буа, где по нашей традиции есть и деревья, и скамейки. Русские, как и все прочие, — неисправимые язычники, приходят сюда не просто поклониться усопшим, но и поговорить, выпить, посоветоваться, а то и отчитаться о состоянии своей земной жизни.

В поисках громких имен русского и советского зарубежья на могильных плитах мало кто из посетителей обращает внимание на скромную могилу, вернее просто табличку «Зиновий Пешков. Легионер». Безрукого генерала сегодня мало кто помнит. Россия отвернулась от него и отобрала единственную дочь, Франция отобрала руку, но наградила почетом и уважением. Теперь прожитая им жизнь — удел историков. И это не случайно: для советских граждан он был отщепенцем, для истинно русских в Париже — выкрестом и выскочкой, а для французов — генералом и героем, но все же чужим. Иностранцем. Легионером.

Разобраться в хитросплетениях жизни этого человека непросто — вся его жизнь похожа на метания перепуганного зайца под стволами охотников… Но только до того момента, как он становится полноправным членом мужского братства — Французского Иностранного легиона.

Каин и Авель

Граверных дел мастер Свердлов оторвался от инструментов, близоруко прищурился и признал в высоком господине, заглянувшем в его лавочку на Нижегородской ярмарке, ссыльного писателя Пешкова. Книг его он не читал, но слыхал от соседей, что молодой барин нажил какие-то неприятности от властей и в наказание был сослан домой — под надзор полиции в родной Нижний, поближе к своему папаше — купцу, которого «прописал» в своей книжице. У нижегородского мещанства ссыльный литератор вызывал смешанные чувства: вроде как «свой», да к тому же невинно пострадавший, но лучше держаться от него подальше — можно нажить неприятности.

Вдовствующему еврею Свердлову с трет детьми на руках терять было нечего — он и так сидит на трехногой табуретке на самом дне социального колодца российского общества. Без суетливого подобострастия спросил: «Что угодно-с?» Оказалось, писателю понадобились суетные бумажные свидетельства нашего пребывания на земле — визитные карточки. «Не извольте беспокоиться. Будут готовы-с через три дня. Заходите. Вот адрес…»

Спустя несколько дней Пешков заглянул к Свердловым на Большую Почтовую. Карточки были готовы. «Извольте познакомиться — дети мои, — пробормотал Михаил Израилевич, — сиротки: дочь Софья. Вениамин. Яков — младшенький и Зиновий — старший. Моя опора, так сказать…» По пути домой писатель вспоминал случайное знакомство: «Софья весьма недурна… Премиленькая барышня… Если повезет, то папаша выдаст ее за богатого еврея, и к тридцати она превратится в матрону, озабоченную только тем, чтобы дома «было что кушать». Малец букой смотрит… словно на классового врага. А вот старший — занятный паренек. Открытый. Есть в нем какое-то обаяние. Уверенность в себе, что ли. И не затравленный, взгляд смелый».

Алексей Максимович стал захаживать «попить чайку» к Свердловым. Вначале братья ревновали: думали, что опальному «инженеру человеческих душ» приглянулась сестрица Софья, оказалось — нет.

Буревестник грядущего цунами пристроил всю еврейскую семью к «движению». Отец сирот стал безвозмездно изготовлять столь нужные подполью фальшивые печати, а юноши — выполнять различные поручения нижегородских дантонов: стояли на «шухере» во время модных тогда «маевок», когда сознательные пролетарии в лучших своих картузах и смазных сапогах и пролетарки в ситцевых платьях лузгали семечки, как на ярмарке, но внимали крамольным речам чахоточных пророков.

Кончилось все достаточно быстро — в 1901 году «охранка» Нижнего замела всех «несогласных», не забыв и отца сирот.

Две «отсидки» в тюрьме. Они сблизили Алексея Максимовича и Зиновия Михайловича. Правда, в отличие от тех тюрем, в обустройстве которых примет живейшее участие младший из двух Свердловых, в царских застенках к молодым социалистам относились не как к врагам, достойным лишь скорейшего уничтожения по французскому образцу 1793 года, а как к заблудшим овечкам, соотечественникам, еще не совсем потерянным для лечения и социальной адаптации. Недаром же подельник Горького — поэт Степан Гаврилович Петров, известный филологам как Скиталец (псевдоним в подражание Горькому), написал впоследствии повесть «Метеор», в которой рассказал об этих днях.

Персонаж рыжего студента, который в последний момент успевает уничтожить часть запрещенных записок Горького, автор списал со старшего брата Свердлова. «Узилищный героизм» в горьковской литературе социалистического реализма появится позже, а тогда, по горячим следам, Скиталец просто сочинил оперетку о месте своего недолгого заточения.

В те годы было «принято» дарить друг другу свои фотопортреты с надписью. После освобождения из нижегородского застенка Пешков одарил Зиновия своим портретом и начертал: «На добрую память о днях совместной веселой жизни!» И, не без босяцкого ухарства, добавил: «За каменной стеной». Яков никакого фотопоощрения не получил, зато приобрел бесценный опыт, который вскоре учтет: с врагами, так как с ним, церемониться не стоит.

А вот Зиновий понял другое: это игра, но не его. И дело не в арестах, фото «фас-профиль» и допросах. Просто не его. Поразило в движении и отвратило одно: идеалистов в нем — единицы. Как юная пропагандистка Лидочка, которая снабдила Зиновия запрещенной литературой, а заодно и помогла избавиться ему от отягощающей повседневность девственности. Или тот же Пешков. На одну честную и тихую Лидочку, готовую идти на каторгу ради мечты о всеобщем счастье — десятки невостребованных истеричек. Остальные — все те же «бесы» Достоевского. Они готовы на самосуд и убийство. Уголовщина — во имя «идеи», которую формулируют весьма путано и косноязычно.

Уже глубоким старцем, когда сумерки медленно поедали его любимый город Париж, он удобно устраивался на раскладном «яхтенном» кресле, столь привычном по войне в пустыне. Но балкон квартиры на rue Loriston — не палатка в Сахаре. И он вновь изводил себя воспоминаниями о том, как наша интеллигенция прикончила себя и свое время: тот самый статический век «до 1913 года». Серебряный век. Лебединая песня.

Что же ими двигало? Чувство вины перед своим народом, как и в конце того же XX века. В обоих случаях именно интеллигенция стала первой и самой серьезной жертвой столь желанных ею перемен. Но все это было лишь в голове одинокого легионера и некому было с ним поспорить — свидетели той эпохи давно умерли. Он пережил всех. Или почти всех. Во всяком случае, за это время его родина успела уже дважды стать ему чужой страной.

А тогда писатель Пешков привязался к своему юному соратнику по борьбе и дал ему добрую кличку «Зинка». Зиновий, в отместку, зовет его на «ты» и «Алексеем». Но при этом юноша боготворит своего старшего друга.

В апреле 1902-го поднадзорного Пешкова отправляют в Арзамас. Ему нужен библиотекарь: не раздумывая, он приглашает на эту роль Зиновия. К концу лета писатель заканчивает пьесу. Он называет ее «На дне жизни»… ни он, ни его домочадцы еще не знают, что для автора пьеса о дне жизни — всплытие на ее поверхность. Успех, слава и деньги.

Немирович-Данченко в Арзамас пожаловал сам. Пьесу ставят тут же и без промедления — в квартире Пешкова. Зиновий играет роль Васьки Пепла. «Шарман!» Весьма, весьма… а юноша, оказывается, не без способностей.

Сам Мастер предлагает Зиновию отправиться в Москву и попробовать свои силы на столичных подмостках. Уже от одного этого у еврейского сироты кружится голова. Режиссер МХАТа, заручившись поддержкой самого Шаляпина, начинает хлопотать о зачислении юного протеже Буревестника на драматические курсы. Но, как часто бывает с нашей интеллигенцией, в этих хлопотах никто так и не спохватился, что лицам не православного вероисповедания в обеих столицах жить воспрещается: империя Романовых неукоснительно блюла этническую чистоту. Выход был только один: из еврейского юноши сделать русского. Буревестник берется устроить это чудесное превращение: он усыновляет Зиновия и дает ему свою фамилию. Увы, этого мало, — для полноты картины нужно креститься в православную веру.

Таинство вскоре свершается в арзамасской Троицкой церкви. Храмовая метрическая книга свидетельствует: «мещанин иудейской веры Ешуа Золомон Мовшев Свердлов принял православное крещение под именем Зиновия Пешкова».

Семейство Свердловых к вынужденному православию старшего сына отнеслось спокойно. Все, кроме Якова, для него поступок брата — предательство. И дело тут вовсе не в религии: в глазах Якова брат-погодок Золомон стал приспособленцем. На одном из допросов Яков категорически отрицает свое родство с Пешковым и вовсе не потому, что хочет «выгородить» брата-провинциала, делающего карьеру в столице. Он больше не с нами, он — с этими. Он принял их правила, а мы пойдем другим путем!

В октябре 1903 года власть спохватилась: в Троицкую церковь пришел императорский указ об исправлении этой записи: Пешкову надлежит вернуть фамилию Свердлов. Поздно: юноша уже затерялся в Москве. Да и известно, как у нас в провинции относятся к столичной дури…

Во МХАТе горьковский приемыш стал своим — его полюбили взрослые. Сокурсники по театральной школе, куда юношу с легкостью приняли как «своего», искали его дружбы: через Зиновия Федор Шаляпин передавал студентам билеты на свои концерты в ложу четвертого яруса Большого театра.

Памятуя об успехе на прогоне горьковской пьесы в арзамасской квартире ссыльного, в спектакле «На дне» Станиславский доверяет Зинке роль Меланхолика: юноша в мизансцене поддерживал гневную Василису, готовую эффектно упасть.

Овации сотрясают зал каждый вечер, а после театрального разъезда Зиновий уже не сдерживает театральных барышень, готовых упасть в его объятия. Чего более желать вчерашнему провинциалу? Полный «сюксе»! Жизнь удалась… но не для Зиновия. Москва тяготит: все эти видимые успехи — не его заслуга. Все — по протекции. Лгать самому себе он не приучен.

Заграничный вояж

Конец душевным терзаниям положили обстоятельства: Россия схлестнулась с Японией за Дальний Восток. Пусть и выкрест, но раз уж православный, обязан умереть за Отечество. Отсрочки от армии школа МХАТ не давала. Призыв Зиновия был неминуем. Он закончил всего лишь четыре класса гимназии — служить ему придется в нижних чинах, а значит, «еврейчику» в казарме не поздоровится.

Близкое знакомство с закулисьем театральной жизни Зиновия как-то отрезвило: кроме зависти и интриг он больше там ничего не увидел. Бежать — вот выход. И все же были сомнения. Посоветовался с приемным отцом. Буревестник был пасмурен и краток: «Сынок, нет резона сложить свою голову за эту шайку. Бездарный выбор. Война эта — не твоя. Уезжай». Пешков по загранпаспорту, сделанному Горьким, или нелегально, через Финляндию, но уехал в Швецию. Оттуда перебрался в страну всех беглецов — Америку. Но там долго не задержался — опять прочитанные книжки подсказали сюжетный ход в его романе с жизнью: он отправляется в страну настоящих мужчин и, скупой на слова мужской дружбы, — в Канаду, на Юкон, в рассказы Джека Лондона. Увы, никаких собачьих упряжек, снегоступов и индейцев: приходится работать в прачечной, потом в типографии. Все так напоминает низкорослый отчий дом на Покровке. Дорога и приключения не излечили от душевной грусти… Не та, видно, дорога… Он возвращается в Штаты и учится работать локтями в Нью-Йорке. Америка — не его страна. Ему там также тошно, как в Москве.

Он делится с Горьким своими чувствами в письме: «Нет гармонии разнообразия типов, нет общности интересов и характеров. Всеми руководят требования желудка. Еще много станций надо проехать этим людям Нового света, чтобы обрести свой путь, чтобы стать народом и выработать национальную идею и путь к культуре и духовному величию». Бедный, но наблюдательный и думающий эмигрант обречен стать «лузером» в любой стране. Денег на жизнь Зиновию катастрофически не хватает, и он «балуется пером» — пишет рассказы и отправляет их на суд маститому писателю — приемному отцу. Один из них, «Без работы», Горький опубликовал. Про себя Зиновий знает, что писательство — это не его каторга.

В марте 1906 года Горький едет в турне по Америке, где его встречают весьма восторженно. Там же он пишет хрестоматийную «Мать». Зиновий находит приемного отца и остается при говорящем только по-русски с характерным, волжским «оканьем», то есть «немом», писателе переводчиком. Жене Горького приемыш не нравится — и Зинка это чувствует.

Буревестник отправляется в Италию, в Неаполь, а Зиновий — в Новую Зеландию, о которой грезил еще в детстве. Год отработал Зиновий крючником и продолжал писать рассказы — еще одной детской мечтой стало меньше. Гонораров и заработанных «крючнечеством» денег едва хватило на билет на пароход до Италии: Зиновий не сдается, но даже героям нужна передышка. К тому же так заманчиво звучит «вилла Спинола» — дом, где поселился приемный отец.

Итальянские каникулы

На Капри Зинка ведет бухгалтерию писателя. Горький через него общается с островитянами — к английскому Пешкова быстро прибавляются ломаные французский и итальянский. Прононс ужасен, но Зинка вовсе не переживает — главное, местные его понимают!

Вилла Горького на Капри — как лондонская квартира Березовского в наши дни. Кто только не отметился тогда под средиземноморским солнцем: Ильич с Инессой и Наденькой поочередно, польский карбонарий Дзержинский, интеллигентный до приторности Луначарский, рефлексирующий Бунин, мариман Новиков-Прибой, саркастический Саша Черный, статистик из черниговской управы ласковый Коцюбинский, год копивший средства для подобного вояжа, занудно мучающий себя и окружающих «вечными вопросами» Викентий Вересаев, успешный Репин… Всех не вспомнить. Но, как шутил издатель пролетарской литературы Пятницкий: «В этом водовороте людей и солнца у Горького было только два друга: попугай и Зинка».

Вилла «Спинола», где тогда обитал глашатай революции, постепенно превратилась в странноприимный дом гонимых марксистов. Этот дискуссионный клуб советские марксологи впоследствии назовут «Школой на Капри». Увы, большинство ее «выпускников» — членов «Общества политкаторжан», то есть тех старых большевиков, что привели Сталина к власти, будут безжалостно уничтожены как «враги народа». Но даже в застенках Лубянки, по многу раз оклеветав друг друга вслух и письменно, «про себя» эти старики не отрекутся от того, что говорили тогда в Италии. Их убеждения — вера апостолов.

В хороводе громких имен русских социалистов и либералов Алексею Максимовичу хотелось лишь одного: побыть одному. Он был слишком тонким человеком, чтобы не почувствовать то, в чем самому было страшно признаться. Так же как спустя годы, заняв чужой особняк в Москве, не хотелось судить самого себя под бременем пророка в своем отечестве. А тогда, под средиземноморским солнцем, он пишет Екатерине Пешковой: «..людей видел я несть числа, а ныне чувствую, что всего ближе мне — Зиновий, сей маленький и сурово правдивый человек, — за что повсюду ненавидим».

В Специи Зиновий сблизился с Александром Валентиновичем Амфитеатровым, общение с которым предпочел всей «модной тусовке» русских ниспровергателей. Он проводит с ним гораздо больше времени, чем с приемным отцом. Позже, после всех войн и революций, пути Александра Валентиновича и Алексея Максимовича разойдутся навсегда. Буревестник не никому не прощал проявлений собственного мнения, а Амфитеатров, осознавая всю подлость, лишь улыбался в ответ.

Привязанность настоящего и приемного Пешковых полностью теряется из-за женщины. Как-то Зиновий познакомился с милым «дактилографом» — машинисткой, перепечатывавшей рукописи Амфитеатрова. Сеньорина Мария Бураго была дочерью полковника-казака и хороша собой. Зиновий уже начал было подумывать, а не… Но тут на вакации приехала ее младшая сестра Лида. Пешков был сражен наповал: его идеал, женщина его мечты, пусть и значительно выше ростом. Рост Зиновия не превышал «метра с кепкой», то есть 162 сантиметра.

Ровно через пять дней знакомства юная казачка в объятиях пылкого еврейского юноши прошептала: «Да!» Легко представить, что сделалось с папенькой курортницы, когда его донцы узнали, что полковничья дочка-то выходит за выкреста: антисемитизм и казак неразлучны, так же как ветер, конь и шашка.

Русская семья отреклась от Лидии так же, как еврейская — от Зиновия.

Приглашения на свадьбу были напечатаны на русском и итальянском: «Мария (Андреева, гражданская жена Горького. — В. Ж.) и Алексей Пешковы имеют честь Вам сообщить о предстоящем бракосочетании их сына Зиновия и синьорины Лидии Бураго. Оно состоится на Капри, на вилле «Спинола». Будем счастливы видеть…» Восторг каприйских дачников был неподдельным, один только Горький не разделял всеобщего веселья: мезальянс был ему не по душе…

«Этот красивый паренек вел себя по отношению ко мне удивительно по-хамски, и моя с ним дружба — кончена. Очень грустно и тяжело», — сообщает Горький жене.

Зиновий тоже переживает взаимное охлаждение и пытается объясниться с пролетарским писателем. Попытка поговорить по душам, как прежде, не удалась. «Зиновий — хам, — пишет с Капри Алексей Максимович супруге, — слезы его — слезы виноватого». А в это же время новобрачные наивно шепчут друг другу: «Лишь только смерть разлучит нас!» Никакие казачьи «монтекки» и еврейские «капулетти» не помешают им быть «вместе навеки».

…Так они тогда думали. То был упоительный день, как все сумасшедшие свадьбы по любви! Никаких родителей со стороны жениха и невесты, зато в гостях более шестисот восторженных островитян — жители юга понимают безумство неожиданно нагрянувшей любви. Розы и хризантемы летели во влюбленных, как полетит в жениха шрапнель под Аррасом…

Его первая война

В тот день, когда Гаврило Принцип столь удачно разрядил свой браунинг в тишайшего эрцгерцога Фердинанда и его жену, дочери Пешковых шел уже второй годик. Зиновию было тридцать и, кроме этой даты, у него не было ровным счетом ничего — ни квартиры, ни доходного места, ни славы. Его очаровательная казачка стала все больше походить на Ксантиппу при Сократе и ограничивать материальными запросами свободу его мироощущения. Зиновий заметался из-за любви к ней: нужно что-то срочно менять — так жить нельзя!

Он всегда влюблялся в то место, где жил, и в тех людей, что его окружали. Его охватывало горячее желание помочь им, и он становился таким местным патриотом, что проявлял готовность сражаться за полюбившийся уголок земли. Он начал агитировать итальянцев вступать в армию и идти на войну с немцами. Его неподдельная вера в правоту произносимых им слов нравилась организаторам пропагандистской кампании — в добровольцы записывались толпами. Но «шовинистическая» деятельность Зиновия, как ее назвал приемный отец, окончательно отвратила от него Горького…

В итоге страстный агитатор задумался: какое же он имеет право уговаривать людей идти на смерть, а самому отсиживаться в тылу? Это — верх цинизма! Решение созрело мгновенно: в русской армии служить нельзя, остается Марсель: Зиновий отправляется на Ривьеру с сотней лир в кармане. Немного шарма и пламенные рассказы о своих способностях сделали свое дело: он принят в пехотный полк в Ницце. Писарем. Зиновий разбирает и систематизирует полковую почту. Его способности к «логистике» приводят штабных вояк в восторг. Зиновий уже грезит офицерскими погонами и гламурной штабной карьерой, но тут все разом и заканчивается: принят вердикт, согласно которому единственным подразделением, где могут служить иноземцы во Франции, — это Иностранный легион. Так Пешков стал легионером.

В легионе он встретил немало соотечественников — патриотически настроенных русских студентов Сорбонны и других французских школ и университетов, решивших воевать за идею спасения цивилизации. Зиновий оказался здесь в поисках приключений. С момента вступления в легион вся его жизнь обретает смысл и превращается в роман, написанный не без его участия.

Для современных французов Первая мировая война — это всегда «La Grande Guerre» («Великая война»), В любой деревеньке — памятник, похожий на наши обелиски с именами тех, кто не вернулся с фронтов Великой Отечественной. Но память о той, «империалистической», мы храним плохо, и памятников тем воинам почти нет, всё выжжено революцией.

Иногда на французских памятниках можно прочесть два-три имени погибших в Индокитае, Алжире… Маленькие колониальные войны в тщетной попытке спасти разваливающуюся империю.

Для Франции Первая мировая — как для нас — Вторая. Последняя победоносная война в современной истории страны…

Та последняя «Великая война» выкосила французов — из 12 сыновей в крестьянскую семью вернулся, может быть, один. Да и тот — калека. Не работник. Не это ли лучшее объяснение, почему, спустя двадцать лет, когда история с появлением у ворот того же врага — немца — повторилась, и случилась такая французская «странная война»…

Легионеры не отсиживаются в тылу, они всегда на острие удара — это правило легиона: за тем его и создавали. Вчерашний писарь Пешкофф вскоре отличился в боях под Реймсом. Ему присваивают звание капрала, назначив командиром отделения Второго пехотного полка. При таких потерях продвижение в чинах происходит быстро.

В мае 1915 года военный атташе России во Франции граф Игнатьев докладывал в Петроград о действиях Второго пехотного полка Иностранного легиона: «Как полковое, так и высшее начальство отзываются с высокой похвалой о храбрости наших волонтеров, которые без различия национальностей сражались в последних упорных боях, где потеряли более половины своего состава». Именно эти «последние упорные бои» и стоили Пешкову правой руки…

Будущий нарком просвещения Луначарский в Первую мировую был военным корреспондентом «Киевской мысли». В июле 1915 года был опубликован его фронтовой очерк, в котором приводится рассказ Пешкова: «Это было шикарное утро: когда начался артналет, то воздух ревел, а со стороны неприятельских траншей фонтаном разлетались деревья, земля, люди, камни. Капитан мне крикнул:

 — Не прекрасно ли это, Пешков?

 — Да, мой капитан, это как извержение Везувия.

Солнце освещало поле золотом, на поле разворачивалась грандиозная картина ада. По команде мы выскакиваем из своих окопов. Я вместе со своим отделением бегу вперед, по нам оживают немецкие пулеметы, и вдруг моя рука падает, как плеть, что-то меня толкает, и я лечу на землю. Нет сил встать… Кое-как достал нож, разрезал ремни и постарался ими стянуть правую руку».

Легионеру Пешкову очень хотелось жить. В полуобморочном состоянии он умудрился добрести до перевязочного пункта, а оттуда до железнодорожной станции. Тайком проник в свободное купе санитарного поезда. С приключениями добрался до Парижа, в пригороде которого был американский госпиталь. Позднее Зиновий писал: «При осмотре одна из сестер, высокая блондинка в ослепительно белом халате, сдирая с меня грязь, по-английски сказала: «Ну, этот умрет». Я посмотрел на нее и сказал: «А может быть, еще не совсем?» Боже мой, что с ней сделалось!» Именно эта блондинка «в ослепительно белом халате» в нужный момент скинула его и вернула Зиновия к жизни: их роман напоминает историю раненого «тененте» из романа Хемингуэя «Прощай, оружие!». Руку Пешкова, в отличие от ноги лейтенанта Генри, спасти не удалось — теперь Зиновий навеки калека… Мужество однорукого легионера поражало всех в госпитале. Он не впал ни в отчаяние, ни в уныние: едва поднявшись после операции, перезнакомился со всеми тяжелоранеными и постоянно их подбадривал. Спасибо американской сестричке…

В своих воспоминаниях секретарь Ленина Бажанов утверждает, что когда до Нижнего дошла весть, что Зиновий потерял руку на фронте, то старик Свердлов оживился: «Какую руку?» Он страшно разволновался, а когда узнал, что сын лишился правой, то восторжествовал: по формуле еврейского ритуального проклятия, когда отец проклинает сына, тот должен потерять именно правую руку. Приемный отец тоже был сух: его раздражал «ура-патриотизм» в этой чудовищной войне, выкашивающей целые народы. Да и не понимал, зачем лезть в пекло, когда есть жена и дочь.

Двадцать восьмого августа маршал Жоффр подписал приказ о награждении капрала Пешкова Военным крестом с пальмовой ветвью. На торжественной церемонии во Дворе чести Дома инвалидов Зиновию вдобавок вручили именное оружие. Высокая честь для иностранца! В свите маршала Франции оказался долговязый офицер с длинным носом по фамилии де Голль — он подошел к легионеру и разговорился. Взаимную симпатию, возникшую во время светского разговора с бокалом шампанского в руке, оба молодых офицера пронесут через всю жизнь…

После пережитых потрясений и неожиданно свалившейся славы герою Пешкову дали отпуск. Как он был некстати, этот долгожданный отдых! Война отобрала у Зиновия сначала правую руку, а теперь и жену. Жена могла бы стать его правой рукой… Но она сообщает однорукому герою Арраса, что уходит от него, — он не помогает материально. И не делает ей никаких практических предложений. Как содержать семью? От него — одни идеи… Герой войны в полной растерянности. Что же делать? В чем он виноват? Он знает, что в сражении с таким врагом, как нужда, он всегда проигрывает.

Когда француза бросает любимая женщина, то он возвращается к той, что бросил перед этим сам. Русский пьет в одиночестве и хочет уйти в монастырь. Легионер Пешкофф был русским человеком: он решает вернуться в Россию и уйти в монастырь… Допив и успокоившись, Пешков понимает: дома его ждет лишь каторга — «охранка» не забывает ничего… Зинка остается в полном одиночестве: для своих он не герой, а никому не нужный человек.

И в эту минуту отчаяния его спасает служба: теперь легион — его единственная семья. Он возвращается в полк лейтенантом.

Преодолеть душевный кризис Пешкову помогли мужское братство легионеров и Париж. Этот город покорил его с первого взгляда. «Вот он — мой город. Я нашел тебя… ты — мой!» — сказал он себе во время первого свидания с Парижем. Здесь, в отличие от Москвы, он не чувствовал себя изгоем, эмигрантом в собственной Отчизне. Убедиться в том, что его православная Отчизна даже не заметила его исчезновения, было не трудно. Он ухватился за возможность раствориться в разноязыкой и всегда готовой к шутке толпе парижан, захотел стать ее частью, получить хотя бы крошечку парижского тепла взамен на искренность и наивную привязанность к этому городу. Пешкову понадобилась целая жизнь, чтобы понять, что более эгоистичного среди городов не сыскать: Париж охотно принимает поклонение, но остается ничьим. Сам по себе в толпе воздыхателей. Да и его новая родина при всей своей величественной кичливости принципами «равенства и братства» никогда не забывает напоминать чужестранцам о их инородстве.

Триумф брата Якова

В России — революция! В мае 1917-го Пешков уже капитан и кавалер ордена Почетного легиона — высшей награды Французской Республики. Его направляют на Родину в качестве представителя военной миссии Франции при Временном правительстве России. Но что для него теперь Россия? Родина — это всего лишь привычка к знакомой еде, погоде и одноклассникам, с которыми редко видишься, а ностальгия — неосознанная тяга вернуться в детство, которого не вернуть, — только так рассуждают те, кто решил забыть все и вступить в легион.

Зиновий сопровождает Керенского в его вояжах на фронт, но наблюдатель быстро впадает в немилость: он слишком прямо говорит о разброде в русской армии, о ее грядущем развале и о том, что «война до победного конца» в этих условиях — бред. После возвращения в «милую Францию», ставшую ему еще более милой после посещения родины, Пешкова принимает президент Республики. «Мажор Пешкофф» делает четкий и нелицеприятный доклад о положении дел в России и в ее армии. Он — не «системный» человек, врать ему ни к чему. И тут, прослышав о его быстром взлете, казачка предлагает сойтись. Зиновий непреклонен: он вычеркивает из своей жизни тех, кто предал его и заставил страдать. О бывшей жене он не беспокоится — у Лидии давно появился итальянский покровитель, который воспитает их бамбино и сотворит еще нескольких.

В России снова революция. На этот раз уж вовсе непонятная западному человеку, хотя и произошла благодаря смешению французского гуманизма с немецкой политической экономикой.

Логика русской смуты проста и бесхитростна, трагические события повторяются во времени: изгои становятся во главе государства, а правители бегут в дамском платье а-ля Керенский или недоумевают перед гибелью, как Романовы.

Как и русские интеллигенты, французы надеются на то, что большевики долго не протянут, а вот Пешков в это не верит. Он слишком хорошо знает брата Якова и его товарищей… Да и гости виллы «Спинола» еще не забылись. Не зря же Амфитеатров доказывал, что этот режим — «позорное мелочное рабство закабаленных масс» — воцарился надолго, и приведет он, помимо многого другого, к дегенерации великой русской культуры. Как верные приметы грядущей трагедии Амфитеатров воспринял смерть Блока, расстрел Гумилева и постыдное, политически «двусмысленное», поведение Горького.

Русский человек и дня прожить не может без врагов: в этом смысле из двух еврейских братьев самым русским оказался Яков, а вот Зиновий — просто евреем, упертым в христианские принципы.

Пешков далек от эмиграции с ее спорами о грядущем, он — легионер, а значит — человек действия. Поставленная командованием задача — дипломатия в погонах. Его миссия в США признана успешной, ему удалось приблизить момент вступления в войну американцев, столь спасительного для судьбы Франции. Из Нового Света он отправляется в Сибирь, к Колчаку.

Мундир английский,

Табак японский,

Патрон французский,

Правитель омский…

В сентябре 1919-го верховный правитель лично награждает «майора французской службы» орденом Святого Владимира 3-й степени. Колчаку — большевистская пуля на рассвете и могила в проруби, а Пешкову — следующее задание.

Его посылают в Тифлис, в независимую от «призрака коммунизма» Грузию, — Париж в 1919 году пытается спасти Кавказ от большевизма. Расчет французов опять ошибочен: распад страны остановить не в силах никто, даже иностранец.

Грузин, который в тот год командует войсками под Царицыном, не задумываясь, пустил бы Зиновия «в расход». Грузины, которые командуют Тифлисом, напротив, выказывают советнику представителя Франции всяческий «респект»: грузинские демократы всегда были падки на все иностранное.

В Тифлисе Зиновию заниматься особенно нечем: ему ясно, что как только через Кавказский хребет перевалит Красная армия, марионеточный режим рухнет. Как и в прошлые приезды на Родину, Пешков вновь чувствует себя чужим среди своих. Легионер с удовольствием пользуется своим новым статусом: его охотно принимают там, куда раньше не пустили бы дальше прихожей. На одном из таких «soire champagne» в обреченном городе, где вместо шампанского рекой течет кахетинское, он знакомится с Саломеей Николаевной Андрониковой — одной из самых красивых и неординарных женщин своего времени. Саломея принимает ухаживания и комплименты однорукого выкреста в форме офицера французской армии, но не более того: она думает, что есть пусть и слабая, но надежда вернуться к прошлой жизни. Саломея, та самая, чьи портреты по очереди писали восторженные художники, которой посвящала свои рифмы Анна Ахматова, а позже писала благодарственные письма обнищавшая в эмиграции Марина Цветаева… Та самая Саломея, что стала символом и последним отблеском заката русского Серебряного века — бархатного сезона исчезающей страны.

Ночной разговор краток: «Меня отзывают. Завтра. Поедете со мною?» Похоже на эвакуацию посольства дружественной страны, когда страна ломается под накопившимся гнетом этой дружбы. Легионер не дает выбор: «Ни бонны, ни гувернантки из Питера взять с собой невозможно — только Вы. Одно место багажа». Вернее два — Саломея и ее чемодан. Ответ краток «На рассвете? Что ж, в путь…»

Шустрая канонерка — русский корабль, который скоро превратится в тунисской Бизерте во французский металлолом. Торопливый стук дамских каблучков по трапу — матрос вот-вот сдернет его. Сражение снова проиграно, а вместе с ней и война. Впрочем, майор Пешков ретируется с трофеем. Самому не верится, но Саломея — его! Пусть и на короткое время спасательной операции. Выходя на палубу перекурить, Зинка с нижегородской Покровки ненадолго трезвел от этого белогвардейского бега и своих чувств среди крови, невосполнимых потерь и тифа. Он себе безжалостно признавался: «Халиф на час». Но не переживал, как и брат Яков, он мстил всему этому прошлому миру, когда им с братом нигде не находилось места, но так тесно было вдвоем…

План непродуманного бегства мог рухнуть: в новом паспорте, второпях сляпанном во французской миссии, была транзитная виза. Тем, кто приходит ночью на канонерке, печать от болгарских пограничников не требуется, но при посадке в Софии на поезд до Парижа в болгарах вдруг взыграла турецкая кровь — смесь «обиды за державу» и привычки к «бакшишу». Месье француз может следовать домой, а вот его русскую мадам придется оставить здесь — нет въездной болгарской печати! Деньгами вопрос не решить — при свидетелях не примут «малую скорбь». Паровоз дает нетерпеливый гудок и выпускает облако пара.

Пешков левой рукой решительно поднимет валявшуюся на столе печать почтовой службы и грохнет ею что было силы о девственный паспорт своего драгоценного багажа. Вам нужна печать — «сильвупле, другари»! Какие еще будут вопросы к важному представителю дружественной страны?

Девятого мая 1982 года лондонская газета «Таймс» сообщила: «Вчера на 94-м году жизни скончалась Саломея Николаевна Андроникова-Гальперн, последняя из самых блистательных женщин, которым довелось быть современницами расцвета Серебряного века русской поэзии, одна из самых известных красавиц той эпохи. Она славилась умом, обаянием и остроумием. В числе ее друзей были знаменитые русские поэты и художники…» В списке друзей Пешкова нет. Свой роман с легионером-выкрестом Саломея Николаевна не афишировала до глубокой старости, — увы, сословные условности сгубили не одну империю.

Их отношения продолжались и в Париже, но ожидать возвращения офицера из опасных командировок Саломея была не приучена: Зиновий — не Одиссей, а она — не Пенелопа, да и вообще профессиональные красавицы — неважные подруги фронтовикам.

Расстались они без претензий: каждый получил то, что желал.

…А Зиновий снова возвращается в Крым: служба. И вместе с остатками армии Врангеля уходит из России. Теперь уже навсегда…

Снова в Париже

Противоречивость характера Пешкова (или верность легиону?) выразилась и в том, что после разгрома Белого движения в 1921 году он становится общественным секретарем Международной комиссии помощи голодающим в России. Познакомившись с «красным графом» Алексеем Толстым, французский легионер организовывает движение помощи русским школьникам. Благодаря своим связям он привлек к этой деятельности девять правительств и семь национальных Красных Крестов.

Разумеется, для соратников брата Якова он остается врагом.

В январе 1922 года Пешков подает рапорт на имя министра иностранных дел господина де Перетти. Из его содержания ясно, что Зиновия никто и ничто больше не связывает с прошлым. Теперь он — настоящий легионер. А приемный папаша — камертон непонятных его совести событий. Горький говорит, что положение в России гораздо хуже, чем это представляют себе в Европе. И оно ухудшается с каждым днем, несмотря на старания большевиков уверить в обратном. Дезорганизация и разложение царят во всех областях — политической, социальной и экономической. Правительство не способно организовать что бы то ни было. Все их планы, все их намерения, о которых они громко оповещают мир, — пустые призраки без всякой реальности. Горький считает, что продажность и взяточничество созданы и поддерживаются режимом. Они повсеместны, ими пронизаны все органы, заражено население.

Приемный отец так откровенен с легионером, разумеется не в Москве, — разговоры о политике происходят в Баден-Бадене в канун Рождества. Вокруг — пастораль, но русским, как всегда, не до местных елок…

Однажды Пешков твердым шагом офицера шел по бульвару Бомарше. Он радовался зимнему солнцу и улыбался встречным прохожим: кажется, жизнь наконец-то налаживается. Он капитан, с жалованьем, о нужде можно забыть хотя бы на время. И вдруг… «Я здесь только потому, что они украли у меня мою страну. Братец Яков и все они — воры… теперь всю оставшуюся жизнь мне придется быть иностранцем и жить интересами чужой страны, убеждая мою прекрасную Францию в том, что я люблю ее больше француза. Я, рожденный на берегу самой русской реки под своим небом…»

Ничто не отвлекает Зиновия от тяжелого душевного состояния: он живет жизнью «штабной крысы» — каждое утро заставляет себя в тоске отправляться на работу в штаб, где до шести перекладывает бумажки. Часы, проведенные в бюро, складываются в дни, недели и месяцы бессмысленного существования. Дни однообразны, как в тюрьме.

Разумеется, штабная жизнь приносит жалованье и полезные знакомства, но не того ищет Пешков. Существование в роли «офисного планктона» совсем не в духе этого человека — даже Париж теряет для него свою магию и становится ему не менее противен, чем низкорослый домик Свердловых в Нижнем. Он пишет рапорт за рапортом и, наконец, получает новое назначение: приказано убыть в полк, расквартированный в Марокко. Там разгорается война с берберскими племенами.

Жаркий песок Марокко

Пешкова назначают командиром роты Первого пехотного полка легиона, который расквартирован в Северной Африке. В ординарцах у него — казачий есаул. Нет-нет да и усмехнется про себя Зиновий, представив себе бывшего тестя, полковника Бураго… «Казак в услужении у жида». Но в действительности командир роты очень привязан к своему соотечественнику и тяжело переживает его потерю — ординарец погибает не в бою, его зарезал в городе какой-то марокканец.

Зиновий наконец-то счастлив — он снова среди своих. Мужское братство ему — всего дороже! «Наш великолепный Однорукий», — называют его за глаза солдаты. «Мои босяки», — ласково величает он про себя своих подчиненных.

Когда ты больше не можешь наблюдать крах собственной страны и сознавать свою неспособность что-либо исправить, а разочарование в своих силах, как проказа, разъедает еще не успевшую состариться кожу, то для тебя нет места лучше, чем Иностранный легион. Здесь, наконец, перестаешь терзаться иллюзиями и надеждами на обустройство в собственной стране.

Легион — это собрание внутренних эмигрантов и просто эмигрантов. Это театральный задник, на фоне которого репетирует разноязыкая толпа незнакомых между собой людей, чтобы однажды вместе сыграть спектакль: превратиться в основную ударную силу Французской Республики.

Участники этой труппы готовы умереть за Францию, потому что в один прекрасный момент идеалы чужой страны оказываются им гораздо ближе, чем собственные потерянные идеалы или прогнившая мораль и глупые предрассудки бывшей родины. Они — не наемники, а добровольцы.

Они больше не нужны своей стране, которую хотели бы изменить к лучшему или хотя бы жить в ней с достоинством. Им, патриотам, остается лишь одно — найти себе новую родину. То, что они вынуждены называть словом «Родина», теперь у них вызывает лишь отвращение.

Костяк легиона — это немцы и славяне, то есть две нации, которые не могут жить без своего дома, а потеряв его, становятся лучшими товарищами.

Легион — это последняя точка душевных поисков. Одни отправляются на Афон, другие — в легион. Служба в легионе — это не жажда военных приключений, когда кто-то другой несет ответственность за все, сотворенное тобой. И не поиск заработка. Это — вступление в братство. Обретение семьи. Это — та новая Родина, на которой никто не интересуется ни твоим происхождением, ни доходами.

Год службы промелькнул в стычках с непокорными племенами рифов под началом Абд Аль-Керима и изматывающих маршах в пустыне, когда выбившихся из сил оставляют умирать среди песков, лишь вынув затвор из его винтовки — чтоб ею не смогли воспользоваться повстанцы.

В одной из таких рутинных операций, из которых и складываются колониальные войны, отряд Пешкова приближался к пригорку возле оазиса. Едва он успел мысленно сказать: «Вот идеальное место для засады», — как полетели пули. Одна из первых досталась командиру — восставшие всегда сначала отстреливают офицеров.

На этот раз ранение в левую ногу. У Пешкова возник шанс стать еще и безногим, но на тот раз ему повезло больше, почти как лейтенанту Генри у Экзюпери, — ногу спасли. В госпитале Рабата его навещает маршал Илоте и вручает второй Военный крест с пальмовой ветвью.

Сент-Экзюпери нашел себя в своих полетах над Сахарой, а Пешков — среди песков той же пустыни. Еще в рабатском госпитале он начинает писать книгу «Иностранный легион». Андре Моруа выдаст большой кредит его работе — снабдит книгу своим лестным предисловием.

Об Иностранном легионе уже написаны более двух сотен книг, но эта — одна из лучших. Не зря же Зинка некогда «баловался пером». Она — о той мужицкой артели, основное ремесло которой — доблесть. По этой книге в Голливуде в 1930-е годы снимут фильм…

Между войнами

Голливудским продюсерам автора книги о легионе долго искать не пришлось: полковник Пешков теперь частый гость в Штатах. Скорее всего, он собирает информацию, интересующую французский Генштаб. Но все эти вояжи и амплуа рыцаря плаща и кинжала ему не по душе, он снова скучает, тоскует по пустыне и своим босякам и отчаянно флиртует. Однажды, обняв дочь автомагната, к тому же графиню мадам Комбетт, привычно шепнул на ушко: «Будьте моей, — но зачем-то добавил: —..женой». Должно быть, от долгого одиночества и скуки большого города.

Свадьба в 1933 году была долгой — в лучших буржуазных традициях месяцами выбирали платье и составляли списки гостей, а вот брак — скоротечным.

Потом возникла испанская аристократка. Ровно настолько, чтобы мог появиться на свет ребенок, а потом разойтись. Впрочем, их мальчик прожил всего десять дней: роду Свердловых было предначертано исчезнуть навек. Он любил эту искреннюю в своей взбалмошности испанку, но после смерти ребенка отношения стали окончательно «высокими» — они разошлись идейно. Легионер-космополит старался, но так и не смог принять ее веру в националистов и каудильо Франко… в той гражданской, на этот раз испанской войне он снова был на стороне слабых и побеждаемых.

В старости они встретятся вновь, и сеньора — холеная сухонькая старушка — признает его правоту…

Пешкову везло на войне, в любви и карьере удача слишком часто поворачивалась к нему спиной. Незадолго до европейского танкового турне австрийского троечника Гитлера Зиновий случайно встретился с де Голлем. Два офицера обедали в парижской «брасри», смеясь над тем, что оба они — все еще полковники, когда все вокруг уже давно — генералы. «Мой несносный характер — вот причина», — улыбнулся де Голль. Пешков мог бы сказать то же, вспомнив приемного отца — «слишком прям со всеми», и добавить уже от себя — «к тому же — чужой».

И про то, что снова оказался на ничейной земле. Русская эмиграция в Новом и Старом Свете отличается от прочих переселенцев тем, что живет своим прошлым, изо всех сил стараясь сохранить привычный образ жизни, от которого и уехала. Понятия «сегодня» будто и вовсе не существует. Вся прелесть такого существования в том, что никто даже не пытается что-то изменить.

Пешков тогда жил между двух огней: русская эмиграция не забывает о том, что именами его брата и приемного отца названы два города в ненавистной «совдепии», а бдительная французская контрразведка учитывает ее мнение, да и всякий легионер для французов никогда не сможет стать своим «солдатиком», пусть он и осыпан наградами Республики, как осыпают рождественскую елку конфетти…

Тогда же он в последний раз видится с дочерью. Лиза вышла замуж за советского дипломата и счастлива, она едет домой! Карьера и жизнь дипломата вскоре закончится на Лубянке, а она проведет всю жизнь в лагерях, поселившись после ссылки длиною в жизнь в Сочи, отдаленно напоминавшем ей детство на Капри.

Вторая война

В 1940 году полковник снова командует батальоном. Свою «странную войну» Пешков ведет в Марокко: по выслуге лет ему положено подать в отставку и получить пенсию от правительства Виши, но французы все еще сдерживают атаки немецкого «Африка-корпс». Исход битвы ясен — это тот же Крым, тот же Дюнкерк, пусть и в песках Северной Африки.

В этот момент старый друг де Голль обращается ко всем французам из Лондона и призывает всех патриотов своей страны не сдаваться, а продолжить борьбу: «Проиграно лишь сражение, но не война».

Все почти как во времена Тифлиса и Саломеи, только теперь уже сами французы собирают добровольческую армию, и патриоты станут пробираться не на Дон, а в Лондон. Разумеется, Пешков один из первых, хорошо замаскировавшись под «штафирку», покупает билет на пароход в Лондон. Его место не на сытой пенсии, а под знаменем «Свободной Франции».

Он не одинок в своем решении: никто из легионеров тогда не пошел за «законным правительством». Такие вот странные иностранцы…

Их белые кепи видны среди касок-кастрюлек британских «томми» под Тобруком и Эль-Аламейном. Бир-Хакейм — этим арабским словом теперь названа самая близкая к Эйфелевой башне станция метро. «Марокканское» знание пустыни не раз выручало Пешкова и его «босяков» в этой смертельной схватке с солдатами «лиса пустыни» — маршала Роммеля.