Улица младшего сына
Улица младшего сына
Севастополь. Улица Зои Космодемьянской. Невысокий дом окнами в сад.
Она кладет передо мной выпускной снимок его класса: в овальчиках девчонки с челками, мальчишки при галстуках… А рядом, будто нарочно кто подложил, — сводное фото моряков, погибших в Норвежском море. Сквозь слезы, стоящие в глазах, она безошибочно находит сына:
— Вот он, Саша… И вот тут… И это он…
Ворох снимков, стопа альбомов… Есть ли еще более жестокое занятие, чем рассматривать детские фотографии вместе с матерью погибшего сына?! И не закрыть альбом, и не уйти, и уже ее забыть ни этого серьезного мальчугана с добрыми внимательными глазами, ни глаз его матери — Лидии Григорьевны Шостак. Волею случая я оказался причастен к судьбе ее сына. Летом 1987 года я был на его выпуске в Севастопольском высшем военно-морском инженерном училище…
Тот июльский день начинался от рассветно-розоватых колонн Графской пристани. Рейсовый катер, уходивший в Голландию (в бухту, где возвышалось самое длинное в стране по фасаду здание училища), походил на оранжерею пышных цветов и замысловатых женских укладок. То был особый праздник в Севастополе — День Производства. В этот день по мановению судьбы и приказу Министра обороны пять золотистых годичных «галок» на рукавах курсантских форменок превращались в золото офицерских погон. Лицезреть это торжественное таинство собирались сотни счастливых и горделивых мам, пап, братьев, сестер, невест и юных жен… Где-то в этой нарядной толпе, запрудившей салоны и палубы «морского трамвая», была и Лидия Григорьевна в своем лучшем, с серебристыми орхидеями, платье. Кому тогда могло померещиться, что в нем же, не пройдет и трех лет, она будет хоронить Сашу?! И цветы, георгины, нарезанные в собственном садике, их потом — с той же самой клумбы — придется везти сюда снова, на Северную, только не в училище, а на Братское кладбище…
Под вой сирен отходящего катера перепрыгнули на борт двое курсантов-выпускников. Они держали на весу плечики с новехонькими белыми офицерскими тужурками, прикрытыми полиэтиленом. Они несли их бережно, как невесты подвенечные платья. Они спешили на обручение с Флотом… Катер с планетарным знаком Урана на рубке — символом атомного флота, на котором выпадало служить нынешнему выпуску, взял курс на Голландию.
На мокром после дождя плацу бывшего Морского кадетского корпуса строился курсантский батальон. Белые форменки, белые мичманки, белые перчатки. Черные по пояс, белые по темя… Но брюки и ботинки уже офицерские, фуражки, сшитые на заказ, — тоже, оставалось лишь поменять черные ремешки на золоченые шнуры. Под белые пояса с матросскими бляхами уже были пододеты парадные черные офицерские. Все было «на товсь!», чтобы в единый миг преобразиться… Стоял в этом радостном строю без пяти минут лейтенант, а пока еще главный корабельный старшина Саша Шостак.
— Я не вмешивалась в его выбор, — убеждает меня теперь Лидия Григорьевна. — Саша со школьной скамья хотел быть только морским офицером. Тут, конечно, не обошлось и без влияния мужа моей дочери. Он служил инженером-механиком на атомной подводной лодке. И были они, несмотря на разницу в возрасте, закадычными друзьями. В какой-то мере он заменял ему отца, умершего рано. Вот они на фото вместе… А вот Саша присягу принимает — первокурсником. А тут у них борьба за живучесть. (Сквозь бьющие струи воды веселые курсантские лица. Почти что аттракцион, только холодно и в глаза бьет…) А вот он дежурный по камбузу. Устал. Прикорнул, а его и сфотографировали. А это он — старшина роты. А здесь — пионервожатый в 31-й школе… Это Греция. Они туда после первого курса ходили. Вот тарелочка на стене (керамическое блюдечко с Дионисием под черный лак), он мне ее из Греции привез. Денег им всего ничего выдали, так он мне еще и флакончик с розовым маслом купил… Вот, все до капельки цело…
— Училище, смирно! К производству выпуска! Знамя на средину!
Под сухую дробь барабанов плыло над рядами училищное знамя.
— Готы выпускного курса — по местам к производству в офицеры!
Закачались в марше белые перчатки — враз, мерно, четко. Курсовые офицеры придерживали кортики левой рукой. Роты расходились к столам, где поблескивали ряды разложенных кортиков и посверкивали стопки лейтенантских погон.
— Лейтенант Олейников!.. Лейтенант Шостак!..
Лейтенанты в курсантских форменках отходили от столов, сжимая в белых перчатках кортики и погоны. Потом плац ненадолго опустел. Выпускники вернулись, мгновенно переоблачившись в белые сорочки с галстуками и светло-кремовые, цвета крымбальского камня, тужурки. Они уходили в свое неведомое будущее под марш «Легендарный Севастополь». Уходили и в реакторные отсеки атомоходов под растроганные, влюбленные, восхищенные взгляды матерей, невест, мальчишек… Кому в тот день верилось в дурное?!
Служить лейтенант Шостак попал в тот самый заполярный гарнизон, где жила с мужем сестра и где стоял «Комсомолец» с полюбившимся со времен стажировки командиром Ваниным. Приехал Александр не один — с молодой женой Наташей, землячкой, студенткой приборостроительного института.
«Здравствуй, мамуля! Вот мы и на Крайнем Севере. Как он нас встретил? Ты знаешь, хорошо. Погода пока нормальная, солнышко еще не светит, подувает ветерок, но это еще не холодные порывы.
Насчет квартиры — целая эпопея. Квартиру нам предложили в старом фонде. Что это такое: первый этаж, сырость и крысы, без горячей воды, без газа, а иногда и без унитаза. Пока перебиваемся гостиницей. Служебные дела нормальны. Попал туда, куда хотел. Прихожу домой, падаю как убитый и засыпаю. Утром вскакиваю, пью чай с бутербродом и мчусь на службу с зари, а возвращаюсь под вечер и ложусь спать.
Мамуля, пришли мне сапоги и зеленую куртку. До скорого свидания. Целую, обнимаю. Твой сын Саша».
За три месяца до выхода в роковую «автономку» Саша стал отцом. Капитан первого ранга Ванин сумел отпустить его в Севастополь на два дня — посмотреть на крохотную Юлечку. Всего два дня отпустила ему судьба на отцовские радости…
…Лейтенант Шостак погиб на плоту. Обожженный, забинтованный, он сам доплыл до него.
— Я научила плавать его в шесть лет.
Бывают нежданные дети, нежеланные, даже ненужные. Но это ведь не про них с Сашей. Сын был для нее самой жизнью, смыслом ее и продолжением. Не ветвью был, а маковкой роста. И его, и старшую дочь растила одна. А что такое вдовий достаток женщины-инженера представить нетрудно. Но у Саши было все, что и у его сверстников: и конструкторы, и игрушечная железная дорога, и умные книги…
— С первого класса я отдала его в спортивную школу… Он прекрасно прыгал с вышки. Ничего не боялся. В каникулы объездили с ним весь Крым. По партизанским тропам водила, по пушкинским местам.
Она не рассказывала, не вспоминала — причитала над детскими вещами сына. Вот и мишка его сохранился, и железная дорога, и колокольчик на ленточке — последний школьный звонок, и ластики недостертые. А его — нет. Она с ужасом смотрела на эти эфемерности, вдруг пережившие ее Сашу. Она безгласно призывала меня в свидетели вопиющей нелепости мироздания и водила по комнатам, так неожиданно и страшно ставшим музеем сына.
— Вот бинокль его, подарок мой на двадцатилетие… Вот тут бушлат его висит, и фуражки… Вот гантели его…
Она привезла его с Севера в гробу. Училище похоронило своего недавнего выпускника и двух его сотоварищей на заповедном Братском кладбище, там, где лежат моряки с линкора «Новороссийск». Городские власти обещали назвать улицу в Севастополе именем лейтенанта Шостака…
Она, советская до корней волос, никогда не ходила в церковь, но всю жизнь жила так, как живут праведники, в надежде, что пусть не Бог, но жизнь, судьба, люди, дети непременно воздадут ей за то, что она честно делила себя между детьми и работой. А уж работала не за страх… Вон какая стопа почетных грамот, приветственных адресов, благодарственных писем, и ветеранская медаль, и ударницкие значки. За что же вдруг такая кара? Она никому не задает этот убийственный вопрос. Но ведь кто-то же должен на него ответить?..