Хоккеист в наручниках (Вячеслав Фетисов)

Хоккеист в наручниках (Вячеслав Фетисов)

В октябре 1988 года в центре громкого скандала оказался нынешний министр спорта России, а тогда игрок хоккейной команды ЦСКА Вячеслав Фетисов. В те дни люди судачили, что, будучи в Киеве, он напился и подрался с милиционерами. Однако несколько лет спустя в своих мемуарах Фетисов подробно осветил этот инцидент. По его словам, все выглядело совершенно иначе. Цитирую:

«Октябрь 1988 года. Накануне игры с местным „Соколом“ мы с Алексеем Касатоновым были в гостях у футболистов киевского „Динамо“, с которыми тогда дружили. Поскольку назавтра предстоял матч, мы с Лешей рано вернулись в гостиницу. В то время в Киеве жил (сейчас он в Америке) Саша Ляпич, он позвонил мне в номер: „Наконец тебя поймал. Завтра на хоккей не могу прийти, а у меня большая просьба: я приготовил посылку для Харламовых, хотел бы, чтобы ты ее передал от меня“. Лапич дружил с Харламовым и после трагической смерти Валеры постоянно отправлял посылки его детям. Я обещал, что спущусь вниз (в то время в гостиницу после одиннадцати пройти посторонним было невозможно). Ляпич сказал, что он выезжает. Я надел тренировочный костюм, вышел на улицу.

7 октября — День Советской Конституции. На улице — оживление, день выходной, народ гуляет. Я стою чуть в стороне от гостиницы „Москва“, где мы жили, потому что на мне яркий костюм, а тренеры не должны меня заметить: у нас режим, после одиннадцати часов нельзя выходить из номера, команде полагалось спать. Стою — Ляпича нет. Нет его десять, пятнадцать-двадцать минут. Рядом со мной шлагбаум. Я оказался неподалеку от автостоянки, там где будка охраны. Я решил, что, скорее всего, и телефон в будке есть. Подхожу к будке, думаю: „Позвоню, узнаю, выехал Саша или нет?“ Будка высокая, как милицейский „скворечник“, а в окне молоденькая девушка. Я кричу: „Нельзя ли от вас позвонить? Мне нужно узнать: человек выехал, ждать его или нет?“ Она не отвечает. Я громче: „Нельзя ли позвонить от вас?“ Вдруг лысоватый мужик лет под пятьдесят рядом высовывается: „Отвали отсюда“. Я говорю: „Что вы грубите? Единственное, что мне нужно — позвонить“. Он опять: „Я сказал, отваливай отсюда“. Я продолжаю стоять. Он сбегает по ступенькам из „скворечника“ (а у него „жигуленок“, оказывается, рядом с входом в будку стоял), открывает багажник и достает оттуда приличный тесак.

Как потом выяснилось, лысый мужичок работал прежде в МВД, был начальником „зоны“, и тесак у него, похоже, был тоже с „зоны“, типичная зэковская продукция. И опять: „Я тебе сказал — отваливай“. Наверное, он перед девушкой хотел покрасоваться. Я ему: „Ну что ты взбунтовался?“. Он мне: „Я тебе сейчас язык отрежу“. Я подхожу к шлагбауму, говорю: „Я не понял“. Похоже, что мой яркий костюм его просто заводил. 1988 год, вещей в стране мало. Подходит к нам милиционер: „В чем дело?“ Я говорю: „Вот видите, человек с ножом, выбежал на меня“. Милиционер говорит: „С каким ножом?“. Я снова: „Вы что, ослепли? Мне угрожают ножом“. Милиционер: „Я ничего не вижу“. Лысый мужичок распаляется: „Ты щенок, ты у меня…“

Я растерялся, повторяю: „Вы разве не видите, что человек с ножом?“ Он: „Нет никакого ножа“. Я: „Так у вас здесь мафия“. Тут милиционер встрепенулся: „Ах, ты такой разговорчивый…“ И сразу — в свисток, тут же еще один подбегает, и буквально через минуту (праздник же, особый режим патрулирования) подъезжает „воронок“. Я опомниться не успел — вылетает бригада, начинает мне крутить руки. Стало так обидно за эту дурацкую ситуацию, что, вместо того чтобы сесть спокойно в машину, поехать и разобраться в отделении, я начал кричать: за что? почему? Они мне — руки выкручивать, я сопротивляюсь, человека четыре пинками в машину меня загоняют. Я вою: „Давайте разберемся здесь, в гостинице“. Они: „В милиции разберемся!“ И бьют под печень все время, пинают ногами, тянут за волосы, костюм разорвали. Хохлы оказались дюжими.

В отделении милиции завели в какую-то комнату и еще там меня попинали. У меня началась истерика. Разума нет, одни эмоции. Уже после того, как меня отмолотили, заходит дежурный майор. Такой в теле, лицо добродушное. Я говорю: вы майор, я тоже майор, за что меня били? Меня в жизни никто не пинал ногами, отец никогда не трогал. Наступил срыв, я рыдаю, не знаю, что я еще им там кричал. Меня закрыли в камере, потом приезжает начальник милиции — крутой парень. Где-то его в час ночи вызвали. „Ты нам здесь права не качай, — говорит, — я с тобой могу сделать все, что хочу“. Наконец появляется Тихонов, а у меня волосы выдраны, золотую цепочку сорвали, деньги, что были в бумажнике, доллары какие-то — исчезли. Я начал требовать, чтобы мне все вернули, но Тихонов меня увел.

В Москве я прошел медицинское освидетельствование. Но дело не в этом. Я понял, что попался, — аморальная личность! По всем статьям я на крючке, и про меня можно писать теперь все, что угодно. Я пошел в передачу „Человек и закон“, рассказал о случившейся истории. Сотрудники поехали в Киев, провели журналистское расследование. Передача была показана по Центральному телевидению. Насколько мне известно, никто в Киеве даже выговора не схлопотал. А я получил серьезную моральную травму, я никогда не чувствовал себя таким униженным и растоптанным. Не могу сказать, чтобы этот случай стал решающим, но моему стремлению уехать он тоже способствовал. Почти до Нового года меня только и грела надежда, что зимой ЦСКА поедет играть в Америку и, как мне обещали, я останусь в „Нью-Джерси“. Сезон 1988–1989 годов я собирался закончить уже в новом клубе…»