ПОД БЕРЛИНОМ

ПОД БЕРЛИНОМ

Весна сорок пятого обещала многое. Советские войска неудержимо приближались к Берлину. 24 апреля армии В. И. Чуйкова и М. Е. Катукова 1-го Белорусского фронта и П. С. Рыбалко и А. А. Лучинского 1-го Украинского фронта соединились в Бонсдорфе и рассекли вражескую группировку, которая обороняла столицу рейха, на две части. Свыше двухсот тысяч гитлеровских солдат и офицеров оказались отрезанными от Берлина. А на следующий день, 25 апреля, советские войска замкнули кольцо окружения западнее столицы гитлеровской Германии.

Казалось бы, бонзы третьего рейха должны были понять: оказывать сопротивление бессмысленно. Это приведет только к лишним жертвам и разрушениям. Но Гитлер объявил, что остается в Берлине, и потребовал оборонять его до последнего солдата. Пускай погибнет весь немецкий народ, твердил бесноватый фюрер, потому что он не достоин своего вождя, если не может его защитить. 23 апреля в Любеке состоялась встреча председателя шведского Красного Креста графа Ф. Бернадотта с Гиммлером, который признал, что фюрер — это «политический мертвец», и просил передать шведскому правительству свое пожелание договориться с генералом Эйзенхауэром о капитуляции гитлеровцев по всему Западному фронту. Правительства США и Англии уведомили Советское правительство о предложениях Гиммлера и своем отказе вести с ним сепаратные переговоры. 26 апреля Председатель Совета Министров СССР И. В. Сталин направил им идентичные послания:

«Получил Ваше послание от 26 апреля. Благодарю Вас за Ваше сообщение о намерении Гиммлера капитулировать на Западном фронте. Считаю Ваш предполагаемый ответ Гиммлеру в духе безоговорочной капитуляции на всех фронтах, в том числе и на советском фронте, совершенно правильным. Прошу Вас действовать в духе Вашего предложения, а мы, русские, обязуемся продолжать свои атаки против немцев».

В наступающих войсках царил подъем. Советские солдаты рвались вперед, чтобы приблизить День Победы. Даже раненые отказывались покидать передовую — каждый стремился быть там, где завершалась последняя битва войны.

Такой была обстановка на подступах к столице «тысячелетней империи» в конце апреля 1945 года.

…Гвардейцы форсированным маршем продвигались вперед. Во время короткой передышки между боями к начальнику отдела контрразведки танкового корпуса подполковнику Ченчевичу пришел солдат и рассказал, что вместе с тремя другими оуновцами он проник в ряды Красной Армии по приказу националистического подполья, которое действует в западных областях Украины. Они связные и переносят почту за границу. Все документы у старшего группы. Но пусть подполковник не сомневается: материалы обязательно попадут в руки советской контрразведки. Собственно, поэтому он и пришел…

Взревели моторы танков, то тут, то там зазвучали команды, бойцы торопились к машинам. Теперь было не до разговоров. Ченчевич отпустил солдата и, приказав чекистам установить за ним и за остальными оуновцами наблюдение, сразу же сообщил о необычном событии по инстанциям. А еще через несколько минут танковая бригада ушла в направлении Цоссена.

…Той ночью начальник отдела контрразведки армии полковник Тарасюк не мог заснуть. Из головы не выходило сообщение о четырех националистах.

Полученная информация свидетельствовала: в руки контрразведки попала нить, один конец которой идет от так называемого центрального провода ОУН, оставленного фашистами в Галиции для руководства подрывной деятельностью националистических банд. Куда же тянется другой ее конец? Это надо выяснить. «Вражеские агенты все в одной бригаде, — раздумывал Тарасюк. — Это хорошо, за ними легче следить. Но, кажется, Ченчевич собирается их задержать». Полковник заволновался: не будут ли такие меры преждевременными? А если они ни в чем не признаются?

Вспомнился один случай. Побывавший в переделках сержант рассказывал на привале солдатам-новобранцам:

— Как-то перед боем пришли к нам немецкие солдаты в плен сдаваться. Прихватили с собой эсэсовца. Майор позвал переводчика, учинил допрос, а фашист — ни слова. «Мы, — говорит, — тоже были под Москвой. Так что не радуйтесь, неизвестно, чем все кончится». Понимал небось зверюга, что за кровавые преступления на нашей земле пощады ему не будет…

Так могут повести себя и националисты — разве что кроме солдата, который пришел с повинной, — будут молчать. А тот — рядовой оуновец. На какую информацию от него можно надеяться? Нет, надо немедленно ехать к Ченчевичу…

Полковник приказал установить место пребывания танкового корпуса. Через час ему доложили, что корпус на марше. Поездку пришлось отложить до утра.

Медленно уходила ночь. Мысли об оуновцах не давали покоя. Память возвращала Виктора Владимировича в прошлое, когда ему уже доводилось иметь дело с националистами. В те предвоенные годы по заданию абвера они усилили шпионско-диверсионную деятельность против СССР.

Осенью 1940-го органы государственной безопасности перехватили эмиссара центрального провода ОУН. У него нашли указание организациям националистов, в котором, кроме всего прочего, говорилось:

«В будущей войне немцев против Советов националисты должны рассматривать немцев не только как своих освободителей, а главное, как сообщников. Поэтому от всех организаций и их членов требуется ведение активной подрывной работы еще до начала боевых действий, чтобы на деле доказать Германии, на что способны ее союзники по борьбе с большевиками».

Изуверства оуновцев по отношению к населению Советской Украины были составным элементом их «программы», заранее предусмотренной гитлеровцами. Перед нападением фашистской Германии на СССР абвер забросил диверсионные группы именно на базы националистов. В ряде сел они жестоко расправились с мирными жителями.

С началом боевых действий шайки оуновцев развернули подрывную работу в тылу Красной Армии — шпионили, проводили диверсии, пытались сорвать эвакуацию людей и материальных ценностей. Переодетые в военную форму бандиты нападали на отдельные советские части, обстреливали их с чердаков, с заранее укрепленных огневых позиций. А сколько преступлений совершили печально известные бандеровские части «Роланд» и «Нахтигаль», которые под фашистскими знаменами перешли границу СССР в составе оккупационных войск!

Из отдельных фактов вырисовывалась страшная картина: сотни, тысячи расстрелянных, повешенных, зверски замученных граждан на Львовщине, Тернопольщине, Станиславщине[13]… И это только в первые месяцы войны.

Оуновцы продолжали делать все, чтобы доказать свою преданность «новому порядку». Думалось, что после освобождения советской земли от немецко-фашистских захватчиков эти банды исчезнут, как снег по весне. Даже партнеры Гитлера по войне, почуяв неминуемый крах «тысячелетней империи», разбежались, словно крысы. Но националисты не сложили оружия. Они и дальше вершили свое черное дело.

«На что надеются оуновцы теперь, когда их хозяевам-фашистам вот-вот придет конец? — раздумывал Тарасюк той ночью. — Может, нашли нового хозяина? Во всяком случае, группа несет почту за границу. Интересно, куда, к кому именно привела бы контрразведку ниточка связи, если бы удалось за нее ухватиться?»

Полковник разыскал Ченчевича только после полудня.

— Горячие дни у нас, — поздоровавшись с Тарасюком, сказал подполковник, — а тут еще и националисты…

— Расскажите подробнее, как обнаружилась эта группа оуновцев, — попросил Виктор Владимирович Ченчевича, когда они расположились для беседы в штабной землянке.

— Тот, что пришел с повинной, сознался: осенью вместе с тремя другими националистами ему удалось проникнуть в Красную Армию через полевой военкомат. Сначала их направили в запасной полк, а уже оттуда — к нам. Дальше было так. Один из батальонов, выполняя задание комбрига, разгромил в лесу фашистский отряд, который шел на соединение с группой корпуса СС. В плен попало много вражеских солдат и офицеров. Хлопцы привели даже немецкого генерала. За успешные действия среди других солдат наградили и рядового Москву. Он получил солдатский орден Славы III степени…

— Простите, — прервал полковник, — при чем тут Москва?

— Это фамилия того националиста, который пришел с повинной…

— Вот как!

— Да это еще не все, Виктор Владимирович, — продолжал Ченчевич. — Он рассказывает, что выполнял функции связного у членов центрального провода, много видел такого, что привело его к полному разочарованию. А тут такой случай — получает солдатский боевой орден! Вот и толчок прийти с повинной.

— А что, все может быть, — сказал полковник. — Правда, бывает и так, что хочет прикинуться жертвой обмана. Наше дело разобраться. Жаль только, времени мало, а дел много. Начнем с того, что сообщим об этой группе чекистам Украины. Видимо, там ее знают. Пока с Украины придет весточка, мы здесь попытаемся разобраться, что к чему.

— Если не возражаете, Виктор Владимирович, я вызову Москву на беседу.

— Хорошо, но сделайте так, чтобы об этом не узнали другие члены их группы.

Минут через сорок в землянку ввели солдата с орденом и гвардейским знаком на груди. Тех, кто сопровождал прибывшего, сразу отпустили, и начальник контрразведки корпуса обратился к полковнику:

— Это и есть рядовой Москва.

— Вот вы какой, — сказал Тарасюк. — Когда о вас рассказывал полковник, мне почему-то казалось, что вы старше годами.

Юноша улыбнулся, но неспокойный взгляд больших карих глаз выдавал его волнение.

— Проходите, садитесь, — добавил Виктор Владимирович и показал на стул. — По правде говоря, необычная у вас фамилия — Москва! Не слышал такой, хотя работал в ваших краях.

Солдат смутился.

— Почему? В Жолковском[14] районе фамилия Москва, Москаль довольно часто попадается.

— Вы оттуда родом?

— Нет, я с Рогатинщины.

— Так, может, вы и не Москва?

— Не Москва. На это имя мне выдали документы в организации, когда я должен был идти в полевой военкомат.

— Так, так. Награду заслужили вы, а орденскую книжку выписали на другого человека. А ваша настоящая фамилия?

— Мамчур. Мамчур Микола Богданович.

— Кто возглавляет группу?

— Наш старший — Грицай.

— Это настоящая фамилия?

— Нет, он такой же Грицай, как я Москва. Грицаем назвал себя в полевом военкомате. Его кличка — Чернота.

— Что вы можете сказать о нем?

— Сын униатского священника. До войны работал адвокатом, во время оккупации — следователем в полиции, там же стал комендантом, позже — командиром одной из рот в дивизии СС «Галиция». Грицая хорошо знает Горлорез, они из одного села.

— А что это за птица?

— Горлорез — член нашей группы. Он то ли с Коломыйщины, то ли с Калущины, скорее с Калущины… В полевом военкомате назвал себя Романчуком. Как его настоящая фамилия, не знаю..

— Он давно в банде? — спросил Ченчевич.

— Говорил, что в 1939—1940 годах в Кракове закончил какую-то школу, вроде полицейскую, а уже перед войной его забросили на Украину.

— Кто забросил? — перебил Тарасюк.

— Немцы. Думаю, что абвер.

— А если точнее? — спросил Ченчевич.

— Я знаю, что забросили немцы, а кто именно, он мне не говорил, а спрашивать…

— Это верно, — согласился Тарасюк. — Но, может быть, Горлорез что-то рассказывал о себе?

— Он не из болтливых. Твердо придерживается заповеди ОУН: «Говори о деле и о себе не с тем, кому доверяешь, а с тем, с кем положено».

— А кто четвертый член группы?

— Сокира. В военкомате назвал себя Дьячуком. В подполье попал случайно. С его слов знаю, что две зимы ходил в школу, а в войну и во время оккупации работал лесорубом в Карпатах. В конце 1942 или в начале 1943 года, когда стали загонять молодежь в дивизию СС «Галиция» и в полицию, а при отказе угонять в Германию, Сокира прятался. Тогда его и подобрали националисты. Все время он был боевиком. Других поручений не имел.

— Почему вам приказали пробираться на запад в рядах Красной Армии? Неужели не было более безопасного пути?

— Несколько таких групп, как наша, погибли в столкновениях с советскими пограничниками. Поэтому штаб УПА решил не рисковать. Нас предупредили, что на фронт мы попадем не сразу, возможно, сначала направят в запасной полк. Так и получилось. В запасном полку мы заявили, что военную подготовку прошли до тридцать девятого года, умеем пользоваться оружием. Уже тут, в танковой бригаде, Чернота советовал мне и Сокире пойти в писари.

— Зачем?

— Считал, что это ближе всего к шифровальной работе. Говорил, если бы мы пришли к американцам или к англичанам с хорошими материалами о Краской Армии, нас приняли бы, как нужных людей, что от того, с чем мы придем, зависит наше будущее. Я отказался стать писарем, сославшись на то, что не знаю русского языка.

— Почему же вы не прислушались к советам Черноты? — спросил Тарасюк.

— Информация о Красной Армии мне была ни к чему. Я уже тогда твердо решил порвать с националистами. И все же, поверьте, нелегко решиться пойти в контрразведку. Я поставил на карту не только свою жизнь, но и жизнь моих родных: если в подполье дознаются, что я выдал группу, им — конец. Всех уничтожат эсбисты.

— Успокойтесь, — сказал Тарасюк. — Мы позаботимся, чтобы этого не случилось. Тут многое зависит от вас. Во время встреч с членами группы вы должны вести себя очень осторожно. Особенно остерегайтесь Черноты. Видно, он человек действительно хитрый. Но и вы, как член ОУН, имеете некоторый опыт…

Полковник взглянул в глаза Мамчуру:

— Скажите откровенно, чем вы занимались в организации?

— Работал референтом по пропаганде: писал листовки, следил, как ведется пропагандистская работа среди населения. Почти два года был в группе связи центрального провода ОУН с краевыми проводами, потом в референтуре связи самого Романа Шухевича. Я поддерживал связи с краевыми проводами «Подолье» и «Карпаты».

— Вот видите, в ОУН вам везло на посты, — шутливо заметил Ченчевич. — Больше даже, чем бывшему командиру роты дивизии СС «Галиция» Черноте. Почему же тогда старшим группы назначили его, а не вас?

— Я должен был получить другое задание. А что касается, как вы говорите, постов, так они у нас одинаковые. Характеризуя Черноту, я забыл сказать, что он был референтом СБ окружного провода ОУН, а позже его, как и меня, Шухевич взял в референтуру связи.

— Все ясно. Теперь о задании, которое вы должны были получить еще до выхода в составе группы, — напомнил полковник. — В чем оно заключалось?

— Я уже выполнял подобные поручения Шухевича: со Львовщины ходил на Тернопольщину на связь с членом центрального провода по кличке Петро. Последний раз, когда я вернулся от Петра из Шумских лесов в Щирецкий район[15] и отдал почту Шухевичу, тот просмотрел ее и начал укорять меня за то, что последнее время не находит сведений о положении в тылу Красной Армии. Это меня удивило. Во-первых, немцы были уже далеко, и советские части сражались за Вислой, а во-вторых, я мог передать только разведданные, полученные от Петра. Тогда Шухевич приказал мне снова пойти к Петру. Это и было моим заданием.

— Говорил вам Шухевич, зачем ему такая информация? — спросил Миколу Тарасюк.

— Нет, не говорил.

— И вы не поинтересовались?

— Пытался, но чрезмерное любопытство… Вы знаете, что делают с теми, чье поведение вызвало хотя бы самое малое подозрение? Таких людей подполье ликвидирует. Я был в близких отношениях с Шухевичем и с Петром. Они относились ко мне доброжелательно. И когда я как-то спросил Петра: «Зачем собираем информацию военного характера?» Петра как шилом кто ткнул. Он вскочил на ноги, схватил меня за подбородок и процедил сквозь зубы: «А тебе надо знать? Твое дело, собака, — выполнять приказ. Ты боец организации, и не больше. Хорошо, что я тебе верю, иначе…» Он не договорил, но и без того все было ясно.

— Вам известно, кому передавали националисты такую информацию?

— Да, эти данные требовали немцы. В начале марта 1944 года, когда я принадлежал еще к охране Шухевича, я получил приказ подобрать двух парней, которые умеют держать язык за зубами. Намечалось какое-то важное дело. Через день я показал Шухевичу этих ребят. Он их хорошо знал. Долго разглагольствовал о значении конспирации и о том, что доверенное нам тайное дело должно умереть с нами, о нем никто не должен узнать. Шухевич объяснил, что по поручению центрального провода ОУН мы с ним поедем в Тернополь. Если там кто-нибудь поинтересуется, с кем мы прибыли и не Шухевич ли это, мы должны ответить, что Шухевич во Львове, а мы приехали с незнакомым человеком. Даже под страхом смерти должны были сохранить в тайне приезд Шухевича и то задание, которое собирались выполнить. Но случилось так, что Шухевич поехать не смог, и мы отправились с Иваном Гриньохом. К инструкции Шухевича, которая и дальше оставалась в силе, добавился новый штрих: Гриньох для нас — «друг Герасимовского». Ни члены центрального провода ОУН, ни другие члены руководства не должны были от нас узнать о поручении Гриньоха и вообще о его поездке. В Тернополе нас встречал незнакомый человек в штатском. Минут через пять-шесть мы подошли к дому. У входа стоял немецкий солдат. Незнакомец приказал нам ждать и, пропустив вперед Гриньоха, вошел в здание. Через несколько минут он снова появился и велел нам стать на противоположной стороне улицы. Вскоре подъехал легковой автомобиль. Из него вышел мужчина в немецкой форме, кажется, в генеральской. Приезжего встретил еще один военный, который сразу же выскочил из подъезда. Они вошли внутрь. Тот, в штатском, что привел нас с вокзала, долго не задержался. Он сел в машину и уехал. Гриньох находился в доме часов шесть. Вышел уже за полночь. Спросил, не вертелся ли поблизости кто-нибудь из знакомых. Мы ответили, что никого не видели. «Тогда поехали во Львов», — сказал Гриньох, и мы пошли на вокзал. У него уже были билеты на поезд. Дней через десять в этом же составе мы отправились в город Снятин Станиславской области. Чем занимался там Гриньох, не знаю. Но вскоре во Львове он встретился с человеком, которого мы уже видели в Тернополе, когда он выходил из легкового автомобиля. На этот раз он был в штатской одежде, а не в генеральском мундире. Сопровождал его тот, что прибыл за нами на тернопольский вокзал.

— Где именно во Львове состоялась эта встреча Гриньоха?

— На улице Войтовского, 8. Это было 23 марта 1944 года, как раз в день моего рождения.

— Что дальше?

— Вскоре Гриньох встретился снова с этим человеком, но уже на другой квартире. В конце марта Гриньох получил какое-то важное задание. Когда мы собрались сопровождать его, он сказал, что пойдет один. Я понял: Гриньох не хотел, чтобы мы знали, с кем и где состоится очередная встреча. В апреле на Золочевщине — Львовская область — Шухевич собрал членов центрального провода ОУН на совещание. Среди нескольких референтов связи был там и я. Шухевич сообщил, что по инициативе центрального провода состоялось несколько встреч представителя ОУН с немцами и все, что просил этот представитель, немцы обещали выполнить. Шухевич тогда сказал: «За это мы должны не только благодарить, но и делать все возможное, чтобы немцы нашими действиями были довольны. Главное — усилить борьбу против советских партизан, парашютистов и разведчиков». Руководители ОУН — УПА получили указания устанавливать контакты с немцами и помогать их войскам сдерживать натиск Красной Армии. Шухевич, кроме того, уведомил, что отряды УПА будут получать от них оружие.

Резко зазвонил телефон. Ченчевич снял трубку.

— Алло! Да, да, передаю… — сказал начальник контрразведки корпуса и обратился к полковнику: — Это вас, Виктор Владимирович.

После телефонного разговора начальник отдела контрразведки армии попрощался с Ченчевичем и Мамчуром.

В тот же вечер Микола проведал Черноту, а на следующий день рассказал Тарасюку и Ченчевичу об этой встрече.

…Чернота встретил Мамчура неприязненно. Буркнул что-то в ответ вместо приветствия и потащил за собой в старый запущенный сад.

Еще утром там гремел бой. От двухэтажного строения на околице села остались только груды битого кирпича и закопченная стена, что чернела пустыми проемами окон. Дальше темнели заросли колючего кустарника. Чернота неожиданно начал жаловаться на своих подчиненных:

— Дураки! Шныряют между солдатами, как крысы. Вдруг какого земляка встретят? Вот дел-то будет!

Он понизил голос до шепота, стал уговаривать Мамчура, чтобы тот держался подальше от чекистов и комиссаров, которые мерещились Черноте на каждом шагу.

Вечер был теплый, погожий, только из перелеска тянуло прохладой. Где-то неподалеку звучали песни.

— Слышишь? Холера ясна, наши поют! — воскликнул Чернота и схватил Миколу за рукав: — Пойдем поближе…

В толпе были солдаты и офицеры, кое-кто с орденами и медалями на груди, с нашивками, которые говорили о ранениях.

Чернота пробился в самую гущу и стал подпевать.

— А ты чего молчишь? — спросил он какого-то солдата, который понуро стоял рядом. — А ну, давай нашу! Что носом крутишь? Не хочешь? Так я научу… — и Чернота схватил бойца за плечо.

— Иди ты! — отмахнулся тот. — И без тебя тошно. Пока мы тут песни поем, вшивые бандеровцы наших отцов-матерей убивают…

Чернота отскочил как ужаленный, испуганно оглянулся.

— А ну, цыц! — прохрипел и сплюнул себе под ноги. — Нашел место… Люди поют, а он, глянь, митингует…

На слова Черноты никто не обратил внимания. Бойца обступили, стали расспрашивать, что случилось.

— Расстреливают, вешают невинных людей. Письмо из дому получил. Сестра пишет, в нашем селе националисты убили человек двадцать. Мы вот поем. Что нам? А как дома? Живы ли еще наши?..

— А ты откуда родом? — спросил кто-то солдата.

— Из села Здовбыца Здолбуновского района Ровенской области.

Чернота подтолкнул Мамчура, и когда они отошли в сторону, злобно прошипел:

— Видал агитатора? Знает, гнида, где распинаться. Резать их, душить, вешать! Ты слыхал, как он сказал «вшивые бандеровцы»? Нет, сестра ему так не напишет! Это уж тут, под влиянием комиссаров. Всех их под коготь, чтобы некому было писать, жаловаться…

— Погоди, — перебил Мамчур. — Ты что, не видел вшивых? Так мы же с тобой вшей кормили, может, забыл?

— Замолчи, слышишь! Или я сейчас такого натворю… — Чернота кипел от злобы. — Меня не переубедишь. Запомни лучше этого типа: Полотнюк, село Здовбыца. Запомни!

— А может, он такой Полотнюк, как я Москва!

— Ничего, там разберутся. Главное, запомни: Полотнюк, Здовбыца…

— …Черноту я хорошо знаю, — сказал Мамчур в конце рассказа. — Кровожадный зверь. Еще в подполье похвалялся своей жестокостью. «Кому я не верю, — говорил, — тому не жить».

— Как же вы, Микола, очутились среди таких зверей? — с укором в голосе спросил полковник.

— Видите, в ОУН меня втянули еще в школе, когда я не очень-то разбирался в политике. К тому же это было время разгула в Галиции пилсудчиков. Нас «воспитывали идейно»: много говорили про самостийную Украину, про борьбу за долю народа. В 1939 году, когда началась вторая мировая война, а через какое-то время западноукраинские земли воссоединились с Советской Украиной, наша организация, как мне казалось, сама по себе развалилась. И только перед самой Великой Отечественной я понял, что ошибался — националисты стали действовать. В числе других объявился и Михайло Ильчишин, тот чертов учитель, который втянул меня в организацию…

Мамчур опустил голову, задумался.

…Это случилось в конце апреля 1941 года. Однажды вечером Микола задержался в сельсовете — помогал оформлять клуб к первомайским праздникам. Возвращался домой поздно. Открыл калитку, шагнул во двор…

— Погоди, Микола! — услышал из темноты.

Зашелестели ветки сирени, и из-за кустов вышел Ильчишин.

— Что, не ждал? Ну тащи меня в НКВД: ты же студент. А может, и комсомолец? — Ильчишин помолчал, потом договорил: — Видно, плохо я учил молодежь, раз теперь не знаю, кому довериться.

Улыбнулся, похлопал Миколу по плечу:

— Я пошутил. Если б не верил в тебя, так не пришел бы или из-за этой сирени послал бы пулю тебе в затылок.

Он поиграл новеньким парабеллумом и спрятал его за пояс…

— Чего же хотел от вас Ильчишин? — спросил Тарасюк.

— Ему были нужны списки актива нашего села, списки коммунистов, комсомольцев, депутатов. Кроме того, он поручил мне собирать сведения о военных частях во Львове, Станиславе, разузнавать обо всем, что может интересовать ОУН. Ильчишин рассказал о положении организации националистов за границей. К тому времени ОУН раскололась на бандеровцев и мельниковцев[16]. Он твердил, что для националистов вот-вот наступит самый ответственный момент в борьбе за самостийную Украину. Требовал от меня сведений о студентах, интересовался, много ли людей в городах и селах ждут войны, расспрашивал о молодежи нашего села, убеждал, что скоро придет время проверить способности каждого участника организации. Ильчишин уверял, что только с помощью Германии Украина может стать самостийной.

— Вы выполняли задания Ильчишина?

— Да, я рассказывал все, что знал. Несколько раз мы встречались, особенно в первые дни оккупации. Ильчишин прибыл вместе с немцами. Он возглавил рогатинский окружной провод ОУН. В знак благодарности «за верность делу в трудные времена» взял меня в референтуру пропаганды окружного провода.

— Кто еще приехал с Ильчишиным в фашистском обозе?

— Я был знаком только с членом центрального провода ОУН по кличке Полтава. Тот тоже вертелся на Станиславщине. С ним встречался по поручению Ильчишина.

— Чем занимался Полтава?

— Разводил агитацию. Он выступил и на совещании окружного провода ОУН. Рассказал про задания организации на первое время, требовал содействовать созданию в каждом селе полиции, подбирать кадры на руководящие посты, и особенно старост, следователей, а учителей родом с Приднепровья советовал компрометировать, чтобы их лишили права воспитывать детей.

— Как Полтава относился к оккупантам? — поинтересовался Ченчевич.

— Абсолютно лояльно. Он призывал уважать не только силу немцев, а и самую суть фашизма, гордиться тем, что ОУН впитала в себя лучшие черты немецкого национал-социализма и итальянского фашизма. Он говорил, что на наших землях немцам нужна поддержка и они эту поддержку ждут от националистов, ждут активных действий в борьбе против тех, кому не по нраву «новый порядок», — а таких еще много. Главное, говорил он, показать на деле свои способности, выявлять и уничтожать все, что может работать на большевиков. В том совещании принимали участие Ильчишин и какой-то немецкий офицер, который редко пользовался услугами переводчика, — он, видно, знал украинский язык.

— Вы немного забежали вперед, — перебил полковник Мамчура. — Давайте вернемся к тому, как вас привлекли в ОУН. Вы выразились так: «В организацию меня втянули еще в школе». Объясните точней, что значит «втянули»? Записали, не спрашивая согласия?

— Вы, товарищ полковник, работали в Галиции, и, наверное, вам приходилось слышать про ополячивание украинского населения. Этому способствовали проповеди в католических костелах, униатских церквах, воспитание в школах. На каждом шагу украинцам твердили, что они не люди, а быдло. Мы не имели права ни на образование, ни на приличную работу. Об этом с возмущением говорилось дома, на улице — повсюду. Протест населения против тяжкого гнета националисты использовали в своих целях. Прикрываясь лозунгом «великой украинской национальной революции», они втягивали молодежь в свои организации.

— И вы поверили оуновцам, что они «борцы за высокие идеи»? — спросил Тарасюк.

— Тогда, товарищ полковник, мне было шестнадцать лет…

Виктор Владимирович с сочувствием посмотрел на Мамчура. Да, национальный и социальный гнет делали свое. Нажива и произвол не знали границ, сотни, тысячи обездоленных галичан без средств к существованию искали работу. Чем же занимались в те тяжелые времена националистические вожаки — верные последователи фашистского фюрера? Восхваляли Гитлера и Муссолини, проповедовали фашизм, укрепляли связи с национал-социалистами. Субсидии и гонорары, полученные из Берлина для «организационной деятельности», — явное свидетельство каиновой работы… Наверное, обо всем этом и не догадывался Мамчур.

— Кстати, какое у вас образование? — спросил Миколу Тарасюк.

— Закончил среднюю школу, потом — неполный курс политехнического института… Но когда я попал под влияние Ильчишина, я еще не мог понять, куда клонят националисты.

— Вам приходилось слышать про деятельность коммунистов? Как раз тогда, в начале тридцатых годов, Коммунистическая партия Западной Украины возглавила борьбу за единый пролетарский фронт. Члены КПЗУ многое сделали для повышения политической сознательности рабочего класса. Они популяризировали успехи Советского Союза, распространяли коммунистическую прессу. Об этом вы знали?

— О том, что коммунисты вскрывали связь оуновских заправил с фашистами, с польскими и украинскими панами, мы, рядовые члены организации, находясь под постоянным контролем зверхников, узнали позднее. Осенью 1939 года, после освобождения западноукраинских земель Красной Армией, все переменилось. Советская власть дала нам то, о чем можно было только мечтать: землю, работу, а способным молодым людям — путевки в высшие учебные заведения. Каждый мог свободно говорить на родном языке… По соседству с нами жила бедняцкая семья. С давних пор я дружил с их сыном Ярославом, которого учитель тоже втянул в организацию. Так вот, сразу после воссоединения они получили землю, лошадь, плуг. От счастья плакали…

Сам того не замечая, Мамчур увлекся рассказом. Видно, этому способствовала не только атмосфера доверия, которая уже начала устанавливаться между Миколой и контрразведчиками.

Той памятной осенью 1939 года Мамчур, конечно, не знал, до чего вскоре дойдут националисты. Не знал он и о том, что уже на протяжении нескольких лет на средства фашистских «меценатов» из бюро ПУН[17] в Берлине, на Мекленбургштрассе, 73, действуют шпионско-диверсионные подразделы: референтура разведки и референтура террора. Позже ему стало известно, что «боевые группы» ОУН по указаниям гитлеровской верхушки занимаются грязными делишками.

— Что вы имеете в виду под «грязными делишками»? — спросил Ченчевич.

— Когда началась война, мне стало известно, что немцы создали из оуновцев группы террористов, диверсантов для проведения враждебных акций на территории Советского Союза, батальон «Нахтигаль», который вместе с гитлеровцами вошел во Львов и учинил расправу над учеными. Они же охраняли и лагеря смерти… Уже тогда нас, рядовых националистов, удивляло, что наши главари, которые так много разглагольствовали про освобождение из-под гнета панской Польши, в 1939 году сбежали за границу или перешли на нелегальное положение.

Микола умолк. Он словно онемел, и как во сне виделись ему огни пожарищ, слышался голос одичавшего от крови и разбоя Ильчишина:

«Пойми, организация стоит перед серьезным экзаменом. Мы должны сделать все, чтобы Украина добилась независимости».

Приблизительно то же самое Микола вскоре услышал из уст другого оуновца по кличке Щербатый…

— В начале июня 1941 года, — продолжал, очнувшись, Мамчур, — я через Ярослава получил от Ильчишина записку с приказом: обоим незамедлительно прибыть в Рогатин. Там Ильчишин познакомил нас с членом ОУН Щербатым. Тот был хорошо знаком с положением дел в нашей организации. Во время беседы потребовал охарактеризовать каждого местного националиста. «Вот-вот придут немцы, — сообщил Щербатый, — и нам уже в первые дни войны необходимо позаботиться, чтобы Украина стала самостийной державой. Про институт забудь, мы должны готовиться к экзамену, который войдет в историю нации». Мы перешли на нелегальное положение, а через несколько дней двинулись в леса Выгодского района. Там присоединились к группе из двадцати человек. Этим хорошо вооруженным боевикам поручалось принять немецких парашютистов. Националисты имели задание захватить власть в селах, районных центрах…

— И как все это выглядело на деле? — спросил Ченчевич.

— Поверьте, я представить себе не мог, что могло случиться такое страшное…

Мамчур умолк, закрыв лицо руками.

Тарасюк и Ченчевич внимательно глядели на собеседника: как он поведет себя дальше? Иногда в такие минуты человек может раскрыться больше, чем за месяцы, а то и годы…

— Мне шел двадцать четвертый год, — продолжал Мамчур надломленным голосом. — До этого я ни разу не видел убитого человека. А тут столько крови!.. Не минула лихая доля и наше село. Но об этом я узнал позже, потому что в ту пору был в Рогатине…

Тогда еще Микола не представлял, как сложится его судьба после прихода с повинной. Казалось, контрразведчики об этом не думали. Во всяком случае, обвинений Мамчуру не предъявляли. Его хотели понять, и он выкладывал все, что тяжким грузом лежало на душе.

Из рассказов Мамчура становилось ясно, что он не только невольный свидетель тайных сговоров главарей ОУН с гитлеровцами, а и человек, хорошо осведомленный о преступлениях националистических банд и подполья на Украине. Микола мог бы принести немало пользы местным органам государственной безопасности. Но и тут, под Берлином, он был нужен контрразведке как член группы связи с заграницей. Однако принимать решение Тарасюк не спешил.

Когда беседа закончилась и Микола ушел, Тарасюк спросил Ченчевича:

— Как вы считаете, есть основания доверять Мамчуру?

Подполковник задумался.

— Говорит он как будто искренне. Но без проверки… Не знаю, Виктор Владимирович, с ним надо еще поработать.

— Давайте известим местные, украинские органы государственной безопасности о группе Черноты, — предложил Тарасюк. — На месте легче навести справки. Может быть, товарищи нам подскажут, что делать дальше.

На том и порешили.

На другой день начальник отдела контрразведки армии связался с заместителем наркома государственной безопасности УССР и передал необходимую информацию.

«О группе Черноты мы знаем, — пришел ответ. — Чекисты потеряли ее след несколько месяцев назад. Постарайтесь выяснить, с кем связные должны были установить контакты. Это весьма важно. Еще важней изучить самого Мамчура, а соответственно — возможность его возвращения и дальнейшие перспективы».

В Киеве бушевала весна. В погожем небе искрилось солнце, на улицах цвели каштаны. В раскрытые окна кабинета врывался свежий ветерок. Он доносил стоголосый шум мирного города.

Заместитель наркома положил телефонную трубку, подошел к карте и посмотрел на красные и синие флажки, которые обозначали линию фронта. Однако мысль упорно возвращалась в прошлое, в тот день, когда он, тогда еще начальник областного управления НКГБ, впервые встретился с Виктором Владимировичем Тарасюком.

Кстати, та встреча в кабинете секретаря обкома и определила дальнейшую судьбу Тарасюка.

Разговор был деловым.

— Есть решение партии направлять на работу в органы государственной безопасности коммунистов, — коротко сказал секретарь. — Знакомьтесь, это начальник областного управления.

— Как вы смотрите на то, чтобы стать чекистом?

— А что я, учитель, у вас буду делать? — удивился Тарасюк и растерянно глянул на собеседника.

— Чекистами не рождаются. А что будете делать, вам скажут.

— Обком вас рекомендует, мы уверены, что справитесь, — сказал секретарь, обращаясь к Тарасюку, и добавил: — Ну как, согласны? Вот и хорошо. Если нет возражений, завтра же переходишь в распоряжение руководства органов государственной безопасности…

Так директор школы, молодой коммунист Тарасюк стал чекистом. Потом — война, жестокие бои, ответственные задания…

Заместитель наркома снова глянул на карту, измерил взглядом расстояние от Сталинграда до Берлина. Нелегкий ратный путь выпал на долю советского воина. Сколько братских могил осталось на просторах от Волги до Эльбы, но сколько родилось и подвигов! Бои гремят на подступах к фашистской столице. Хорошо, что в водовороте бурных событий не забывает Тарасюк, где получил путевку в сложный и опасный мир работы контрразведки.

В наркомате продолжался рабочий день со своими неотложными заботами. Известие из-под Берлина сделало его еще более напряженным.

Преодолевая сопротивление врага, танковый корпус продвинулся вперед и занял новые позиции.

После ночного налета вражеской авиации отдел контрразведки расположился в подвале разрушенного дома. На рассвете прошел дождь с весенним громом. Но уже распогодилось. Через провалы выбитых окон в помещение проскользнул солнечный луч и, коснувшись мрачного кирпичного пола, вдруг вспыхнул ярким пламенем. Люди, сидевшие в углу за столом, зажмурились. Три фигуры шевельнулись, на стене закачались тени.

Подполковник Ченчевич что-то записал в блокноте, начальник контрразведки армии откинулся на спинку стула и прервал рассказ Миколы:

— Постойте, тут надо уточнить. Почему вы говорите, что не могли найти выход?

— Прийти с повинной? А мои родители? При первом же случае их повесили бы эсбисты.

Ставя так вопрос, контрразведчики направляли беседу в нужное им русло. Времени мало, а они должны выяснить, почему Микола решил порвать с националистами и пришел с повинной. Просто раскаялся, не захотел стать бесправным изгоем на чужбине или хочет принести пользу своему народу? От этого зависело многое, и прежде всего как рекомендовать Мамчура украинским чекистам.

— Вы уверены, что их уничтожили бы оуновцы?

— Да, уверен. К расправам бандиты прибегали часто. Да и сами члены банд жили в постоянном страхе. Вообще УПА состоит из людей, которых обманули, а потом запугали. Каждый, кто причастен к подполью, боится, что ему прикажут за все ответить. Но рядовых участников больше всего удерживает в бандах страх перед эсбистами, страх за себя и родных.

— Когда вы виделись с родителями в последний раз? — спросил Тарасюк.

— Нам категорически запрещалось встречаться с родными. Но осенью прошлого года, как только я узнал, что меня посылают за линию фронта, решил хотя бы на день заскочить домой. Со мной были Сокира и Горлорез.

…В мягком, привольном воздухе чувствовалось дыхание осени.. Остро пахло полынью. Высокие тополя и акации стояли, облитые лунным серебром. Все это напоминало Миколе детские годы, но теперь ему было не до воспоминаний — он боялся собственной тени. Тишину наполнял неясный шорох, и кровь била в виски: а может, засада? Повернули по тропке к ручью. Невдалеке, на клочке серой травы, белела копешка сена. Уселись у копны, затаились.

Когда луна зашла за тучи, они незаметно прокрались в село. Мамчур провел своих спутников к отцовой хате. Но зайти не осмелился. Они спрятались в сарае.

Утром мать пришла доить корову. Похлопала ее по крутым бокам, поставила под ноги скамеечку и потянулась к вымени. В кленовое донце забило молоко.

Сзади, в сене, будто что-то хрустнуло. Она оглянулась и схватилась за сердце. В углу притаились трое. Охнула от неожиданности, а увидев среди них Миколу, заплакала. Мамчур спрятал хлопцев на чердаке дома, спустился, и только тогда мать обцеловала его, как маленького, и все плакала… От нее он узнал, что погиб старший брат, Степан, которого тоже забрали в националистическое подполье.

Микола не был дома больше двух лет. За это время отец изменился, постарел. Встретил сына как-то равнодушно, без волнения, словно чужого. «Что ж, никогда не разделял он националистических настроений, — раздумывал парень, — советовал мне и Степану не связываться с подпольем. Теперь, вишь, и разговаривать не хочет…» И все-таки Микола спросил:

— Чего вы, тату, такой пришибленный?

Тот молчал. Сын прижался к отцу, как делал это в детстве, обнял его, поцеловал:

— Вы недовольны, что я пришел?

— Чего мне быть недовольным? — сухо ответил старый Мамчур. — Может, я тебя больше и не увижу… — и он отвернулся.

— Где погиб Степан? — спросил Микола.

— Кто про это может знать? Ваши передали из лесу, что погиб, а где — не сказали.

— Попробую дознаться.

— А что это даст ему или мне? Разве дело в том, где он погиб? — Отец помолчал и добавил: — За что погиб, как погиб — вот что меня мучает.

— За Украину. За самостийну Украину, — прошептал Микола.

Батька махнул рукой.

— Ты говоришь «за Украину». А хлопцы, которые полегли в боях с немцами где-то на Днепре или тут, — они за что отдали жизнь? Ой, сын, сын! Мы помогали хоронить воинов. Были там люди каких хочешь национальностей. Молодые, смелые, все они были едины в одном — жизнь отдали за Украину, за наш край. Боже милостивый, сколько их полегло! А какие же они солдаты — хлопцы по семнадцать-восемнадцать годов… Дети!

— Война, тату, не разбирается…

— Говоришь «не разбирается»? А вы, «борцы за Украину», сидите себе по лесам. И не только сидите — убиваете невинных. А дети должны воевать с немцем? Не думай, что я за это время, как тебя не видел, стал коммунистом. Но в толк не возьму, почему ваши убивают по селам людей. Молчишь? Может, я брешу? Другому ты небось не позволил бы так говорить, а меня обязан слушать. Отвечай же! Ага, боишься, чтобы твои не услыхали, — старик показал на чердак. — Знаю, знаю: боишься за меня, за семью…

— Что же вы еще скажете на прощание, тату? Я ночью ухожу.

— Беда, Миколка, ой беда! — Отец положил свою натруженную руку сыну на плечо. — Знаешь, как когда-то сказал один мудрый человек? Его уже нету — националисты убили. Так вот, он сказал: «Придет время, когда люди будут относиться с презрением к самому слову «националист», а тех, кто в тяжкие для народа времена разбойничал, не будут пускать в села, как бешеных собак». И я верю, что так будет. Подумай об этом, Микола. Может, еще не поздно? Подумай…

— И долго вы гостили дома? — спросил Мамчура подполковник Ченчевич.

— Нет, в тот же вечер распрощались. Сестра смотрела на меня глазами, полными слез. Я просил, чтобы не оставляла отца и мать, а главное, чтобы ни в коем случае не связывалась с подпольем.

— А если бы вы, Микола, не попали в группу Черноты и остались на Украине, что бы вы делали дальше? — поинтересовался Тарасюк.

— После беседы с отцом я задумался: не пойти ли с повинной? «Нет! — решил. — Поздно. Слишком далеко все зашло…» И так, наверное, считает большинство членов ОУН. Я знаю случаи, когда те, кто пробовал порвать с подпольем, гибли в петле эсбистов. Других нагоняла пуля, когда они по приказу главарей шли вешать, убивать, жечь. Таких руководители старались представить героями, борцами за Украину. После всего я стал смотреть другими глазами на то, что происходило вокруг. Но отважиться на что-то конкретное тогда не мог. А должен был послушать отца, теперь я это хорошо понимаю.

— И все же вы сделали решительный шаг, — сказал полковник Тарасюк, — хотя и с опозданием. Но ничего.

— На фронте я стал еще чаще задумываться. Были ночи, когда, смертельно усталый, совсем не мог заснуть, все пытаясь понять, что к чему. Да только и теперь мне не все ясно. Попал в армию с враждебными целями, а вместо наказания заслужил награду… Поверьте, я шел в бой, не жалея жизни. Рядом были честные люди. Вместе с ними штурмовал фашистские укрепления, ел из одного котелка, они делились со мной куском хлеба, папиросой. С ними была сила. Она перемалывала, как гигантские жернова, немецкие танки, пушки, самолеты. А нам навстречу торопились освобожденные от рабства люди, обнимали солдат, офицеров, целовали нас, от радости плакали. В такие минуты я чувствовал жгучую злобу ко всему, что пытались навязать мне оуновские заправилы. Если бы можно было все начать сначала!..

— Хотели бы начать все сначала? Это хорошо… — задумчиво произнес Тарасюк и показал на пачку сигарет на столе: — Закуривайте!

— Послушайте, Микола, — продолжил разговор Виктор Владимирович, — вы смогли бы вернуться в подполье?

Кровь отлила от лица Мамчура. Горячие, сухие пальцы нервно разминали незажженную сигарету. И только в глубине сознания, повторяясь, пульсировали слова: «Вернуться в подполье, вернуться в подполье…»

— Я надеялся, что мое признание… — пробормотал Мамчур и взглянул на Ченчевича. — С подпольем навсегда покончено. Покончено!

— Успокойтесь, — перебил Тарасюк. — Речь идет о возвращении, как говорится, в другом качестве. Понимаете? Там, в советском тылу, ведется такая же кровопролитная борьба, как и на фронте. Конечно, никто вас не будет принуждать. Это дело абсолютно добровольное. И очень небезопасное. Подумайте, Микола. С ответом не торопитесь. Поговорим об этом в следующий раз.

Полковник взглянул на часы, поднялся:

— Пора. А вам, Микола, советую: прежде чем решать что-нибудь, хорошенько подумайте.

Танковый корпус готовился наступать. Гвардейцы должны были принять участие в штурме северного берега канала Тельтов. Этот хорошо укрепленный фашистами плацдарм стал серьезным препятствием на пути дальнейшего продвижения советских войск.

Вечером Тарасюк снова прибыл в отдел контрразведки корпуса, который размещался в небольшом населенном пункте перед самым предместьем Берлина. Вдоль дороги стояли танки. Неподалеку бойцы грузили машины. Из кузовов некоторых автомобилей смотрели в небо стволы зенитных пулеметов.

— До Берлина — рукой подать, — сказал Тарасюк Ченчевичу. — Вот только канал… Форсировать его непросто — гитлеровцы взорвали мосты. Придется, наверное, воспользоваться понтонами.

— Значит, до утра боевых действий не предвидится, — оживился подполковник. — Это хорошо. Хоть немного бойцы отдохнут перед наступлением.

— А мы займемся своими делами, — добавил Тарасюк. — Как думаете, часа хватит для разговора?

— Думаю, управимся. Наш отдел расположился вон в том домике, — Ченчевич показал рукой за черные чугунные ворота, где в вечерних сумерках очерчивались контуры невысокого островерхого здания.

По дороге туда Тарасюк заметил:

— Назревают важные события. Еще день-два, и нам будет не до Мамчура.

В комнате горела керосиновая лампа. Фитиль был прикручен, и лица сидевших рядом с Миколой едва белели в полутьме. Как только на пороге появились Тарасюк и Ченчевич, все вышли.

— Ну как? — спросил полковник Мамчура. — Обдумали наше предложение?

— Если бы я сказал, что мне легко принять ваше предложение, это было бы неправдой. При одной мысли, что нужно опять возвращаться в подполье…

Он на какую-то минуту умолк.