#Голландия #Амстердам Ночной дозор

#Голландия #Амстердам

Ночной дозор

Tags: Гостиные без занавесок на окнах. – Столицы имперские и неимперские. – Торговля, туризм, синтетическая сперма и немыслимый безопасный разврат.

Когда господь создавал мир, он отписал Голландию занудам.

Нет страны добродетельнее и аккуратнее. Здесь не вешают в гостиных шторы, подчеркивая непорочность быта: вот вадер читает газету, электрический камин горит, мудер вяжет, маленький Йост играет с котенком. Через два часа плывешь мимо этого аквариума: все так же читает, вяжет, играет, и все то же полено горит в очаге.

Подлинная, но тайная столица Нидерландов – Гаага. Чистенькая, вылизанная, Den Haag утопает в парках, скрывая дворец королевы, резиденцию правительства и посольские особняки. Здесь уютно сидеть на скамейке у озера, кормить голубей да закладывать для агента капсулу с шифровкой.

Однако столичную нагрузку Голландии держит не благовоспитанная Гаага, а портовый, торговый, порочный, веселый, обкуренный, справляющий малую нужду прямо на улицах Амстердам: мировой притон, общеевропейский отстойник.

Этот образ не сильно шаржирован. Первый музей на пути от Central Station – музей секса. В полночь в витринах района Red Lights демонстрируют себя доступные женщины. А в любой сувенирной лавчонке, помимо открыток с буколическими ветряками, деревянных башмаков и дельфтского фарфора, предлагается еще и, по-русски говоря, неназываемое.

И Амстердам не просто сдувает пылинки со своего порочного наряда – он сдувает их для того, чтобы освободить место экологически чистой грязце.

В местной газете – дискуссия о производстве экстази: спорят не о разумности производства, а о том, по какой цене продавать. В первом попавшемся кафе-шопе – компания не очень молодых, пирсингованных, крашеных блондинов, прерывающих воркование – ах, милый! – страстными поцелуями. Во втором попавшемся кафе-шопе – такие же точно блондины. Они же, впрочем, и в третьем: мужчины иного толка в Амстердаме – наверняка иностранцы.

Русский турист, привыкший если к страсти – то по Толстому, если к пороку – то по Достоевскому, теряется в догадках. Коли подлинная Голландия добродетельна до зевоты, то откуда взялся всетерпимый Амстердам? А если Амстердам – изнанка голландской души, то почему так уныло добродетельны Нидерланды?

Ответ банален.

Буржуазная революция 1566 года сыграла с Голландией странную игру, вроде «переводного» дурака. С одной стороны, она развязала руки торговле, подтолкнула промышленность и превратила патриархов торговых домов в патрициев. (Любой обитатель дома с патрицианской историей на Keizersgracht подчеркнет эту деталь, объяснив, как отличать хозяйский дом от бывшего склада: последний легко узнать по широким окнам, через которые грузился с воды или на воду товар.) Однако та же революция уничтожила аристократию с неизбежно сопутствующей ей монархической, имперской идеей.

Амстердам – самая неимперская столица Европы. Особняков нет и в помине, узкие домики экономично выстроены в линию, трамваи ходят по одной колее, пропуская встречный состав на остановках, королевский дворец отдан под универмаг, и даже выходцы из Суринама и Антильских островов напоминают не о колониальном прошлом, а о детской игре в путешествия.

Империи всегда избыточны. Это они распускают павлиний хвост искусств, пуская миру золотую пыль в глаза нерасчетливым (на первый взгляд) жестом: расчет и состоит в нерасчетливости, коль на кону – слава в веках.

Другое дело – буржуазный Амстердам. Широкие жесты смешны. Ничего подобного Champs Elyseеs, Невскому проспекту или Тверской. Яркая, но короткая Damrak вряд ли может претендовать на main street: какая же она main без мешанины ресторанов, магазинов, театров, банков, контор и праздно фланирующей публики, что составляют основу любой главной улицы?

Амстердамский житель вопроса про главную улицу вообще не понимает, интересуясь вашей конечной целью: шопинг? ужин? live-show с неприкрытой любовью на вращающейся сцене? Но в Амстердаме не едят в тех местах, где делают шопинг, и не делают шопинг там, где делают любовь.

Коли хотите услышать пульс Амстердама, отправляйтесь на Kalverstraat – узенькую, забитую туристами улочку, на которой нет ничего, кроме торговли. Башмаки, джинсы, платья в раблезианском великолепии заполняют эту улицу-ущелье, пузырятся, лезут наружу и плотно забивают нутро магазинов, зеркальные стены которых множат эффект торгового ада. Но в этом аду – душа Амстердама.

В Париже, Лондоне и Москве можно прожить год, так и не поняв, что нынче в моде. Но стоит пройти сотню метров по Kalverstraat, как ясно: ныне носят фиолетовое и коричневое (так пять лет назад носили оранжевое и зеленое, а десять – розовое и голубое).

Идеально приходить на Kalverstraat ближе к шести, когда она бурлит, шумит и людской пеной дней бьет в тесные свои берега. Но ударяют городские часы, и раздается мерное жужжание: на всех магазинах одновременно опускаются жалюзи. Пять минут – и Kalverstraat пуста и тиха, как и полагается быть маленькой straat в небольшом городке. Лишь несколько итальянских подростков-туристов подпирают стену, блаженные от марихуаны и пива. Мимо них проезжает на лошади полицейский. «Carabineri», – говорят подростки. Цокот копыт гулко разносится по улице. Подростки смеются. Слова «sex, sex» ночными птицами вылетают из кустов их болтовни.

Вечер – идеальная пора для прогулок по Амстердаму, ибо ночной дозор дает понимание города, днем обозримого скорее через частые переплеты музейных окон. Rembrandt-Plein ночью залита мигающими огнями. Весь город стекается сюда, чтобы в одном из утрамбованных, как хор Пятницкого на сцене, баров под Калли Миноуг, Эминема или «Тату» дернуть для разминки вездесущего «Хайнекена». Самые нетерпеливые идут в расположенные тут же стрип-шоу с выцветшими фото перед входом.

Но имеет смысл проследовать дальше: мимо клуба April с перекрывшей улицу толпой мелированных блондинов, мимо знаменитой дискотеки It с еще более мелированной толпой (вас предупреждали!) – в какой-нибудь Beach Club, где пятиметровая акула под потолком, пристающие к девушкам почти голые негры и еще более голые бармены, танцующие знойные мужские танцы прямо на барной стойке.

Имперский турист теряется в этом адике, как голландец путается в анфиладах и ризалитах растреллиевского барокко. Но спросите у негра разрешения на фотографию – он охотно попозирует с вашей подружкой, подойдите к бармену – он дернет зиппером, предлагая выжать fresh juice не отходя от кассы. И эта готовность обнажает пружинку скрытого мотора: негр – жиголо. Бармен – актер. Вместе они наняты раскручивать публику, которая ждет от ночного Амстердама немыслимого разврата и будет разочарована, немыслимого не получив. Не исключено, что в прочее время их пристрастия вписываются в круг с гостиной, котенком, камином.

Раскрутка идет хорошо: упитанные американские студентки изображают милашек, белобрысые скандинавки – распутниц, а невозмутимые японцы, удовлетворенно посверкав вспышками, под руководством гида отправляются дальше по тропе порока в Red Lights, где с любой витринной проституткой можно провести быстрый fuck & suck, и где в крохотных зальчиках live-show пары делают любовь с усердием борцов полусреднего веса.

Однако амстердамский разврат – всего лишь торговля, продолжение Kalverstraat. В «веселом районе» давно нет преступности, продажная любовь защищена латексом, льющаяся на шоу в зал сперма – синтетическая. И даже мужчины из April’а и It похоже на кордебалет Бориса Моисеева: голландский гомосексуализм имеет отношение не к страсти, воспетой Уайльдом и Кузьминым, но к преимуществам однополого брака (дотируемое молодоженам жилье), клубного времяпрепровождения (все свои) и социальной защиты (представителя меньшинства уволить никто не рискнет).

Претензии к голландскому разврату не этические (за отсутствием предмета претензий), а эстетические: не работает вентиляция, кисло пиво, не найти сортира, лыс бархат крохотной, как в жэковском красном уголке, live-сцены. В ночном Амстердаме хорошо понимаешь подлинный масштаб городка, который был бы мало кому интересен со своими давно отсверкавшими революциями и тихими домиками над каналами. И никакой Рембрандт его бы не спас, как не спасает, допустим, Иваново наличествующий в местной галерее Тициан.

Но Амстердам как мог поставил, разрекламировал, раскрутил ту пьесу, что была ему по плечу и карману. Ведь «порок», «разврат» – категории мелкомасштабные: «пороком» называет житель уездного городка нравы, про которые житель столицы пожимает плечами: ну и что?

Амстердамская индустрия разврата нацелена, по большому счету, на кошелек сельского парня, удачно продавшего корову, хватанувшего на радостях хмельного, выкурившего «косячок», погыкавшего на витрину секс-шопа, потаращившегося на гей-клуб и в завершение забредшего к девкам в бордель, где его смущает одно – непостижимое предназначение биде. Компания таких деревенских парней, оставившая на паркинге BMW и у опустившихся жалюзи на витрине с девицей и забравшимся к девице приятелем орущая (должно быть): «Давай, Вася!» – и есть самый распространенный визитер района Red Lights.

Именно здесь, где бьют фонтаны фаллических форм и белье продажных дев светится мертвенно-голубым, как в цирке, и понимаешь, наконец, Амстердам.

Этот город каждый вечер ставит свою пьесу, где злодеев и распутниц играют вполне добропорядочные главы семейств. Можно шутить над их трогательно-серьезной игрой, но нельзя не признать, что туристские аншлаги следуют один за другим.

Мы возвращаемся из Амстердама домой, как возвращаются из оперетты в оперу, с малой сцены – на большую, и как с сельской ярмарки возвращаются в городскую квартиру, недоумевая, зачем же купили под шумок толпы рушник с петухами, глиняную кринку и расписную оглоблю. Мы, чертыхаясь, прилаживаем оглоблю на комод, прячем купленные хм-хм… открытки и говорим друзьям, что, конечно, самое сильное впечатление от Амстердама – это коллекция Вермеера в Rijksmuseum.

Но, ежевечерне натыкаясь на оглоблю взглядом, про себя улыбаемся, поскольку знаем, зачем рано или поздно приедем в Амстердам еще.

1997

COMMENT

Когда я первый раз приехал в Голландию – в 1991-м – меня познакомили с питерским парнем Сеней. Он стоял на Кальверстраат в советской шинели и пел про поручика Голицына. Сеня дико страдал по оставленной в Ленинграде семье, дочуркам и пытался заработать хоть какие-то деньги. Он говорил, что прохожие стали скупы, подают неохотно. «Сеня, не будьте дураком, снимите шинель. Горбачев ввел танки в Вильнюс!»

Не очень чуток был к перемене обстоятельств Сеня, вот что.

Когда я просил про Сеню спустя шесть лет, то услышал, что он вышел замуж. «Женился», – уточнил я. «Нет, вышел замуж за Джона, – был ответ. – Ну, помнишь такого блондинчика?»

И, видя мое изумление – от Сени меньше всего можно было ожидать однополой склонности – объяснил, что брак решал все Сенины проблемы. Квартиру паре дадут как молодой семье, работу Сене поможет найти гей-комьюнити, а что касается жизни под одной крышей – так стерпится-слюбится. Мужчины и женщины, что, всегда по любви женятся? А ведь нередко потом хорошо живут! И вообще – не ваше дело.

Я промолчал.

Кажется, был такой сюжет – про как бы однополую по причине выгоды пару – век назад у Тэффи.

2014