ПИСЬМО № 14 28-VIII-63 г.

ПИСЬМО № 14

28-VIII-63 г.

Тюпа, родная!

<…> Хотелось бы мне вспомнить то немногое, что осталось в памяти о людях, которые на всем моем пути приносили мне помощь, привет от моих родителей.

Мне повезло. Я носила имя, которое вызывало у людей только восхищение, только преклонение перед талантом, честностью, преданностью идее (какая бы она ни была), перед добротой и человечностью. Я носила славное имя, и его могли бояться, но не презирать. На всем пути, был ли то детдом, куда запихнуло нас НКВД до особого распоряжения, был ли то этап в лагерь или сама тюрьма, люди шли ко мне со своими воспоминаниями об Иерониме Петровиче или Нине Владимировне и помогали мне, чем могли, выручали, насколько это было возможно.

На воле было труднее. На воле опаснее, так как можно попасть в тюрьму, но и в лагере нужно быть осторожным, а то прибавят срок. Так что везде мое имя представляло опасность.

И потому-то мне больше, чем кому-либо, известно, что на земле еще много людей, что мир не так уже плох.

Моя няня Машенька была очень предана моей маме. Она поехала с мамой в ссылку. Она пообещала маме не бросать меня, и по сей день это мой единственный родной человек. Всю жизнь она отдала мне, то есть нашей семье.

Самой рискованной женщиной были, по-моему, Вы, Елена Сергеевна, когда приютили меня в Ташкенте. Потом Машины друзья Ивановы в Свердловске. Архитекторы из Московского Союза архитектуры, которые помогли мне уехать в Ташкент, друзья-студенты из архитектурного института, милый профессор математики. В детдоме некоторые школьные учителя, учительница, которая подошла рассказать мне, как отец освобождал их город от японцев.

В Вологодской пересылке повар, который утверждал, что был с мамой в одном лагере.

Котласская пересылка была особенно мрачным лагерем. Серые большие бараки, магистраль, по которой привозят этапы и на которой собирают этапы и уводят. Режим строжайший.

Прибывший этап в первую очередь попадает в баню на дезинфекцию. Когда я вышла из бани (в числе других) в своей провонявшей одежде, меня приветствовал санинструктор. На всем пути следования ко мне подходили люди, сидевшие за папу и знавшие его.

Большинство военных сидели «по делу Уборевича» или «по делу Тухачевского».

У меня была самостоятельная статья «аса» (антисоветская агитация), но каждому было ясно, что я этот путь иду за отца, что и я «по делу Уборевича».

Тепло меня встретили котласские врачи.

Мне жаль, что не помню имен тех людей, которые дали мне веру в отца. С этой верой мне было легко везде, легко все перенести. Это, наверно, вроде христианства. Потребность в жертвенности.

А главное, конечно, я была одна на свете, и голова моя всегда была полна романтических бредней.

В Котласе в бараке ко мне подошла пожилая женщина и позвала меня пройти с ней. Привела она меня в раздаточную стационара. Женщина молча поставила передо мной банку молока и пайку хлеба. Заботу обо мне проявил главный врач стационара. Он служил у папы в Северокавказском округе начальником госпиталя. Пока женщина караулила дверь, он рассказал мне, что знал И. П., ценил его и рад мне чем-то помочь.

Тюпа! Что-то не пишется. Продолжу короче.

Привезли меня в Воркуту этапом из Котласа в числе 13 женщин. 11 из них были отъявленные бандитки и убийцы. Они любили песни, и я в дороге пела или «Аврора уж солнце встречала» или «Накинув плащ». И с ними я с удовольствием пела «Пряху». Так мы и доехали. Кормили в дороге нас соленой рыбой, хлебом, водой и только два раза выводили «музыкантов погулять». Это было самое мучительное. Мы сидели в разных купе-клетках по две-четыре женщины. В Воркуте вагон остановился часов в пять утра 9 мая 1945 года. День и час окончания войны! Мне казалось, что в такой час нас должны выпустить на все четыре стороны.

Но нас никто не собирался отпускать. Было еще темно, когда нас вывели из вагона. Кругом расстилались снежные просторы, немного мело. Конвоировали нас с собаками и автоматами. Так меня встретила Воркута. На пересылке днем было солнечно. В барак пришли «работорговцы».

С 1-го ОЛПа пришел Александр Давыдович Душман. Он набирал себе из прибывших врачей. Узнав, что я Уборевич, он был страшно взволнован, не верил сначала и, хотя ему не нужна была студентка без профессии, взял меня на свой ОЛП, то есть – запросил.

11 мая в страшенную пургу меня и еще одну девушку конвоир повел к месту назначения. В дороге я сменяла телогрейку на полушубок и шла в нем, с усилием преодолевая мокрый ветер. С головы срывало махровое полотенце. Сквозь пургу с трудом различала ворота лагерного пункта.

Нас приняли и в первую очередь провели в УРЧ (учет рабочей силы). В УРЧе меня встретил Гронский, заведующий шахтерской столовой. В Москве он работал в «Известиях». Сколько воспоминаний было о Иерониме Петровиче! Он взял нас официантками. Помню, что пшенная каша с постным маслом, которую мы получали после работы, казалась мне потрясающе вкусной. Работа была трудная. Таскать подносы между столиками страшных, озлобленных, черных шахтеров-заключенных, изрыгающих мат и ненависть.

В бане меня встретил приветливейший человек, знавший И. П., который устроил меня в приличный барак № 27.

Так началась жизнь в лагере. Через несколько дней меня вызвали в барак 28 – «фашистский барак». Там жили женщины, прибывшие на Воркуту в 1939 году. Это были ЧСИР (члены семьи изменников родины). Блатные звали их фашистами. Смешно?

Некоторые из этих женщин сидели с мамой в Астраханской тюрьме, ехали с ней этапом. Увидев меня в лагере, они очень испугались за своих детей, расспрашивали, рассказывали мне о маме.

<…> Перевели меня работать в плановую часть, жить к ним в 28-й барак. В общем, встретили лучше родных. Дальше ужасно не хочется вспоминать, да и никому не нужно. Целую Вас, дорогая моя. Благодарю за помощь и любовь.

Мира.