VIII

VIII

На углу Китайской, центральной улицы Харбина, и Набережной Сунгари в трехэтажном кирпичном доме размещалась японская военная миссия. Если бы не высокая стена с колючей проволокой по верху, дом можно было принять за купеческий особняк, каких немало в этой части города.

Харбинская ЯВМ всюду протягивала цепкие щупальцы, плела липкую паутину. Здесь сочинялись задания шпионам, диверсантам и террористам, направлявшимся тайными тропами в соседние государства; здесь получали инструктаж осведомители, выискивавшие антияпонски настроенных людей среди китайцев и русских эмигрантов; отсюда шли провода аппаратуры подслушивания, установленной почти во всех учреждениях, не исключая кабинеты и спальни императора Маньчжоу-Го Пу И; здесь разрабатывались зловещие планы, от которых потом ужаснется человечество.

В здание ЯВМ входили интеллигентного вида японцы в модных костюмах. На самом деле это были генералы, полковники, поручики — кадровые сотрудники разведывательной и контрразведывательной служб. Они бдительно защищали интересы японского императорского правительства, четко, не задумываясь, выполняли приказы военщины.

Здесь в тридцать втором году, перед отправкой на советскую землю Тарова обучали шпионскому ремеслу, сюда доставили через десять лет, в начале сорок второго, как задержанного перебежчика. Ему предстояло, выгодно используя свои связи, доказать, что он вернулся сюда с добрыми намерениями. Пока же Тарова допрашивали с пристрастием, прибегали даже к физическому принуждению: просьбы дать встречу с генералом Семеновым, подполковником Тосихидэ или хотя бы поручиком Касугой, которые знают его, оставались без внимания. Ему даже не сказали, служат ли Тосихидэ и Касуга в ЯВМ.

Следствие по делу Тарова вел поручик Юкава, невысокого роста молодой щеголь. Допросы записывались на магнитофон. Это требовало большой осторожности: малейшую обмолвку, незначительное противоречие в показаниях могли обратить против него.

Тарова содержали в одиночной камере. Узкое окно упиралось в серую облупленную стену. Солнце никогда не заглядывало в камеру. Несмотря на январскую стужу, здесь было душно. Особенно раздражал дурной запах тюрьмы — перемешанные запахи запущенной конюшни и грязного сырого подвала... Раз в сутки заключенных выводили на прогулку, и камеры проветривали. Но вонь эта была неистребима, ею пропитывались одежда, все поры тела. Она висела невидимым облаком в камерах, коридорах, в кабинетах следователей.

Потом Тарова перевели в другую камеру, такую же вонючую, метра четыре в длину, метра два в ширину. Вдоль стены одна за другой — две узкие железные кровати, прикрепленные болтами к цементному полу. Кровати накрыты черными одеялами из колючего сукна... На них спали, сидели, ели. Лежать разрешалось в строго определенные часы: от десяти вечера до шести утра. Днем ложиться запрещалось.

Соседом по камере оказался пожилой человек, худой и сутулый.

Хорошо зная коварные методы работы японской контрразведки,. Таров решил рассказать ему о себе только то, что совпадало бы с показаниями следователю и рисовало его с выгодной стороны.

Когда Тарова ввели в камеру, он предложил старику познакомиться.

— Рыжухин, Всеволод Кондратьевич, — безучастно проговорил старик, вяло ответив на рукопожатие. В течение первого дня Рыжухин в разговор не вступал, протяжно вздыхал, крестился. Лишь изредка слышалось: «Господи!», «Боже мой!» Перед сном и утром старик прилежно молился. Все это получалось у него просто, естественно. Складывалось впечатление, что это старый человек, безжалостно перемолотый жизнью. И все же этот благообразный старик мог быть добросовестным осведомителем.

— Давно? — участливо спросил Таров, подойдя к Рыжухину. Они только что позавтракали. Надзиратель забрал пустые миски от похлебки, ушел, грохнув железной дверью.

— А? Что? Не понял вас. — Рыжухин вздрогнул точно от окрика, предупреждающего об опасности.

— Давно здесь, спрашиваю? — спросил Таров погромче.

— А! Полгода, почитай.

— За что арестовали?

— Чего? Не ведаю. Ночью пришли и забрали.

Рыжухин отвечал хриплым голосом. Таров не улавливал интонации, поэтому не понимал, правду ли говорит старик... Но вот Рыжухин грустно взглянул синими выцветшими глазами, и у Тарова отлегло на душе — столько было грусти и боли в этом взгляде.

— А вы, добрый человек, откуда будете? — заговорил Рыжухин на второй день, когда они вернулись с прогулки.

— С той стороны.

— Неужто из самой России?

— Оттуда.

— Скажите, добрый человек, Москва матушка не пала?

— Нет! Отбросили фашистов от Москвы, далеко отшвырнули! — воскликнул Таров, забывшись и не сумев скрыть радость.

— Слава тебе господи. Стало быть, не покорилась супостату белокаменная?

— К сожалению, — сказал Таров с напускной злостью. Он понял, что проговорился: восторженный отзыв о победах советских войск противоречил той линии, которую он вел, выдавая себя за перебежчика.

— Что-то не могу уразуметь, господин хороший, о чем вы сожалеете? — Глаза Рыжухина потемнели, сделались колючими.

— Сожалею, что большевики побеждают.

— А-а! — протянул старик и умолк.

Тарова вызвали на очередной допрос. Следователь вышел из-за стола и, заглядывая снизу вверх улыбающимися глазками, осведомился о настроении Тарова. Поручик Юкава был в штатском костюме, отчего казался моложе своих лет, ниже ростом.

Вскоре в кабинет следователя вошел подтянутый японец неопределенного возраста, тоже в штатском. Приветствуя вошедшего, Юкава назвал его майором. Майор жестом руки указал Тарову на табуретку и потребовал подробно рассказать о своей жизни в Советском Союзе в течение последних десяти лет. «Должно быть, хотят поймать на противоречиях», — подумал Ермак Дионисович. Но легенду Таров усвоил отлично, уже здесь раз семь-восемь повторил ее, поэтому поймать его на слове было нелегко. И все же он не без волнения приступил к новому рассказу.

— В мае тридцать второго года подполковник Тосихидэ и генерал Семенов предложили мне выполнить некоторые задания на территории СССР, — начал Таров. — Я дал согласие. После разведывательной подготовки под руководством подполковника Тосихидэ и поручика Касуги меня перебросили через государственную границу. В соответствии с заданием я сначала встретился с агентом по фамилии Мыльников...

Таров правдиво рассказал об отказе Мыльникова, о встрече с Размахниным и его единомышленниками, беседах с настоятелем дацана Цэвэном.

— В духе указаний, полученных мною от подполковника Тосихидэ и генерала Семенова, — продолжал Таров, — я предупреждал Размахнина и Цэвэна о недопустимости непродуманных действий. Однако они нарушили нашу установку и стали жертвами собственной...

— Откуда вам известно об этом? — спросил майор. Он нетерпеливо постучал карандашом по столу, останавливая рассказ Тарова.

— После выполнения первой части задания я поехал в Ленинград, где живет моя жена. Там я пробыл несколько месяцев и вернулся в Забайкалье. От местных жителей я узнал об аресте Размахнина, Цэвэна и других наших людей...

— Чем вы можете доказать, что эти люди не были преданы вами?

— Я думаю, что никакие доказательства не нужны, — категорически заявил Таров. — Если бы я их предал, органы НКВД приняли бы превентивные меры, не допустили беспорядков. Между тем в обоих случаях аресты произведены после того, как вспыхнули повстанческие выступления. Об этом сообщалось в газетах.

Майор метнул взгляд в сторону поручика Юкавы. Таров понял, что довод оказался убедительным.

— Хорошо. Но скажите, Таров, почему вы не возвратились в Маньчжоу-Го после провала восстаний?

— Господин майор, руководство повстанцами было лишь частью моего задания. Мое возвращение в Маньчжоу-Го не предполагалось. Я должен был создать резидентуру и в случае войны собирать информацию, необходимую японскому командованию... Подполковник Тосихидэ обещал связаться со мною. И он действительно летом тридцать восьмого года посылал связника, китайца Ли Хан-фу, который задержан при переходе границы. Ли Хан-фу дал показания, и я был арестован...

— Рассказывайте по порядку.

— По возвращении в Забайкалье я удачно легализовался. Этому способствовало то обстоятельство, что в тридцать втором году многие русские возвращались из Маньчжурии на родину. Я выдавал себя за реэмигранта...

— Каким образом?

— Я имел удостоверение от советского учреждения в Маньчжурии. Его вручил мне подполковник Тосихидэ во время нашей последней встречи.

— Подлинное?

— Не знаю, господин майор, я не спрашивал, и Тосихидэ не говорил об этом.

— Продолжайте.

— В течение пяти лет я преподавал русский язык и литературу в педагогическом училище... Это вроде японской учительской семинарии, — пояснил Таров, заметив, что майор не понял его. — Потом осудили на десять лет, и я отбывал наказание в колонии.

Затем по требованию майора Таров подробно рассказал о том, как он перешел границу. Останавливался на мелочах, стараясь убедить допрашивающих в своей откровенности.

— Хорошо, очень хорошо, — проговорил майор почему-то по-русски, хотя допрос велся на японском языке. Майор подошел к Тарову и, улыбаясь, похлопал по плечу.

— Прошу ответить на последний вопрос, — обратился он снова на японском языке. — Скажите, только совершенно честно, вы откровенны, до конца во всем признались?

— Видите ли, господин майор... Один умный японский писатель, которого я всегда читаю с большим интересом, так говорил: «Признаться до конца во всем никто не может».

— Почему?

— Человек не способен до конца понять себя и тем более выразить свою сущность...

Майор поглядел на Тарова прищуренными глазами и, отойдя к столу, сказал:

— Ты, оказывается, неглупый человек, Таров. Ты, оказывается, хитрый человек. Но ты, наверное, самый ловкий враль, Таров...

Поручик Юкава нажал на кнопку звонка, и буквально через минуту появился надзиратель, старший унтер-офицер Кимура. В отличие от других надзирателей Кимура относился к Тарову без официальной строгости, сочувственно. Иногда украдкою угощал сигаретой. Это было непозволительным нарушением инструкции с его стороны.

— Что с вами сегодня, Кимура-сан? — спросил Ермак Дионисович как можно теплее, заметив подавленное состояние унтера-офицера. Они спускались вниз по лестнице. Кимура огляделся и, убедившись, что подслушать их никто не может, ответил с болью в голосе: — Сына убили под Пирл-Харбором. Один он был у меня...

— Война на Тихом океане?

— Да. Наши войска захватили Пирл-Харбор. Идет война с Америкой.

Таров осуждающе покачал головой. Но в душе он был рад такому известию. «Война с США, — подумал он, — отвлечет большие силы Японии, которые она могла бы двинуть против Советского Союза».

Бледный луч солнца, отразившись от сосульки на крыше соседнего дома, попал в тюремное окно. И сразу в камере стало будто светлее.

— Господи! Солнце-то не померкло! — воскликнул Рыжухин. Он подошел к окну. — Гляди, Ермак, солнышко заглянуло к нам.

Таров поднял голову, улыбнулся. В течение двух дней после беседы о разгроме немцев под Москвой Рыжухин уклонялся от разговора, на обращенные к нему вопросы отвечал односложно: да или нет. И вот пустяк — отраженный луч солнца, который мы в обычной нашей жизни не замечаем, проник в душу человека и отогрел ее. В глазах Рыжухина засветилась улыбка.

— Никак не раскушу тебя, Ермак. Русских хулишь и у здешних хозяев вроде бы не в чести, — сказал он примирительно.

— Я люблю русский народ. Вы, Всеволод Кондратьевич, неверно поняли меня тогда.

— Как же можно так: любить и желать поражения?

— Я говорил о большевиках.

— Все одно, Ермак. Все мы прежде всего русские, россияне, а уже потом красные, белые, зеленые и серо-буро-малиновые, черт возьми. Когда захватчики ступили на нашу землю, мы должны позабыть свои цвета и наши распри... О себе скажу. До переворота я был первой скрипкой в оркестре Мариинского театра в Петербурге...

Тарову все время казалось, что он где-то встречался с Рыжухиным. Но когда, при каких обстоятельствах? Теперь Ермак Дионисович вспомнил: это же тот самый музыкант, которого не раз видел на паперти собора.

— По злой воле судьбы я потерял родину, стал нищим, — продолжал Рыжухин и, подтверждая догадку спросил: — Может, слышали мою музыку? Я иногда играл на паперти? А когда немцы напали на Россию, перевернулось мое сердце. Я молился за победу русского воинства... А как же иначе? — Рыжухин отвернулся и смахнул тыльной стороной руки набежавшую слезу.

Признание старика уничтожило последние сомнения Тарова. Он понял: это честный человек.

— Всеволод Кондратьевич, расскажите о своей жизни, — тепло попросил Ермак Дионисович. Рыжухин с тревогой глянул на дверь и все же присел на краешек кровати Тарова, пригладил ладонью седые, растрепавшиеся волосы.

— Пережил я много... Одно скажу: как репей, прицепился к генеральским штанам и занесло меня к чертям на кулички, на чужбину. Поначалу мне представлялось, что Харбин населен сумасшедшими людьми. О чем-то вспоминали, о чем-то спорили, распаляли несбыточные мечты. Потом наступили равнодушие, безучастие, апатия ко всему на свете... Прожил скудные свои запасы, места не сумел найти: всюду опережали молодые, ухватливые... Пошел на паперть.

Однажды Тарова и Рыжухина вывели на прогулку. Площадка, огороженная четырехметровым дощатым забором, походила на большой ящик.

Рыжухин опять заговорил о родине.

— Косточки мои плачут по родной сторонушке.

— Всеволод Кондратьевич, вы-то почему бежали из России? И сейчас играли бы в своем Мариинском театре.

— Чего испугался? Диктатуры испугался. Слово-то какое страшное: дик-та-ту-ра!

Вечером Тарова вызвали на допрос. Поручик Юкава был сух и официален.

— На предыдущем допросе вы показали, что имели задание создать резидентуру. Что вами сделано во исполнение этого задания? Сколько агентов подготовлено вами и кто они? — спросил следователь

— Я подтверждаю свои показания. Подполковник Тосихидэ действительно поручил мне создать резидентуру на случай войны. Я подготовил трех агентов. Во избежание провала от вербовки других лиц воздержался.

— Вы или трус или ловкий враль, как выразился майор Катагири. Назовите ваших «агентов»?

Ермак Дионисович назвал фамилии сослуживцев по белой армии, проживавших в Забайкалье. Таров знал: люди эти смелые, не держат камень за пазухой за прошлое. Если японская разведка направит связника, ему организуют достойную встречу.

Юкава старательно уточнял фамилии и, подозвав Тарова, предложил написать их иероглифами. Ермак Дионисович сделал это. Заметив его взгляд, скользнувший по пластмассовому портсигару, лежавшему на столе, поручик угостил сигаретой и сам закурил.

— Ваше возвращение в Маньчжоу-Го не предполагалось. Так вы показывали, Таров? — спросил Юкава с тонкой усмешкой.

— Совершенно верно.

— Почему же вы, не имея никаких новых указаний на этот счет, вернулись сюда?

Ермак Дионисович давно ждал этот вопрос, ответ на него был определен еще на родине.

— Нелегкий вопрос, господин поручик, — сказал Таров после продолжительной паузы. Он говорил не спеша, всем своим видом показывая, что вопрос действительно трудный и неожиданный для него.

— Я хорошо понимал: после предательства агента Ли Хан-фу и моего ареста подполковник Тосихидэ потеряет меня и, может быть, даже усомнится в моей преданности великой Японии. По этим причинам я не мог ждать связника от военной миссии, должен был сам искать способы связи... Я предполагал, что возможна война между Японией и Советским Союзом. В таком случае я был бы полезен вам. Это и определило мое решение. Другого выхода у меня не было...

— Ну что ж, ваше объяснение выглядит убедительно, — сказал Юкава довольно спокойно, тут же строго добавил: — Но мы располагаем неопровержимыми материалами, которые говорят о том, что вы являетесь советским агентом. Расскажите, когда, кем и при каких обстоятельствах вы завербованы?

— Таких материалов нет, господин поручик, и не может быть, — твердо заявил Таров. Он знал, что это провокационный вопрос. — Советским агентом я никогда не был. Если у вас действительно есть материалы, то это либо фальшивки, либо клеветнические измышления злых людей.

Поручик Юкава подскочил, как ужаленный, и, размахивая руками перед самым лицом Тарова, орал, срываясь на визг. Он кричал, что документы достоверны и что Тарова заставят открыть правду. Ермак Дионисович стоял на своем и просил ознакомить с материалами, чтобы он мог дать необходимые пояснения. Психологическое сражение вокруг главного вопроса следствия между поручиком и Таровым продолжалось несколько дней. Ермак Дионисович победил. Юкава отступился: смягчил тон, переменил направление допроса.

— Скажите, Таров, что вы знаете о вашем сокамернике Рыжухине? — неожиданно спросил Юкава, когда допрос был закончен, и Ермак Дионисович поднялся, ожидая надзирателя.

— Рыжухин? Эмигрант, старый интеллигент, видимо, неплохой музыкант...

— Я спрашиваю не для протокола. Скорее с целью выяснения вашей проницательности, — сказал Юкава доверительно. — Каковы его политические взгляды?

— Затрудняюсь ответить, господин поручик, — сказал Таров, пожимая плечами. — Человек он скрытный, молчаливый.

— Не спрашивал ли вас Рыжухин, например, о положении на советско-германском фронте?

Этот вопрос подтвердил предположение Тарова. Он больше не сомневался: разговор в камере подслушивался. Видимо, для того и посадили его вместе с Рыжухиным, чтобы подслушать разговор и выяснить таким путем их взгляды и настроения.

— Кажется, интересовался. Я сказал, что большевики отбросили немцев от Москвы и высказал сожаление по этому поводу.

— А он?

— Не помню. Во всяком случае, ничего просоветского он не говорил... Все мое существо, господин поручик, сосредоточено на моем собственном деле, поэтому я плохо воспринимаю окружающее.

— Вы не очень откровенны, Таров, — сердито заключил Юкава и вызвал надзирателя.

Было уже за полночь. Ночные допросы сильно изнуряли, выматывал и силы. Возбужденные нервы и голодная боль в желудке отгоняли сон. В тюрьме был установлен такой порядок: ужин, так же как обед и завтрак, приносили и убирали в одно и то же время строго до минуты. Если арестованный был на допросе, он оставался голодным.

Юкава и другие следователи часто допрашивали по ночам. Лишением сна и пищи они рассчитывали сломить волю арестованных.

Рыжухин спал, укрывшись с головой колючим одеялом. Когда заскрежетала железная дверь, он испуганно вскочил.

— Спите, спите, Всеволод Кондратьевич, ничего не случилось.

— Что-то вас нынче долго.

Таров присел на кровати соседа.

— Ничего, выдюжим. В животе вот пусто, сосет.

— Я припрятал хлебца кусочек. Там под подушкой.

— Спасибо.

— Я сейчас у себя на Фонтанке был. Ладно спите, а то скоро подъем. Утром расскажу.

Рыжухин лег и отвернулся к стене. Ермак Дионисович неторопливо съел хлеб. Он долго не мог уснуть, перебирал в памяти все вопросы следователя и свои ответы. «Неопровержимые материалы... Врет, ничего у них нет, — размышлял Таров. — Да и откуда им быть». Наконец он забылся, задремал.

Утром Рыжухина увели, и он не возвратился в камеру. Так и не успел старик рассказать о том, как он побывал на своей Фонтанке. «Живуч человек! Изломали, измочалили, а вот поди же, сохранил русскую душу», — сочувственно думал Ермак Дионисович о своем бывшем сокамернике.

Больше недели Тарова не вызывали на допрос. Многое передумал он за эти дни. Вначале пришла мысль: дело закончено и передано в судебную инстанцию. Значит, осудят к лишению свободы, придется чахнуть в тюрьме без всякой пользы, сорвутся планы.

Таров мучительно искал причину неудачи, невольный просчет и не находил. Одно казалось несомненным: ставка делалась на поддержку Семенова и Тосихидэ, а те не захотели встретиться с ним. А может быть, им не докладывали о нем? И тут мелькнула новая мысль: наверное, проверяют показания. Пока отыщут Семенова и Тосихидэ, пока те выслушают сообщения... Да и помнят ли они о каком-то Тарове? Тосихидэ, конечно, забыл: для него он просто агент, каких прошло, должно быть, не одна сотня. А Семенов не мог забыть — четырнадцать лет служил у него... Но пытаясь представить воображением эти встречи, Таров находил все же более желательной встречу с Тосихидэ. На помощь недоверчивого и мнительного атамана он перестал надеяться. Хотя там, на родине, больше полагался на содействие Семенова.

Время словно остановилось. На улице разгулялась метель, в серой мгле камеры день мало отличался от ночи. Таров определял время по завтракам, обедам и ужинам: семь утра, час дня, семь вечера. Одиночество, неволя, неизвестность... Иногда казалось что сходит с ума. Он с нетерпением ждал вызова к следователю... В те дни, когда дежурил Кимура, можно было переброситься с ним парой пустых фраз. Таров не хотел подводить доброго унтер-офицера. Зная, что камера оборудована аппаратурой подслушивания, он не начинал разговоров, которые могли бы быть истолкованы во вред Кимуре.

Наконец, дверь отворилась в необеденный час. Велели собираться на допрос. Таров вздохнул с облегчением.

Поручик Юкава встретил приветливой улыбкой, предложил сесть и протянул сигарету.

— Какое ваше самочувствие, Таров? — спросил он, пуская вверх, чуть ли не до потолка струйку дыма.

— Самочувствие? — переспросил Таров. Вопрос поручика удивил его необычностью, но он сумел скрыть это. — Мое настроение зависит от вас, Юкава-сан...

— А все-таки?

— Жизнь коротка, господин поручик. Была бы у меня шкатулка бессмертия, какую подарила Отохимэ — дочь морского дракона рыбаку Урасиме, спасшему жизнь черепахе...

— О! Вы знаете японские сказки? И как бы вы распорядились такой шкатулкой?

— Урасима открыл шкатулку и лишился жизни. Я не стал бы открывать ее и жил бы долго-долго.

— Мой отец говорил: важно не сколько лет жить, а как жить.

— Верно. Но ведь обидно тратить жизнь без пользы, когда стремишься к высокой цели...

Зазвенел телефон. Юкава вскочил, одернул китель и суетливо схватил трубку.

— С вами будет беседовать начальник военной миссии генерал Янагита, — сказал поручик, кладя трубку. — Помните, Таров, от этой беседы зависит ваша судьба. Или вы заслужите милость, или как ваш сосед Рыжухин...

Юкава не закончил предложение: посмотрел на часы и стал прибирать бумаги на столе.

Переступив порог генеральского кабинета, Таров опустился на колени и сложил перед собою руки ладонями вниз. Таков японский обычай. Этой позой выражают просьбу и смирение.

Тарову было противно рабское унижение, но он знал, что перед ним хитрый враг, которого надо обмануть; он, Таров, только разыгрывает роль, чтобы усыпить бдительность врага, ему нужно заслужить его доверие.

Генерал был невысокого роста, тучный, с двойным подбородком. Отлично пригнанная и старательно отутюженная блестящая форма не скрывала, а скорее подчеркивала солидный возраст и полноту.

— Подойдите ближе, — попросил Янагита мягким голосом, повертываясь вместе с креслом вполуоборот к вошедшим. Встать он не разрешил, и поэтому Таров передвигался на коленях. Поручик Юкава стоял за его спиной. Как позднее узнал Таров, такой способ представления начальству здесь был обязательным. Не только арестованных, но даже людей, обращавшихся с заявлениями и просьбами, заставляли входить в кабинет генерала на коленях. Разумеется, на японцев это не распространялось.

— Скажите, Таров, вы на следствии показали правду? Все, что тут записано, — генерал положил руку с короткими и толстыми, как сардельки, пальцами на пухлое дело в серой обложке, — истинно?

— Так точно, господин генерал, я показывал истинную правду.

— С какой целью вы прибыли в Маньчжоу-Го?

— Я в течение всей жизни боролся с большевиками. Прибыл сюда, чтобы продолжать эту борьбу.

— Каким способом?

— Я хотел связаться с атаманом Семеновым, которому много лет служил верой и правдой и под его руководством...

— Встаньте! — тихо приказал генерал.

Таров еле поднялся, преодолевая напряжением воли острую боль в коленях и судороги в икрах. Янагита вышел из-за стола.

— Что это у вас колени дрожат? — спросил он, улыбнувшись. — Вы трус?

— Нет, господин генерал, не трус, — сказал Таров и тоже заулыбался. — Должно быть, от непривычки стоять на коленях.

— Какими языками вы владеете?

— Японским, русским, китайским, маньчжурским, монгольским и бурятским. Слабо знаю санскрит. В молодости читал в подлиннике любовную лирику Амару, «Рамаяну» и «70 рассказов попугая».

— Да вы настоящий полиглот! Где же изучили столько языков?

— В Петроградском университете, господин генерал. У меня с юных лет было большое влечение к восточным языкам.

— Вот как!

Янагита тяжело шагал по ковровой дорожке, сцепив за спиною руки указательными пальцами.

— Мы проверили ваши показания и готовы верить вам. Я имею предложение: не согласитесь ли вы, господин Таров, вернуться в Россию с нашим заданием?

— Меня там разыскивают как государственного преступника, бежавшего из колонии. При моей приметной внешности я не смогу долго скрываться.

— Да, пожалуй, вы правы. А к нам на службу пойдете?

Ермак Дионисович был обрадован предложением генерала и впервые услышанным обращением «господин», но радость надо было скрывать.

— Я понимаю, господин генерал, без вашей помощи мы бессильны, но...

— У вас есть возражения? — спросил Янагита.

Его тонкие брови удивленно поползли вверх.

— Нет. Но мне предварительно хотелось бы встретиться с атаманом...

— С генералом Семеновым мы договоримся. Это я вам твердо обещаю.

— Тогда я вверяю вам свою судьбу, ваше превосходительство.

— Но учтите, Таров, — сухо проговорил Янагита, сверкнув золотыми коронками, — если раскроем обман или предательство с вашей стороны, мы будем беспощадны. Ужасы инфэруно — ужасы ада — вам покажутся детской забавой.

— Я сумею доказать мою преданность японскому императору.

Взгляд Янагиты потеплел. Он начал говорить о великой миссии, которую провидение возложило на его страну. Потом он взял со стола газету «Тайо Дайниппон» за 5 января 1942 года — дату Таров хорошо запомнил — и стал читать вслух пространные выдержки из статьи «Императорская сфера Великой Восточной Азии». В эту «сферу», автор включал многие страны и земли: Японию, Маньчжурию, Китай, Советский Дальний Восток, Малайю, Афганистан, Австралию, Новую Зеландию, Филиппины, острова Тихого и Индийского океанов.

— Вам оказана честь и большое доверие, Таров, — сказал генерал в заключение, — не забывайте этого. И еще раз хочу напомнить вам: мы очень хорошо благодарим наших друзей и беспощадно караем врагов и предателей...

Ермак Дионисович поклонился, показывая, что он понял предупреждение генерала Янагиты.

— Кого же мне считать своим благодетелем, вас, господин поручик, или генерала? — Обратился Таров к Юкаве, когда они вернулись в его кабинет.

— Генерала Тосихидэ.

— Тосихидэ?

— Именно его. Ознакомившись с вашим делом, он написал всего два слова: «Так и было». Они-то и решили вашу судьбу.

— Скажите, Юкава-сан, где сейчас служит генерал Тосихидэ?

— В Токио, в ведомстве национальной безопасности.

Они сели, закурили. Поручика точно подменили, он шутил, смеялся, подчеркнуто часто называл Тарова коллегой.

Новое отношение Юкавы к Тарову объяснялось просто. У японцев процветал культ преклонения перед старшими: раз к Тарову хорошо относятся Тосихидэ и Янагита, поручик Юкава не посмел относиться иначе...

— Наверно, очень страшно нелегально переходить границу? — спросил Юкава. — Это не для дела, спрашиваю из простого любопытства, — пояснил он.

— Туда я перешел легко, — сказал Таров, глубоко затягиваясь. — Поручик Касуга все организовал идеально. Ночью пересекли Аргунь, я и не заметил, как очутился на сопредельной территории. Конечно, сильно волновался, пока не удалился на значительное расстояние от границы. Могли задержать, подстрелить. В этом смысле опасность всегда есть. Легализоваться в Советском Союзе мне не стоило большого труда: отличные документы прикрытия, знание языка и условий... Вот обратный путь был тяжелее. Война. Для въезда в приграничную зону ввели пропуска. Потом я же знал: меня наверняка разыскивают. Шел ночами, а днем скрывался у бурят-чабанов, выдавал себя за бродячего ламу. По бурятским улусам немало бродит таких лам-шарлатанов. Когда оказался в Маньчжоу-Го, гора с плеч свалилась. Рассуждал так: если меня задержат, то доставят в Харбин, там на помощь придут Тосихидэ и Семенов... А получилось вон как. Уж во всяком случае я и мысли не допускал, что меня будут допрашивать с таким пристрастием.

— Говорят, во все времена пытка была и остается самым верным средством получения признания. Я разделяю эту точку зрения. Впрочем, я действовал по инструкции. Вы не должны обижаться, коллега.

— Чего уж обижаться, — Таров посмотрел на поручика и продолжал: — В моем деле разобрались. Я рад и признателен вам, Юкава-сан: вы оказались добрым и проницательным человеком. Спасибо от всего сердца...

Открытая лесть достигла цели: поручик Юкава остался доволен.

Тарову отвели комнату в Ямото — служебной гостинице, выдали несколько бумажек по десяти даянов и пропуск в столовую военной миссии. О характере предстоящей работы никакого разговора не вели. Долго Таров находился как бы на домашнем аресте: выходить в город в «арестантской» одежде не мог; ни формы, ни документа, удостоверяющего его службу в ЯВМ, он не имел.

Лишь на исходе третьей недели ему выдали полный комплект обмундирования и унтер-офицерские знаки различия. В последних числах марта Ермак Дионисович вышел в город. Снег уже сошел, тепло, по-весеннему пригревало солнце, огромные кусты акации лениво покачивали набухшими почками. Таров ходил по центральным улицам Харбина, стараясь обнаружить перемены. Приглядывался к русским эмигрантам, которые встречались на улицах, пытался уловить их настроение. На лицах эмигрантов не было прежней спеси и озлобленности, чаще встречались выражения тревоги и озабоченности. Бросались в глаза портреты императора Маньчжоу-Го, молодого китайца с постным, вытянутым лицом. Портреты Пу И были повсюду: в витринах магазинов, в окнах учреждений и трамваев.

На Вокзальном проспекте Ермак Дионисович зашел в книжную лавку и купил номер журнала «Новоселье». Его внимание привлек рассказ Бунина «Три рубля». Таров открыл нужную страницу, начал читать и не мог оторваться до конца. Но не содержание рассказа поразило Тарова, а родной язык, до слез родной русский язык.

Таров стал внимательно рассматривать журнал. Оказалось, что он был издан недавно в Нью-Йорке. А ведь Япония и Америка воюют между собой. Странно...

Чем бы ни занимался Таров, — читал книгу, гулял по городу, встречался со старыми сослуживцами, — ему не давала покоя одна мысль: как преодолеть барьер недоверия и отчуждения, стать своим человеком в ЯВМ? В японских книгах нередко встречалось упоминание о бусидо — моральном кодексе самураев. «А что если знание бусидо, — подумал он, — поможет выработать определенную линию поведения...»

Таров познакомился с заведующим библиотекой военной миссии, молодым круглолицым ефрейтором. Ефрейтор, выслушав просьбу Тарова, пообещал подобрать нужную литературу. И когда на второй день Ермак Дионисович заглянул в библиотеку, ефрейтор выложил перед ним не меньше десятка популярных брошюр, повестей и рассказов.

В книгах подчеркивалось, что истинный самурай, не задумываясь, совершит харакири, когда опозорена его честь. Беспрекословное подчинение старшим по званию и должности объявлялось священным долгом самурая.

Наряду с изучением бусидо, Таров, используя жизненный опыт, разрабатывал свою систему взаимоотношений с новыми шефами. Он перебирал в памяти удачливых сослуживцев по белой армии и отыскивал черты характера, способствовавшие успешному продвижению по службе. С большой пользой для себя вспоминал Таров советы Ивана Ксенофонтовича, своего первого наставника, а также чекистов, готовивших его к закордонной работе: начальника управления, Алексея Поликарповича Новикова, Михаила Ивановича Казаринова, предстоящей встречи с которым он ждал с нетерпением, и других товарищей.

В течение месяца японцы один раз воспользовались услугами Тарова. Как-то в конце рабочего дня в его комнате неожиданно появился Юкава. Ермак Дионисович, увлеченный чтением, не слышал стука в дверь.

— Чем это вы так увлеклись? — спросил Юкава. Он подошел к столу и начал небрежно перекладывать книги. — О, уж не собираетесь ли вступать в клан самураев?

— А что, примут?

— Внешность вроде бы подходящая, — пошутил поручик и стал с нарочитой придирчивостью осматривать Тарова, будто видел его впервые. Он дружелюбно посмеивался. — Я к вам по делу, —вдруг серьезно заговорил Юкава, и улыбка мгновенно исчезла с его скуластого лица. — Привезли русского солдата. Захвачен в пограничном инциденте. Утром будем допрашивать... А вообще с вас полагается, — сказал поручик, меняя выражение лица и направление разговора. —Бутылка сакэ за вами.

— Всегда готов, Юкава-сан. Хотите, сейчас сбегаю?

— Спасибо. — Юкава положил руку на плечо Тарова. — Сегодня не надо: у меня есть работа. Как-нибудь в другой раз. Вы хороший человек, Таров! — Юкава козырнул и вышел.

Мысли Тарова переключились на солдата, и его бросило в жар, на лбу выступила испарина. «Кто он, этот солдат? Как разговаривать с ним? Чем помочь?» Профессиональная настороженность подсказала другие вопросы: «А если это провокация? Как перехитрить?»

Утром в назначенный час Ермак Дионисович вошел в кабинет поручика. Юкава был любезен и излишне суетлив.

Ввели солдата. На нем было новое красноармейское обмундирование: хлопчатобумажная гимнастерка и брюки цвета хаки, ботинки с обмотками. Темные волосы острижены наголо. Он стоял у порога, опустив глаза.

— Ваша фамилия? — строго спросил Юкава, не предлагая сесть солдату. Таров перевел. Солдат молчал.

— Ваша фамилия? — повторил вопрос поручик.

— Я буду отвечать только в присутствии советского представителя, — проговорил солдат глухим простуженным голосом.

— В какой части вы служили?

— Вызовите сотрудника консульства СССР, — упрямо твердил солдат.

На последующие вопросы он вообще не стал отвечать. Юкава написал что-то на листке бумаги и придвинул к Тарову. «Я выйду. Может быть, вам наедине удастся расположить его. Попробуйте», — прочитал Ермак Дионисович. Он незаметно кивнул. Юкава закурил и вышел. Минуту-две помолчали.

— Зря, ты братец, так ведешь себя, — сказал Таров доброжелательным тоном. — Это может плохо кончиться...

Солдат бросил колючий взгляд и еще ниже опустил голову. Ермак Дионисович заинтересовался обмундированием солдата: оно было новым, не обношенным.

— Слушай, солдат, тебя же не заставляют выдавать государственную тайну. Фамилию-то можешь назвать.

— Слетишь со спины лошади — на шее не удержишься. Все начинается с одного слова. Вон вы по разговору, видать, наш, а до чего докатились — самурайскую шкуру на себя напялили.

— Ты где служил-то, в армии или на заставе? — спокойно спросил Таров, будто не заметил злого упрека. Многоречивый ответ и поспешный выпад солдата еще больше насторожили его.

— На заставе.

— А что там случилось? Сюда ты как попал?

— Произошла стычка с самураями, ну, вот...

— Они что ли напали?

— Да нет, наши.

— Зачем же?

— Не знаю. Говорили, так прикрывают переброску агентов, чтобы отвлечь японских пограничников... Что будет со мною?

— Это от тебя зависит. Говори правду. Помни русскую пословицу — вранье не споро — попутает скоро.

— Ладно, сам решу. В советах предателя не нуждаюсь, — сердито проговорил солдат и стал ломать пальцы, щелкая суставами.

«Странная логика! — думал Таров. — Все рассказывает, даже намекнул на возможную выброску агента. А фамилию не называет, требует встречи с работником консульства. Тут что-то неладно. Наверно, подслушивают, меня проверяют. Расчет простой: если я служу русским, то скрою содержание разговора с солдатом...»

Возвратился Юкава. Ермак Дионисович доложил слово в слово о показаниях солдата: он был твердо уверен, что перед ними не красноармеец, а провокатор. Поручик повторил свои вопросы. Солдат по-прежнему стоял на своем — просил вызвать советского представителя. Его увели.

Больше Таров не видел этого человека. Однажды он спросил о нем поручика. Юкава сказал, что солдата отправили в лагерь. Такому объяснению нельзя было поверить: сотрудники ЯВМ не могли отказаться от допросов советского человека, пока не вытянули бы из него все жилы. Тем более они не могли оставить без внимания важное для них сообщение об операции по переброске агента на территорию Маньчжоу-Го.

Вскоре после случая с «солдатом» Тарова привели на рабочее место. Это была большая, чистая, но мрачноватая из-за решеток на окнах комната на первом этаже. Его назначили консультантом по советскому законодательству. Раньше эту должность занимал пожилой японец, в дни какого-то праздника он покончил с собою — страдал хроническим алкоголизмом.

В воскресенье с утра моросил холодный дождь. Таров решил прогуляться по городу, позавтракать где-нибудь. Пошел по Китайской улице. Она была безлюдна.

Ермак Дионисович завернул в кафе, заказал позы[7] и японской рисовой водки. Настроение улучшилось, и на улице вроде бы посветлело.

Дойдя до Конной улицы, Таров остановился возле каменного особняка. Тут он жил десять лет тому назад. Поднялся по чисто выскобленным ступенькам парадного входа и подергал шнурок звонка. Дверь открыла молодая симпатичная женщина в домашнем халате. Придерживая халат на груди, она косо поглядывала на незнакомца.

— Скажите, Батурины живут здесь? — спросил Таров, отвечая на удивленный взгляд женщины.

— А вам кого?

— Марию Васильевну или Ростислава.

— Проходите, пожалуйста.

Женщина отодвинулась, пропуская гостя. Навстречу ему поднялся крепкий мужчина с короткими рыжеватыми усами. В нем Таров с трудом признал прежнего Славку. Рядом стояла девочка трех-четырех лет, дочь.

— А я вас сразу угадал, Ермак Дионисович. Вы почти не изменились.

— В моем возрасте люди мало меняются. Ну, как живете-то?

— Глядите, — Ростислав показал жестом на небогатую обстановку комнаты. — Вот дочке четыре года. А вы откуда, Ермак Дионисович? Какими судьбами?

— Далеко был Слава. Вернулся, служу.

— Где?

— На углу Китайской и Набережной.

— А-а! По какому делу пожаловали? — заискивающе спросил он. Ростислав знал, конечно, что там находится ЯВМ.

— Да не по делу я, Слава. Соскучился, зашел навестить тебя. Нельзя что ли?

— Почему нельзя? Можно. Навестить — это другой табак. Тоня, принимай гостя!

— Сейчас переоденусь, — послышался голос женщины из смежной комнаты.

— А где Мария Васильевна? Нина?

— Мама? Скончалась. Два года уже как. Нина вышла замуж, живет в Шанхае.

— Так, так. Ну, а ты где работаешь?

— Я-то? В союзе, у Родзаевского.

— Значит, союз ваш процветает? Не зря поджигали вагоны на Бензянском вокзале?

— Процветает, Ермак Дионисович, еще как процветает! Могу доложить...

Вошла жена. Теперь на ней было элегантное бордовое платье, волосы прибраны, губы чуточку подкрашены. Она казалась еще моложе и красивее. Танечка бросилась к матери.

— Давайте знакомиться, — сказала женщина, отстраняя дочь и решительно протягивая руку. — Антонина Николаевна... А вас я знаю. Слава часто вспоминал...

Антонина Николаевна собрала на стол, поставила бутылку ханжи. Ермак Дионисович выпил одну рюмку за встречу и больше не стал, сославшись на больной желудок. Ростислав, видимо, любил выпить. Несмотря на предупреждающие взгляды жены, он опрокидывал рюмку за рюмкой, ни чуточки не смущаясь тем, что гость отказался от выпивки. Правда, хмелел он медленно.

— Ты хотел похвастаться делами союза. Слушаю. — Ермак Дионисович придержал руку Ростислава, снова потянувшуюся к бутылке.

— Зачем хвастаться? Как есть доложу... Сколько лет мы не встречались? Десять! Ого, тогда мы только начинали, а теперь наши организации во всех частях света... О Вонсяцком вы что-нибудь слышали?

— Нет, не слышал, — честно признался Таров.

— Не знаете Вонсяцкого!?

— Ну что ты привязался к человеку. Почему все должны знать вашего Вонсяцкого, — вмешалась Антонина Николаевна, — взялся рассказывать — рассказывай... i

— Хорошо, кисынька. Ты у меня умница, ты всегда и во всем права. Вонсяцкий — фюрер «Всероссийской фашистской организации...»

— А кем же Родзаевский теперь?

— Константин Владимирович? Он генеральный секретарь объединенной фашистской организации в Китае, Японии, на Дальнем Востоке, вообще... Мы завязали деловые контакты с нашими единомышленниками в Германии, Италии, во Франции, с «союзом младороссов...» В распоряжении Родзаевского эскадроны, полки... Сам генерал Араки по ручке здоровается с ним. А вы спрашиваете, кто такой Родзаевский!

— Чем же вы теперь занимаетесь? — спросил Таров, пользуясь пьяной словоохотливостью Батурина.

— Мы? Чем занимаемся? Выпускаем газеты, листовки, пропагандируем фашистские идеи, расширяем наши ряды, создаем и обучаем легионы, которые пойдут освобождать Россию... Золото из жидов вытрясаем...

— Это как понимать?

— Так и понимать. Ночью заходим в дом к богатому жиду, увозим его за город и держим до тех пор, пока родственники не доставят выкуп...

— И ничего, сходит вам это?

— Сходит... На хунхузов списываем. Публикуем заметки о хунхузах-грабителях...

Таров с болью в сердце слушал пьяную болтовню Батурина. От прежнего Славки, доверчивого и стеснительного, не осталось ничего. Перед ним сидел фашист, готовый выполнить любой приказ своих хозяев. Если когда-то поджоги и стрельба холостыми патронами были почти игрой для Славки, то теперь поджоги и убийства — профессиональное занятие Батурина. «Что ж, совесть не появляется с возрастом, как борода, — вспомнил он фразу из какой-то японской книги. — Значит, у Славки не было совести. Просто я ошибался в нем», — с горечью признал Таров.

Не в силах дальше выносить бахвальства Батурина, Ермак Дионисович поблагодарил хозяйку за угощение и распрощался.

Дождь усилился. Ни плаща, ни зонта у Тарова не было. Несколько дней тому назад в универсальном магазине Коврова купил костюм из темно-серого трико. Но в те минуты он не думал ни о костюме, ни о холодном потоке, падающем на непокрытую голову — шляпу Ермак Дионисович еще не успел купить. Все его мысли были сосредоточены на Батурине и на том, о чем он рассказывал с таким бесстыдством. «Видно, фашисты развернули активную работу среди русских эмигрантов в Маньчжурии, — думал Таров, — если сумели создать полки и эскадроны...»

Таров аккуратно ходил на службу. Иногда, очень редко, к нему обращались офицеры ЯВМ за справками о структуре правительственных учреждений СССР, об экономических показателях по отраслям народного хозяйства; о взаимоотношениях, правах и обычаях советских людей. Литература, которой были забиты стеллажи, давала ответ почти на все вопросы. Как видно, библиотека собиралась в течение многих лет. Там были сборники, справочники, кодексы, словари, брошюры — то есть книги, содержащие обобщенные сведения о политике и экономике страны, поясняющие советские законы и наиболее значительные явления в жизни советского общества. Нижние полки были начинены подшивками «Ведомостей Верховного Совета СССР».

Ермак Дионисович любил копаться в книгах, и эта сторона службы даже доставляла ему удовольствие, он забывал, что находится на чужбине.

Таров хорошо понимал: отгороженный этими стеллажами от оперативной работы миссии, он вряд ли сумеет достичь поставленной перед ним цели — раскрыть планы подрывной деятельности японской разведки против Советского Союза.

Обдумав создавшуюся ситуацию, Таров решил встретиться и посоветоваться с Михаилом Ивановичем. Тем более, что наступил назначенный инструкцией момент встречи.

Ермак Дионисович часа два петлял по городу и, убедившись, что слежки за ним нет, свернул на многолюдный Большой проспект, где теперь жил доктор. Как-то проходя мимо, Таров увидел знакомую вывеску на русском и китайском языках: «Доктор М. И. Казаринов. Венерические болезни».

Дверь открыл сам Михаил Иванович. Они прошагали по длинной, слабо освещенной веранде — впереди шаркал тапочками без задников низкий и круглый, как шар, доктор, а следом за ним бухал тяжелыми солдатскими ботинками похудевший, казавшийся еще выше ростом Таров — и вошли в приемную. После десятилетней разлуки старые друзья и соратники крепко обнялись и расцеловались.

— Но, выпутался? — спросил Казаринов, не выпуская Тарова из объятий.

— Вроде бы, — сказал Ермак Дионисович, растроганный теплотой встречи.

— Пытали?

— Было маленько. Два раза применяли «чайник». Это такая процедура: кладут на спину и из чайника льют воду в нос. Больно, дыхание захватывает.

— Сволочи!

— Мой следователь, поручик Юкава, сказал, что пытка во все времена была лучшим средством получения признания...

— Это он, должно быть, оправдывался перед тобой и перед своей совестью. Проходи, садись. Впрочем, их генеральный штаб недавно издал документ, который называется «Основное положение о допросе военнопленных». Там прямо записано, что полезно применять пытку. Одним словом, узаконили... А вообще, что он за человек, Юкава?

— Палач и лицемер. Притворяется добропорядочным простаком, а на службе... садист.

Михаил Иванович принес электрический кофейник, сливки, хлеб, холодную говядину, нарезанную тонкими ломтиками, печенье, сахар. Пока хлопотал, накрывая стол, Таров рассматривал доктора, пытаясь найти происшедшие изменения. Волосы побелели, темными остались одни брови. Пополнел, но по-прежнему бодрый и подвижный.

Весь вечер Ермак Дионисович еле успевал отвечать на вопросы Казаринова, ведь Михаил Иванович прожил вдали от родины больше двадцати лет.

Казаринов родился в Варшаве. Еще в студенческие годы вступил в партию, вел партийную работу во многих городах, шесть лет пробыл за решеткой. Осенью двенадцатого года в Варшавской цитадели Казаринов сошелся с Феликсом Эдмундовичем Дзержинским — полгода сидели в одной камере. Они и раньше встречались, но тюрьма сблизила, сделала друзьями. Революция освободила Михаила Ивановича из сибирской ссылки. Работал в ВЧК. Однажды Казаринова пригласил Феликс Эдмундович...

— Вот так в переулке, выходящем на набережную Сунгари, появилась известная тебе вывеска, — сказал Казаринов, заканчивая свой короткий рассказ. — Выиграем войну, вернусь домой. Ведь мне скоро исполнится шестьдесят. Это грустно, друг мой. Что, не согласен?