8

8

4, avenue Emilia с/о M-me Lesell Nice (A. M.)

(адрес до начала сентября)

17/VII-53

Дорогой Владимир Сергеевич Я Вам еще не ответил на первое письмо, а третьего дня получил второе — с упреком, что я не пишу Гринбергу об «Опытах». На днях я ему написал[71]. «Опытов» у меня не было: он их послал мне в Англию, а их мне оттуда не переслали. В Париже же их рвали из рук, и я все не мог удосужиться их прочесть. В общем журнал хороший, хотя не без эстетизма, лишенного обоснования. Я об этом Гринбергу откровенно написал. Что Поплавский — лучшее в «Оп<ытах>», нечего и говорить[72]. Все другое рядом кажется мелко и мало талантливо. Внушите Пастухову[73], что Ремизова если и можно (или даже надо?) печатать, то не ту ерунду, которую он дал. Кажется, Пастухов там адвокат и поклонник Ремизова. По фальши и ничтожеству его заметки о Дягилеве[74] — шедевр. Еще я забыл написать Гринбергу о Ninon[75]: ну, воспоминания ее — еще туда-сюда. Но письма Лунца! Я его хорошо знал, этого Лунца. Был неглупый и милый мальчик. Но мало ли чьи письма можно найти! «Кому это интересует?», как говорит Ставров.

Кстати, о Ставрове. Я, м. б., напрасно им сказал, что Вы можете собрать в Нью-Йорке для них деньги. Но Маруся сидела с растерянным видом, вот это мне и подвернулось. Что это трудно, я знаю. К тому же со всех сторон — нищета. Вы хороши тем, что сами ни к кому не приставали и не клянчили. Это я и сказал Ставровым. Но особенных надежд им не давал. Он (Пира) болен и, по-моему, едва ли будет, как был. У меня к нему не лежит душа, ничего не могу тут поделать. Но ее мне жаль, особенно с ее верой, что он — писатель, что все его ценят и любят.

Насчет Сирина — спорить больше не будем (как и насчет Марка Александровича). Вы правы — м. б., Сирин и гений, но как будто гений с Сириуса, а не с Земли, где находится все то, что мне интересно и дорого. А вот о том, как и почему бывают одушевлены пейзажи — вопрос другой, много более занимательный. Пейзажи — что! Закаты бывают такие, что почти можно перевести на наш язык, о чем они. Не знаю, я ли лично особенно чувствителен к вечернему небу, но мне кажется, что именно оно — чудо и какое-то знамение природы. Я помню в России, на севере, такие закаты, о которых и сказать нечего: в них было все, и притом именно то, что человек пытается сказать в музыке и стихах. Откуда это?

Будем надеяться, что это не наше обольщение, что действительно откуда-то. Но закаты странно совпадают со всегда потрясающей меня маркионовской (и до него, у греков) теорией, что наш мир — злой, не настоящий, и что истинный Бог зовет нас из него к себе[76]. Се qui[77] совпадает и с Евангелием, в очень многом. Вот еще о Поплавском, мимоходом: он оттого и царь над всеми бытовиками, что у него всегда есть этот зов, этот голос. Если бы чуть-чуть погуще был у него быт, сквозь который зов слышен, он был бы кандидатом в первые русские писатели. Жаль, что мало сопротивления, мало прорыва: музыка все-таки слишком легко ему дается.

Ну, mon petit, довольно quasi-философской болтовни. Насчет пейзажей и всего прочего есть статья, довольно замечательная, у Вл<адимира> Соловьева, кажется называется «Смысл красоты» или «Значение красоты», что-то в этом роде[78]. Соловьев на все эти темы имел редкий слух и чутье, хотя и доказывал вещи иррациональные с той же рассудительностью, как гимназический учитель доказывает на доске теорему.

Я пребываю в Ницце. Не жарко, но солнце и синее небо, а всюду льют дожди. По мере сил развлекаюсь, и все думаю, когда бес из ребра у меня выскочит. Пора бы, как будто!

От Рейзини получил сейчас очень милое письмецо. Но в Ваши края я попаду едва ли.

До свидания, cher ami. A quand?[79] Пишите.

Ваш Г.А.