41

1 мая 1960

30, Denison Road Victoria Park Manchester

Дорогой Владимир Сергеевич,

Спасибо большое за письмо (даже два!) и простите, что отвечаю с опозданием. Я был в Париже, а там — как Вам известно — жизнь суетливая, отчасти по моей собственной податливости к суете. Но как Вы могли думать — если действительно думали! — что я на Вас «рассержусь» за Ваши замечания о «Маклакове». Во-первых, там не было повода к тому, чтобы «сердиться», во-вторых, я на Вас сердиться не способен, достаточно хорошо Вас зная. Очевидно, Вы меня знаете меньше, если такое предположение допустили.

Но кое-что я хотел бы Вам ответить: некоторые мои фразы Вам кажутся «алдановскими» и Вы говорите, что «Толстой так не написал бы». Это совершенно верно. Но я не люблю стилистического «толстовства», т. е. его нагромождений и бесцеремонности при отсутствии его единственной в нашей литературе силы. Надо иметь право писать, как Толстой, и до некот<орой> степени Ремизов прав, что «у Т<олстого> нельзя учиться»[269]. Ну а насчет Алданова разговор был бы долгий. У А<лданова> есть скромность и антипоэтичность, которую я очень ценю, даже в стиле. Мне кажется (по некот<орым> Вашим замечаниям в письмах за последние годы, — напр<имер>, об Андрееве-Хомякове «Трудн<ые> дороги» и др.), что Вы стали слишком чувствительны к «художественности». По-моему, нет ничего опаснее. Вас как будто смутил Набоков. Он почти гениально талантлив, не спорю, но образец это дурной, и, кстати, «Лолита» — в конце концов совсем плохая книга.

Но главные мои возражения Вам — о Толстом. Я не писал — и не думаю этого, — что он в любви к людям впереди всех других. Тут я с Вами совсем согласен, и что Плевако[270] должен бы войти в рай раньше его — верно (впрочем, если только рай создан для детей, — се qui est a discuter![271]). Но что Толстой действительно говорил то, что сказано в Евангелии, и ничего от себя не прибавил — по-моему, истина совершенная. Мой «агрессивный» тон, в котором Вы меня упрекаете, только к этому относится, и что Соловьев и другие спорят, в сущности, не с Толстым, а с Христом — по-моему, неопровержимо. Толстой был несговорчивый, бескомпромиссный человек, все этим и объясняется. Нам же всем, т. е. Соловьеву, Достоевскому, людям мельче его, хочется сохранить все, что нам дорого. Но, м. б., у него было мало снисхождения к людям, — т. е. того было мало, что было у Плевако и есть у Церкви, в частности православной. Это и драма, и путаница, из которой нет выхода. Кстати, сейчас у меня лежат воспоминания Гольденвейзера о Толстом[272], средне-интересные, — но там Т<олстой> говорит по поводу какой-то бабы, верящей в то, во что он учил не верить, — что «каждого надо оставить верить по-своему» и «никого не отнимать у Бога». Ну, довольно, — я с Вашей критикой не во всем согласен, но читал ее, как что-то нужное и как одну из возможных истин, еще раз подтверждающую мое давнишнее сомнение в существовании истины одной, исключающей все другие.

Наталья Владимировна мне говорила, что Вы, м.б., соберетесь в Европу. Если это верно, сообщите, когда и где будете. Я еще своего летнего расписания не знаю, но, вероятно, пробуду в Париже до 25 июня.

До свидания, надеюсь. Крепко жму руку.

Ваш Г. Адамович

Дорогая Татьяна Георгиевна

Вы, верно, забыли приписку, которую сделали месяца полтора назад на письме Вашего мужа. Но я ее не забыл, хочу Вас за нее искренне поблагодарить и был ею тронут.

Ваш Г. Адамович