Апрель. 1993
Апрель. 1993
3 сентября 1992 года в Сочи было подписано трехстороннее российско-грузино-абхазское соглашение по урегулированию конфликта. Результат — нулевой.
15 и 16 сентября Верховный Совет Абхазии постановил: считать вооруженное нападение войск Госсовета Грузии и оккупацию части территории республики актом агрессии, а массовый террор, физическое уничтожение людей, пытки пленных и заложников, осуществляемые ими — актом геноцида абхазского народа.
25 сентября ситуацию в Абхазии рассмотрел российский парламент. Депутаты осудили действия руководства Грузии и поручили правительству Егора Гайдара ввести против РГ ряд экономических санкций. Исполнительная власть поручение просто проигнорировала.
6 октября абхазская армия освободила Гагру. Тела погибших грузинских военнослужащих, которые абхазы готовы были вернуть родственникам, пришлось захоронить близ города — Эдуард Шеварднадзе фактически отрекся от них, объявив, что в Гагре находились только мирные жители. Между тем около 50 «несуществующих» пленных гвардейцев были впоследствии обменены.
А вот в футбол отрубленными головами грузин на стадионе не играли. Это у кого-то в Тбилиси воображение распалилось, ну, и подхватили — яркий образ, ничего не скажешь.
В конце декабря абхазская армия предприняла неудачное наступление на Сухуми.
15-16 марта 1993 года — вторая неудачная попытка.
23 марта — только через восемь месяцев после начала войны — Верховный Совет Абхазии обратился к российскому парламенту с просьбой о возвращении республики в состав или под покровительство России. Совет национальностей Верховного Совета РФ рассмотрел обращение и дал ему положительную оценку. На этом дело и кончилось.
* * *
Российско-абхазская граница проходит по реке Псоу. На мосту — БМП и фанерная табличка: «СТОЙ СТРЕЛЯЮТ ОПАСНАЯ ЗОНА».
Абхазские пограничники проверяют паспорта у желающих перейти границу. Желающие — в основном женщины — шумно, по-птичьи, скандалят: всю жизнь ходили просто так, а теперь документы подавай! Мальчишки-пограничники сначала вскидываются, но тут же отмахиваются: «Женщины…» Багаж — товар для сочинского базара: фрукты и барахло из дома.
В бывшей школе рядом с границей — застава. В соседнем классе парень в камуфляже, расставив ноги параллельно клавиатуре, играет на раздолбанном фортепиано «Лунную сонату».
С улицы слышен залп — добровольцы из Нальчика проводили до границы гроб с телом погибшего товарища. Прощальный воинский салют.
Игорь Миканба из Нового Афона. После ранения откомандирован в тыл — начальником погранпоста:
— Вот как вы думаете — почему пять миллионов грузин не могут победить сто тысяч абхазцев? А потому, что с их стороны воюет не народ, а уголовники, а с нашей — не только абхазцы, а весь народ Абхазии. А когда это было, чтобы уголовники могли Народ победить!
Тревога — к границе на полной скорости несется легковушка. Затормозив, объясняют: ребенок повредил глаз, везут в сочинскую больницу. Пропускают вне всякой очереди.
* * *
Гудаута — военная столица Абхазии — небольшой захолустный городок. Все присутственные места расположены в центре и в нескольких шагах друг от друга. Средоточие общественной жизни — площадь перед зданием городской администрации (втихую именуемая русскими добровольцами «площадью дураков», а по-местному — «брехаловка»), там граждане тусуются и обмениваются новостями. Еще одно излюбленное место встреч и бесед — расположенная поблизости традиционная абхазская кофейня, где пьют крепчайший кофе из крохотных чашечек. Тут же продают свежие газеты: московские и местные.
Настроение у людей после недавнего неудачного наступления мрачное. Очень много женщин в глубоком трауре. Нагоняет тоску и необыкновенно холодная для апреля погода.
Через улицу скачет ничейная собачка на трех лапах. Вместо четвертой — культя: тоже инвалид войны.
* * *
Иногда словесные штампы обретают неожиданно новый смысл. Все помнят «дорогу, ведущую к Храму», которую искали герои фильма «Покаяние» грузинского режиссера Тенгиза Абуладзе, нашумевшего на заре перестройки. Знаменитый Новоафонский православный монастырь стоит высоко на горе, и ведущая к нему от подножия невозможно крутая и извилистая дорога именуется Дорогой Грешников, символизируя долгий и трудный путь, на который встает человек, идущий к Богу. Сегодня в Новоафонском монастыре расположен военно-полевой госпиталь и эта самая «дорога, ведущая к Храму» ежедневно обстреливается из установок «Град». Бьют прицельно, потому что по Дороге Грешников то и дело проезжают санитарные машины с Гумистинского фронта, а сам госпиталь спасают только толстые монастырские стены и высота святой горы. Впрочем, в Абхазии считают, что есть и еще одна защита: «недавно прямо на двор монастыря упали две мины и не разорвались — Бог не допустил».
Раньше в монастыре размещалась турбаза «Псырцха», местное гнездо пьянства и разврата, что даже неверующие афонцы считали кощунством. А вот идея разместить там госпиталь понравилась всем: испокон веков при монастырях устраивались больницы и другие богоугодные заведения. Гудаутский батюшка отец Виссарион Пилия освятил все помещения, благословил раненых и персонал.
Госпиталь рассчитан на 60 коек, однако прошло через него вчетверо больше раненых, чем предполагалось вначале. Главный хирург Владислав Аргун сообщил, что с 12 октября по 14 апреля сделано 424 операции, в основном по 4–5 в день.
Медико-санитарная служба, пожалуй, наиболее организованное подразделение абхазской армии. Если в первые дни войны ее формирование шло фактически стихийно, независимо от Министерства обороны, то к апрелю сложилась стройная система из нескольких звеньев: медико-санитарный батальон, действующий непосредственно на линии Гумистинского фронта и в партизанских отрядах Очамчирского района, санитарный поезд, эвакосортировочные пункты в Верхней и Нижней Эшере, прифронтовой госпиталь в Новом Афоне и тыловые госпитали в Гудауте и Гагре.
Начальник медслужбы Гумистинского фронта Лев Аргун (кстати, младший брат Владислава) рассказал, что предусмотрены различные варианты работы — как для позиционных боев, так и для активных боевых действий. К примеру, во время мартовского наступления полевые операционные размещались непосредственно на передовой. Эвакуация раненых на сортировочные пункты осуществляется санитарными машинами. Оттуда те, кто не в состоянии перенести дальнюю дорогу, доставляются в Новоафонский госпиталь, остальные — на санитарном поезде — в тыл.
Ходим по палатам, знакомимся с ранеными. Худенький стриженый паренек — Олег Рагимов. На его тумбочке яркая фотография смеющихся ребятят:
— Я из Сухума, у меня трое маленьких детей, и я за свой дом пошел воевать. Сам я азербайджанец, есть родственники в России, но родился-то здесь, у меня нет другой родины. Когда мы наступали 15 марта, меня ранило в бок, пуля вышла на спине. Легкое пробило — я дышал и слышал, как на спине хлюпает — рука не действовала, ребра сломаны. К вечеру пришел в себя, перевязал, как мог, рану шарфом и пополз к своим. У меня только мои дети были в голове, я думал, что ради них буду ползти. Полз прямо по минному полю, и ни одна не взорвалась, на мое счастье. Через четыре часа добрался до речки, стал кричать нашим: «Братцы, ребята!». Несколько дней в реанимации был, медсестра мне потом сказала — «на тебя Аллах посмотрел», то есть — смилостивился Всевышний. Сейчас я уже стал ходить, скоро поеду к детям, в Пицунде они, в эвакуации… А когда окрепну, опять пойду воевать.
Для госпитальных хирургов выздоровление Олега Рагимова — предмет профессиональной гордости. Несмотря на острую нехватку медикаментов (в том числе обезболивающих, их берегут только на операции), отсутствие оперирующего окулиста, нехватку нейрохирургов, анестезиологов, реаниматологов — и вообще всех! — врачи добиваются фантастических результатов. Лев Аргун, работавший до войны в Минздраве республики, свидетельствует, что в мирное время по хирургическим операциям подобной сложности показатель выздоровления составлял 85 процентов. Сейчас — до 95, более 80 процентов возвращается в строй.
* * *
Чингиз Бигуаа — из Пицунды, ранен в ходе мартовского наступления:
— Говорят, что мы сепаратисты, но ведь до недавнего времени мы не ставили вопрос о выходе из Грузии, хотя ее руководство сделало все, чтобы подтолкнуть нас к этому! Впрочем, только в беде мы узнали наших настоящих друзей: наша диаспора, Башкирия, Северный Кавказ, Юг России, да и вся Россия — мы очень быстро пошли навстречу друг другу. И сегодня Абхазия — ключ к стабильности на Кавказе. Одна надежда на истинных россиян — я не имею в виду «Память», РНС и им подобных. Конечно, я не хочу войны России с Грузией, чтобы горе пришло и в русские дома, но продемонстрировать Грузии свою мощь Россия может — остановил же бойню в Приднестровье генерал Лебедь! А мы всегда тянулись к России, хотя служили лишь разменной монетой для великих держав. И если это у вас не возьмут в прессу, объясните хотя бы своим знакомым, как здесь обстоят дела и кто есть кто…
Слово «сепаратизм» воспринимается в Абхазии вообще довольно болезненно. Скорее всего, дело в том, что в советские времена оно считалось «ругательным» — как, к примеру, «космополитизм». Особенно вскипают страсти, когда его употребляет кто-нибудь из иностранных коллег, беседующих через переводчика: с одной стороны — взрыв обиды, с другой — искреннее недоумение. Приходится улаживать недоразумение, объясняя: «сепаратисты» — это не бандиты, а те, кто хочет отделиться, поэтому вы и есть сепаратисты, и ничего однозначно дурного в этом нет. Поворчав, бойцы соглашаются, но дальнейший разговор все-таки отличается некоторой напряженностью.
* * *
Во дворе греются на солнышке выздоравливающие. Совершенно седой молоденький хирург Вадик (мама одного из раненых говорила: «Дай Бог здоровья этому мальчику, такой душевный, заботливый, даже собственные тапочки моему сыну отдал, когда тот на ноги стал вставать») рассказывает:
— Видите, на скамеечке дедушка сидит? Он грузин, его из Нижней Эшеры раненого привезли. Сейчас он уже здоров, можно бы и выписать, но просто по-человечески жалко — куда ему идти, дом его разрушен да еще и обидит кто старика…
Начальник госпиталя — Георгий, или, как все его называют, Марик, Миканба, посовещавшись с товарищами, передает мне обращение для публикации в прессе: «Я, Георгий Миканба, выпускник Московского медицинского стоматологического института, хочу обратиться от лица медиков Новоафонского прифронтового госпиталя и от всех медиков Абхазии ко всем коллегам и всем людям доброй воли с большой просьбой о гуманитарных поставках медикаментов, выделении бригад хирургов через общество Красного Креста. И мне хотелось бы сказать россиянам, что из-за, прямо скажу, фашиствующего руководства Республики Грузия и развязанной им агрессии все тяготы и лишения, связанные с войной, приходится делить в равной степени, как абхазскому народу, так и русскоязычному населению Абхазии».
— А что касается неразорвавшихся мин, — улыбаются врачи, — то это легенда, к нам на высоту они не долетают. Впрочем, пусть будет так — и легенда красивая, и место действительно святое…
* * *
Спешу на рассвете к вершинам в тумане
Лечу за сияньем звенящей волны.
Меня мои горы в пути не обманут —
Они мне навеки, с рожденья даны.
О, горская песня — орлиные крылья,
Ты мне подарила любовь и покой.
О, горская песня, старинные были,
Ты к сердцу стремишься поющей волной.
Умчусь от тебя я, вдали затеряюсь,
Но только сквозь эхо кавказских хребтов
К тебе все равно я домой возвращаюсь
Мой край самый добрый и самый святой…
Кавказ седоглавый, овеянный славой,
Другого такого нигде не сыскать!
В нем жизни истоки, в нем к сердцу дороги,
Кавказ седоглавый спешу я обнять.
— Мы очень хотели похоронить его здесь, но когда из Москвы за телом приехали родители, мы сначала не решались попросить их об этом. А потом решились и они дали свое согласие, чтобы он остался в Абхазии, которую так любил. Вместе с матерью прошли по городу, выбрали место, и вот здесь, в парке, и похоронили его, бедного. Весь город проститься пришел. А когда кончится война, обязательно поставим Саше красивый памятник…
К могиле поэта Александра Бардодыма нас привел санитарный шофер Виссарион Аргун, а мог привести и любой житель Нового Афона, потому что ее знают все. В Абхазии весна, на деревянный крест и невысокий холмик, выложенный морской галькой, медленно, как шаги бесшумного караула, падают бело-розовые лепестки магнолий, а вокруг радужный свет, какого не бывает, и понимаешь, откуда у московского хлопца абхазская грусть…
— Я Сашу еще до войны знал, — говорит Виссарион, — он часто приезжал, и все его любили, он был такой деликатный, настоящий аристократ. И в то же время очень простой: вот я — сын крестьянина, но он со мной говорил так, что мы друг друга понимали, он с каждым умел найти свой язык. Он в Москве ходил в папахе, черкеске, это так нас радовало, ведь даже наши ребята стеснялись носить национальную одежду. А когда началась война, он пришел через перевал с добровольцами из Чечни, был в диверсионном отряде, они ходили к противнику в тыл. И ребята, которые с ним воевали, просто изумлялись, говорили: это необыкновенный человек — он совсем не знает страха!
По старинному абхазскому обычаю, о погибших в бою не плачут — оплакивают тех, кто умер тихой смертью, а о героях слагают песни и легенды. И вот уже сложена Легенда о Бардодыме, не знавшем страха, который не просто легенда, а символ России и надежды на Россию. Но все-таки и плачут — потому что жалко, да и кто сейчас соблюдает старые обычаи! И завуч пицундской школы Светлана Тарба говорит, что племянников ее убили — и то так не горевала, и если б можно умереть, чтобы Саша жил, то с радостью согласилась бы, потому что такой необыкновенный мальчик был. А Легенда не тает, и в передаче Абхазского телевидения ее подхватывает молодой бард из Чечни Имам Абдусултанов:
— Весть о смерти московского добровольца Александра Бардодыма ускорила мой приезд сюда и усилила боль в моем сердце. Я написал песню на стихи Бардодыма, русского парня, который умер за свободу Абхазии. Я не хочу, чтобы плакали матери всех народов, абхазские матери, грузинские матери, и поэтому я сегодня здесь, с гитарой, иначе мне грош цена:
Над грозным городом раскаты,
Гуляет буря между скал.
Мы заряжаем автоматы
И переходим перевал.
Помянем тех, кто были с нами,
Кого судьба не сберегла.
Их души тают над горами,
Как след орлиного крыла…
Теперь эту песню поет вся Абхазия, а сухумский поэт Игорь Хварцкия вспоминает, как предложил простуженному Саше отлежаться у него дома, а он бы тем временем воевал с его автоматом, и тот ни за что не согласился: «ты, говорит, еще не обстрелян». Как перевел Саша его стихи «Судьба», про растение агаву, которое живет двадцать пять лет, раз в жизни цветет пркрасными белыми цветами и, оставив семена, умирает:
Пускай на нем лежит проклятье
И гибельно его цветенье,
Весна приходит и опять он
Живет надеждой на спасенье.
Живет среди других, страдая,
Когда весна вокруг ликует,
Своей судьбы не принимая,
На светлом празднике тоскует.
Но он дышал весной безбрежной,
Когда однажды, на рассвете,
Оделся в траур белоснежный
И умер, смерти не заметив.
Он был рожден, годами мучась,
Соединить в одном мгновенье
Свою немыслимую участь —
Печаль могилы и цветенья.
— И теперь я понял — он не случайно выбрал именно эти стихи для перевода. Наверное, предчувствовал свою судьбу: в 26 лет, как метеор, вспыхнув, пролетел в небе над Абхазией и сгорел. И думаю, что именно здесь, а не в Москве, начнется его путь к бессмертию, к славе, к которой он никогда не стремился, но жизнь делает свое, обычно это так и бывает. Русский поэт погиб в Абхазии — как будто все очень просто. Но это все не так просто…
Конечно, не просто — легко умирать за идею, но только поэтам дано умереть за любовь. И не надо памятников, милый Виссарион, нет лучше памятника для Саши, чем деревянный крест в весеннем парке и восковые магнолии, потому что мы идем сквозь револьверный и минометный лай, чтобы никто не тужил о песне, потому что эту песню теперь поет вся его Абхазия…
* * *
От линии фронта до Нижней Эшеры — два-три километра по петляющей дороге, а напрямик — еще ближе. В бывшем военном санатории, где сейчас расположен эвакосортировочный пункт для раненых, из-за ежедневных обстрелов не осталось ни одного целого стекла — как мрачно шутит Лев Аргун, «избушка без окон, без дверей». У входа — штабель окровавленных носилок. Хозяйка «избушки» — начальник штаба медико-санитарного батальона Виктория Хашиг.
Медико-санитарный батальон — это 65 женщин-санинструкторов, шоферы «Скорых», также владеющие приемами оказания первой помощи и персонал сортировочных пунктов. Из полевых сестер только четверо — профессиональные медсестры, остальным пришлось обучаться по ходу дела. Все добровольцы, возраст — от восемнадцати и старше, почти все потеряли родных. Воинские подразделения на Гумистинском фронте сменяются каждые две недели, но санинструкторы до последнего времени неотлучно находились на передовой, многие — с первого дня войны.
Если для парней в войне есть некая доля романтики, то к этим девушкам она оборачивается самой тяжелой и страшной стороной. Вика считает, что ужаснее всего, когда война становится привычкой, героизм — повседневностью:
— Но без этой привычки было бы совсем невозможно работать — ведь каждый день под обстрелом. Нам достается все, мы разве что не стреляем, ведь Красный Крест и оружие — несовместимы. Конечно, если будут убивать меня или раненого, придется защищаться, однако направленно стрелять я не пойду, и никто из наших девчонок не пойдет. Я считаю, что лучше спасти одного нашего раненого, чем убить 20 гру… солдат противника.
(Кстати, запинка у Вики очень характерная. Ее коллега, анестезиолог Новоафонского госпиталя Андрей Тужба говорит: «наши оппоненты». Вообще здесь, в непосредственной близости от фронта, люди красивы и сдержанны: они заняты делом. Пылкие речи о патриотизме и ненависти — это все в тылу).
— Вика, война никогда не улучшала нравы, а тут девушки одни среди мужчин. Не обижают их?
— Наоборот, носят на руках, пылинку с них готовы сдуть, потому что в самых тяжелых ситуациях девчонки рядом — и ребята уже так не боятся. Наши девочки все героические, даже не знаю, о ком тебе рассказать. Вот Инга Габния — худенькая, маленькая, лет двадцать ей, не больше. Во время боевых действий в Верхней Эшере перетащила по сплошь обстреливаемому мосту на наш берег семерых раненых. Или Виолетта Тонесян — она вместе с шофером под гранатометным огнем раненых выносила, когда их «Скорую» на мосту подбили.
— Один боец рассказывал мне про санинструктора их батальона: «Она и раненого, и пулемет его тащит, одной рукой перевязывает, другой отстреливается — не женщина, а чистый Рэмбо, слушай!»
— Это, наверное, про Иру Завьялову! Они с Мзией Бейя с самого начала, еще когда шли бои в Сухуме, пошли в санинструкторы, потом перебрались в Очамчирский район — к партизанам. Отряду Мзии пришлось держать оборону на дороге. Ее ранило в ноги и в плечо, она сама себя перевязала, перевязала парня раненого, взяла его автомат и отстреливалась вместе с ребятами. А сейчас уже даже незаметно, что хромает, рвется назад в строй. У нее мужа убили прямо на ее глазах, тело не удалось из-под огня вытащить… Шесть наших девочек погибли: Гунда Квициния, Лолита Гвинджия, Саида Делба, Жанна Гвинджия, а Ира Курская и Лика Топуридзе раненые в плен попали — замучили их. Много, конечно… А обстрел какой! Тут неизвестно, кто уцелеет. Но сейчас об этом пока нельзя говорить: мы делаем одно дело и, пока оно не закончено, все мертвые — в числе живых. А потом уже будем считать наших погибших.
Сама Вика — хрупкая русоволосая девушка — тоже с первых дней на войне. Кстати, тогда, в августе, ей было куда уезжать — имелась виза на постоянное жительство в США:
— Знаешь, я ведь по медицинской специальности стоматолог, в Москве институт закончила, и как все студенты, проклинала военную кафедру. Тогда казалось, ну нам-то, стоматологам, зачем эта «организация военно-полевых госпиталей»! Кто ж знал, что так пригодится, я теперь даже хочу благодарность за науку нашим преподавателям с «военки» отправить…
— Я не могу Вику в ее присутствии сильно хвалить, — строго замечает Лев, — скажу только, что со своей задачей она справилась. Мы до войны были почти незнакомы, но когда началось формирование медслужбы, я предложил ей стать моим заместителем: ведь Вике, как женщине, проще найти с санинструкторами общий язык. И очень рад, что не ошибся в выборе.
Викины помощницы — сестры Катя и Саида Тыркба. Любимец девчонок — толстенький щенок Сабрина:
— Эх, чтобы я так жил, — меланхолически ворчит командир медсанбата Гурам Шоуа. — Нашли ее на Гумисте, в грязи, а теперь: кормят три раза в день, купают через день, спит она на их постели! Эх, чтобы я так жил, как эта собака…
На «Скорой» приезжает санинструктор Первого батальона Инга Барцыц. Да, есть женщины в абхазских селеньях… Моего московского коллегу, затеявшего было подыскать жену из местных девушек («они привыкли к мужчинам относиться с почтением»), Инга в пять минут так «построила», что он навсегда отказался от своего светлого намерения.
* * *
Территорию российской воинской части в Гудауте, где дислоцируется Гвардейский 345-й парашютно-десантный полк, украшает транспарант еще советских времен: «Постоянная боевая готовность — закон жизни войск». Актуально как никогда.
Офицеры полка — люди бывалые: прошли Афганистан и практически все горячие точки Закавказья. 19–20 августа прошлого года — через несколько дней после начала войны — полк был переведен в Гудауту, чтобы обезопасить продвижение потоков беженцев вдоль побережья в Россию. Сейчас боевая задача — охрана санатория Московского военного округа в Сухуми и российской военной лаборатории в Нижней Эшере.
В Москве об этой лаборатории ходят фантастические слухи, вплоть до того, что там проводятся испытания сейсмического оружия. Старший офицер по работе с личным составом полковник Вячеслав Голубев объясняет, что все гораздо проще: пристальное внимание грузинских войск вызвано очень удобным стратегическим расположением лаборатории — на высоте, как раз между двумя противоборствующими сторонами.
— От нее уже, по сути, ничего не осталось, кроме подвала, где и сидят наши ребята. Тем не менее, она постоянно подвергается обстрелам — недавно осколком миномета убит сержант Виталий Вульф, выскочивший из подвала исправить связь. Мы представили его к званию Героя России. Причем эти обстрелы никак нельзя считать случайными: в грузинской армии толковые офицеры-артиллеристы — выпускники Тбилисского артиллерийского училища. Явная провокация, направленная на то, чтобы вызвать ответные действия со стороны России. На наши неоднократные протесты, переданные руководству Грузии через командование Сухумского гарнизона, практически никакой реакции нет — после пары дней затишья все начинается сначала. Однако ответные удары мы наносить не можем, хотя и считаем, что надо бы действовать пожестче. Нам известно, что грузинские военные специально размещают артиллерийские установки в густонаселенных кварталах и оттуда ведут стрельбу — знают, что русские не будут отвечать, подвергать опасности мирное население.
Начальник штаба полка полковник Владимир Зайцев:
— Мы должны быть готовы ко всему: ведь если регулярно обстреливают лабораторию, то нет никакой гарантии, что завтра не будет открыт огонь по нашим аэродромам. Не думаю, конечно, что армия Грузии решится вступить в открытый конфликт с российской армией, но если отважится, то отпор получит хороший, мало не покажется. До октября минувшего года они регулярно бомбили мирные города, но после прилета нашей авиации, войск ПВО это было прекращено — не допускаем бандитских налетов.
— Какие у вас отношения с руководством Абхазии?
— Нормальные. В основном они касаются вопросов охраны объектов, обеспечения жизнедеятельности наших подразделений. С абхазской стороны себя подло никто не ведет. Они с надеждой смотрят на Россию, видят в ее лице спасителя. И хочется, чтобы надежды их оправдались, ведь великий русский народ всегда стоял за то, чтобы защищать малые народы. Тяга к России и стала одной из причин начала этой варварской агрессии, охрана железной дороги — лишь надуманный повод. В самом ее начале, в августе минувшего года, мне лично приходилось видеть листовку, где было написано: «Абхазы, не верьте русским свиньям, в составе Грузии вам будет жить лучше!». Жалко абхазов — не то слово, ведь самый настоящий геноцид идет. У них никогда не было профессиональной армии, но войска, вошедшие в Сухуми, начали с расправы над мирным населением, поэтому неудивительно, что поднялась вся республика.
— Возьмите хотя бы Гагру, — подхватывает Вячеслав Андреевич, — там проживало 20 процентов русских, 20 процентов армян, абхазов же всего 4 процента — это многонациональная страна. Но, когда там были войска Госсовета Грузии, они не щадили никого. И сейчас в Сухуми русских, армян заставляют собирать после боевых действий трупы, выгоняют из квартир, нет ни воды, ни газа, ни электричества, все прекрасные южные деревья вырублены на дрова. Люди на грани истощения. А грузинская сторона — по неизвестной нам причине — разрешает мирным гражданам покидать Сухуми только при условии выписки из города. Вчера мы эвакуировали оттуда на вертолете человек двадцать, многодетные семьи. Одну семью — интернациональную, он — таджик, она — украинка, девять детей у них, мы отправили в Москву к родственникам. Я беседовал с родителями, говорил: сейчас в Москве тяжело, оставайтесь здесь, руководство Абхазии вам предоставит жилье. Они только в голос плачут: «Ни за что, мы слишком боимся грузин». Так что дай Бог, чтобы все это было остановлено и тут вся надежда на мудрость наших политиков.
По мнению офицеров полка, главная проблема абхазских вооруженных сил — отсутствие опытных военных руководителей. Большая часть командиров — это бывшие начальники цехов, председатели колхозов, учителя — люди авторитетные, но не обладающие собственно военными знаниями. Конечно, в ходе войны появляются «самородки», такие, как Мушни Хварцкия. Ученый-археолог, с начала войны он провел немало отличных военных операций, стал одним из организаторов партизанского движения в оккупированном Очамчирском районе — и погиб как раз в день назначения его командующим этой военной группировкой.
— Взятие Гагры, — объясняет полковник Зайцев, — было осуществлено за счет героизма, а не военного искусства — абхазы шли открыто, в лоб, многие в буквальном смысле с голыми руками. Кроме того, грузинский десант не организовал оборону города — только на основной дороге стояли надолбы и пулеметные точки, а вокруг можно было спокойно обойти. Но неудачное наступление на Сухуми 15–16 марта показало, что на одном энтузиазме войны не выиграешь. Пока не наладится система военной подготовки, абхазам не приходится рассчитывать на серьезные успехи. Больной вопрос, как всегда бывает в народном ополчении — дисциплина, во многих подразделениях она поддерживается только благодаря авторитету командира.
— Еще осенью прошлого года в Нальчике мне приходилось слышать: если Россия отдаст Абхазию на произвол судьбы, это стимулирует центробежные процессы в северокавказских республиках.
— Я полностью с этим согласен. Россия просто обязана представлять интересы малого народа здесь, в Абхазии: добиться решения проблемы путем переговоров, но непременно с участием абхазской стороны, а не так, как было до сих пор — без главных заинтересованных лиц. Нам не положено оценивать действия своего руководства, мы люди военные. Но на наш взгляд, вопрос о прекращении уничтожения малого абхазского народа ставится недостаточно жестко. Вместе с тем, бесспорно, что политика России способствует установлению стабильности в регионе.
Офицеры 345 полка уверены, что когда-нибудь абхазы и грузины будут жить мирно — время затягивает раны:
— Была же у нас война с фашистами, а сейчас с Германией неплохие отношения. Главное — не убить в человеке доброе, человеческое.
* * *
Абхазия стала христианской страной одной из первых в Европе: Благую весть ей принесли Святые Апостолы Андрей Первозванный и Симон Кананит. Но официальной датой принятия христианства считается IV век: в 325 году епископ Пицундский Стратофил принимал участие в Никейском Вселенском Соборе, авторитетном собрании церковных иерархов.
До сегодняшних дней абхазы сберегли множество уникальных памятников православной архитектуры, самые древние датируются II и III веками. Руслан Барцыц, заместитель начальника топографической службы фронта, в мирной жизни — археолог, директор Пицундского историко-архитектурного заповедника «Великий Питиунт», рассказал, что перед войной самые интересные памятники изучали представители ЮНЕСКО с целью внести их в список Всемирного культурного наследия: «После войны мы продолжим эту работу, вот только сумеем ли спасти сами памятники… В Новом Афоне стоит прекрасный Храм IX века, воздвигнутый на месте гибели Апостола Симона Кананита. Но недавно — в конце цивилизованного двадцатого века! — он был серьезно поврежден „Градом“».
* * *
Абхазы возмущаются:
— Каждый день по Афону бьют, а ведь знают, что в монастыре нет солдат — только жители и госпиталь. За это Бог их покарает!
— Конечно, вот только Он почему-то не тех все время карает…
Впрочем, мне рассказали пример справедливой кары: митрополит Давид Сухумский — очень известный человек, почетный гражданин нескольких американских городов — один из первых заявил о своей готовности идти воевать добровольцем за территориальную целостность Грузии. Через два дня энтузиаст скончался от инфаркта.
«Грузинские источники» упорно твердят: абхазы — мусульмане. Ведь так удобно внушать невежественному мировому сообществу: мол, грузины-христиане сражаются с исламской угрозой, передовым отрядом международного терроризма. Еще заманчивей объяснить порыв северокавказских добровольцев пресловутым «исламским фактором». Огорчительней всего, что этот бессовестный расчет оправдывается: и в Москве, и в Нью-Йорке невежд достаточно, многие верят.
На самом деле абхазов-мусульман от силы процентов двадцать — потомки насильно обращенных во времена турецкого завоевания, в XVII–XVIII веках. Впрочем, и это не мусульмане, а одно название, достаточно сказать, что на территории Абхазии нет ни единой мечети. Только летом девяносто третьего в Гудауте, по просьбе северокавказских добровольцев-мусульман, выделили им под молитвенный дом помещение Дома культуры.
Трудно понять, почему в последние годы в мире повелось определять уровень цивилизованности народа временем принятия им христианства. По крайней мере, абхазский приоритет в этом вопросе довольно болезненная вещь для грузин, вера которых вообще отличается некоторой декоративностью и демонстративностью. Руслан Барцыц, смеясь, рассказал еще довоенную историю — один из сторожей его заповедника, дабы не ударить в грязь лицом, торжественно объявил: «Пусть вы христиане и с четвертого века, зато мы, грузины, — христиане с пятого века до нашей эры!».
Но самое главное: все абхазы — и православные, и мусульмане — сохранили в душе уголок и для родной, местной веры. Невероятно, но обитатели этой седой земли сумели сберечь до наших дней действующие древние святилища, уникальные праздники и самобытные традиции. А главное, несмотря на такое многоцветье, в Абхазии царит удивительная по нынешним временам, поистине античная веротерпимость.
Впрочем, «терпимость» — неточное слово, скорее это глубокое уважение к Вере ближнего, готовность признать и воспринять все святое и лучшее. На православную Пасху нас пригласили в абхазский дом, где за праздничным столом сидели родственники и соседи: русские, абхазы, армяне, еврей, грузинка и украинка. Так повелось испокон веков — древнее предание гласит, что старший из абхазских языческих Богов, Анцва, узнав о пришествии Иисуса Христа, решил: «Что ж, достойный Бог, добро пожаловать к нам в семью, братом будет».
* * *
В Абхазии досадуют, когда события, начавшиеся 14 августа прошлого года, называют «грузино-абхазским конфликтом»: «Какой конфликт, если это самая настоящая война!». Председатель Комиссии по делам военнопленных и защите прав гражданского населения республики, мой августовский боевой товарищ Беслан Кобахия объясняет, что дело не в «несолидности» определения: придание происходящим событиям статуса войны повлечет за собой и признание пленных солдат обеих армий военнопленными, что сделает возможным официальное применение международных гуманитарных конвенций. Пока же все договоренности держатся, как говорится, на честном слове.
По словам Беслана, бывало, что в ходе обмена пленными, получив своих бойцов целыми и невредимыми, грузинская сторона отдавала трупы, в том числе и со следами издевательств — отрезанные уши, гениталии. Документально подтвержден результатами экспертизы факт, когда в обмен на живых солдат абхазская сторона получила еще теплые трупы.
Перед этим нам рассказывали, что в Очамчирском районе, где идет ожесточенная партизанская война, случалось, что, обнаружив в процессе обмена у своего солдата увечья, абхазские партизаны тут же причиняли аналогичные повреждения грузинскому пленному. Жестокий метод, но после его применения противник резко улучшил обращение с военнопленными. Впрочем, — что подтвердил присутствующий при нашем разговоре представитель аналогичной Комиссии правительства Республики Грузия тбилисский студент-филолог Малхаз Топурия — такие факты единичны и осуждаются самими же абхазами.
Что же касается пленных, захваченных в ходе боевых действий на Гумистинском фронте, то их обмен происходит на уровне правительственных комиссий. При этом в более выгодном положении оказываются грузинские солдаты, поскольку в абхазской армии сведения о захваченных пленных и сами пленные поступают «наверх» незамедлительно. В армии Грузии контроль руководства над подразделениями несравненно более слабый, что и обуславливает большое количество «пропавших без вести» абхазских солдат.
— По прогнозам военных специалистов, — говорит Беслан, — после мартовского наступления в плену должно было оказаться около 50 человек. Однако до сих пор ни одного официального подтверждения от грузинской стороны о наличии у них военнопленных нет. Между тем, по моим неофициальным данным, наши пленные содержатся непосредственно в батальонах, ротах, а сведения о них просто не дошли до командования грузинской армии.
— Я не уверен, что эти пленные существуют, — возражает Малхаз Топурия, — слишком жестокие были бои. Но, если они есть, я тоже допускаю такой вариант: это делается с целью прямого обмена — на случай, если в плен попадет человек из их подразделения.
— Единственный из них, — продолжает Беслан, — о ком хоть что-то известно, это 18-летний Рауф Гривапш: недавно он, лежащий в сухумском госпитале, был показан по грузинскому телевидению. Мы немедленно запросили условия его обмена, однако ответа не получили. После повторного запроса из Сухума сообщили, что в ночь после этой телепередачи Рауф был похищен прямо из госпиталя неизвестными вооруженными людьми. Похоже на правду: если бы его не хотели отдавать, проще было бы сказать, что он скончался от ран. Но этот факт еще раз доказывает — военные власти Сухуми не владеют ситуацией в городе.
Уже после освобождения Сухуми выяснилось, что раненый юноша действительно был похищен гвардейцами и в ту же ночь после жестоких пыток расстрелян на берегу Гумисты.
Кроме пленных, Комиссии занимаются обменом мирных жителей: из Сухуми в Гудауту выпускают абхазов, русских, армян — за такое же количество проживающих в Гудауте и Пицунде грузин. На днях ожидается очередной обмен «гражданских». Малхаз Топурия с коллегами прибыл в Гудауту как раз для уточнения деталей. Он поясняет:
— В Тбилиси многие против таких обменов, говорят, что так изменяется демографическое соотношение. Но я думаю, что, пока война не кончится, это должно происходить, потому что сложно уже контролировать людей. Не то, что правительство грузинское или абхазское приказывает убивать, но если кто-то мать потерял, сына, брата, то остановить в этих случаях людей становится очень трудно. Тут ничего плохого нет, думаю, что, когда кончится война, все быстро назад вернутся.
— Правда ли, что попавших в грузинский плен добровольцев убивают с особой жестокостью — сажают на кол, вспарывают животы?
— Знаете, очень смешно сейчас мне доказывать, что кто-то из Москвы или Ленинграда приезжает, чтобы защитить абхазов — я этому никогда в жизни не поверю. Но вот в России говорят: Абхазия-Абхазия, а того не хотят знать, что вообще-то, если исторически, то все Черноморское побережье вплоть до Анапы — это тоже Абхазия!
— Малхаз, мамой клянусь, как мне приятно, что ты так говоришь, а то у вас все чаще слышно, что Абхазии и вовсе нет, а есть только западная часть великой Сакартвело-Грузии! — под общий хохот вставляет Беслан.
— Я не то хотел сказать, — спохватывается Малхаз. — И вообще, не надо говорить, что российский народ сторону Абхазии принял: часть большая интеллигенции Москвы — их мнение тоже надо учитывать. Лично я этих «добровольцев» оцениваю как наемников — это убийцы, они за деньги приезжают. Когда я узнаю, что они погибли, мне не больно, а когда из 80 тысяч абхазцев молодой погибает, это для меня трагедия, честное слово. Это не потому, что я здесь сижу, я это и в Тбилиси могу повторить.
— У нас нет наемников, — возражает Беслан, — не потому, может быть, что мы такие святые, а просто справедливость на нашей стороне. Кроме того, у нас нет средств, чтобы нанимать кого-то. С другой стороны — и ты, Малхаз, не сможешь это опровергнуть — официально объявлено: формируется наемная армия Грузии, названы расценки для тех, кто приглашаются на службу в грузинскую армию в качестве наемников, оплата в рублях и долларах. Это было в прессе и ТВ, это подписано Эдуардом Шеварднадзе.
— Это, Беслан, опубликовано для населения Грузии, тут человек свой дом защищает, понимаешь! Было такое по ТВ, что 800 человек из Западной Украины в Сухуми приехало, генерал Камкамидзе привез — я уверен, что это ложь.
— Но есть подтверждающие это разведданные, зафиксированы радиоперехваты переговоров между командирами танковых частей — в вашей армии есть люди, нанятые за деньги. И точно так же я могу сказать, что у нас таких нет. Что удивительного, если человек, скажем, из Петербурга, может приехать воевать за свободу Абхазии? В Испанию ведь ехали воевать за Испанию.
— В Испанию Сталин посылал!
* * *
Малхаз Топурия отметил, что полностью удовлетворен условиями, созданными их Комиссии в Гудауте: есть возможность встречаться с пленными, транспорт, личная охрана — подчеркнув, что представители Абхазии во время командировок в Сухуми пользуются не меньшим вниманием. (Слава Богу, что хотя бы сотрудники обеих Комиссий находят общий язык и — на личном уровне — вполне доверяют друг другу). Нет у него претензий и к условиям содержания пленных абхазской стороной.
Беслан предложил «проинспектировать» гудаутскую гауптвахту. Во время нашего посещения там находилось пятеро пленных бойцов грузинской армии. Начальник гауптвахты — сотрудник МВД Абхазии усатый красавец капитан Шота Джопуа заявил: на его взгляд, сокрытие военнопленного недопустимо, равносильно тайному расстрелу и захоронению. Недопустимо и дурное обращение с пленными:
— Абхазцы всегда были гостеприимны — даже если он будет враг наш, мы обязаны делать, как наши предки учили: он враг, он стрелял в нас, но пока он временно содержится здесь — он гость для нас. Пленного если поймал, то, как во всех войнах, необходимо его достойно содержать: я постриг их, помыл — они бородатые были, обросшие, как дикие люди были все. Вот Гурам, сухумский житель, поступил сюда весь обожженный. И первое, что я сделал — вызвал ему врача.
Действительно, на лице Гурама следов ожогов уже почти не осталось. Впрочем, все пленные выглядят здоровыми, подтверждают, что обращение хорошее. Держатся настороженно, но спокойно.
— Вот вы спросите у них: зачем они на нас пошли воевать? — в голосе Шоты нет злобы, только какая-то очень человеческая обида. Пленные отвечают примерно одинаково: «меня заставили», «прислали повестку, и я боялся отказаться, могли пострадать родные», «какой нормальный человек просто так с ТУ-154 на СУ-25 пересядет?».
Размещаются пленные на двухэтажных койках. Одеты тепло, в армейские бушлаты — погода стоит холодная. Дневной рацион питания — 120 грамм хлеба и чай с сахаром утром и вечером, в обед та же порция хлеба и первое. В общем, по выражению пленных, «все, как своим».
«Свои» — это сидящие в соседней камере нарушившие дисциплину бойцы абхазской армии. Шота рассказал, что один из них, сухумчанин, оказался одноклассником того самого обожженного Гурама, сидевшим с ним когда-то за одной партой. «И как они встретились?» — «Еле мы нашего удержали!» — «А что?» — «Так, допусти мы, он бы у него полжизни отнял!».
* * *
— Я-то дурак — в 25 лет уже женился. А вот мой дед женился в 80 лет, взял молоденькую, пятерых детей имел и умер в 126 лет!
— А чего же он так долго не женился?
— Так молодой был, слушай!
В Абхазии принято жениться поздно, когда мужчина встанет на ноги, а на фронте убивают молодых холостяков. Местная газета печатает списки погибших, после многих фамилий — приписка: «неженатый». В мирной жизни мы говорим: «Какое горе, дети остались сиротами!». А тут большее — как ни страшно сравнивать — горе, когда погибает бездетный парень: «ведь после него никого не осталось»… Война не оставляет времени на чинные ухаживания: парни играют свадьбы на коротких побывках, а их юные супруги одна за другой повязывают черные платки. Весь бабий век: невеста — жена — вдова — для них безжалостно стиснут в несколько мгновений, и считается большим счастьем, если успела хотя бы зачать дитя. Дитя, осиротевшее еще в материнской утробе, — из таких, по старинному поверью, вырастают самые непримиримые мстители.
* * *
14 декабря 1992 года над грузинским высокогорным селом Лата был сбит вертолет, эвакуирующий женщин и детей из блокадного Ткварчели. Погибло 72 человека. Для маленькой Абхазии это национальная трагедия, с кем не заговоришь, обязательно скажут: «У меня в нем погиб ребенок (двоюродный брат, друг, соседка)». Перед отъездом из Москвы мне позвонил знакомый журналист: «Я в Литературном институте учился с Асланом Зантария из Очамчиры — может, что-нибудь известно о нем». Командир партизанского отряда Аслан Зантария тоже летел на этом вертолете — вместе с беременной женой Наташей.
* * *
С художником Леварсой Бутба мы подружились так быстро, как бывает только в дороге и на войне. А после дня, заполненного исповедями, встречами и черными платками, он пришел к нам в холодный гостиничный номер. Мы пили кофе, курили, разговаривали о Фрейде, Дали и проблемах цивилизации, и все было почти как всегда, если бы на нем не было мешковатого камуфляжа, стекла не звенели тихонько от далеких разрывов «Града» и, как дороги, ведущие в Рим, все наши разговоры не сбивались постоянно на одну тему:
— Все мои картины, оставшиеся в сухумской мастерской, уничтожены. Сохранились, наверное, только те работы, которые ушли на Запад. Впрочем, нет уже и многого изображенного на них: несколько лет назад я написал небольшую картину — «Полчаса по Сухуму» — как бы впечатления человека, приехавшего в город с автобусной экскурсией. И все знаменитые здания, которые я писал — гостиница «Рица», Дом с попугаями — теперь уже разрушены.
— В том числе — и абхазской артиллерией. Не жалко?
— Жалко, конечно… Помнишь, у Бёлля — «Бильярд в половине десятого»: архитектор, ставший солдатом, взрывает аббатство, построенное его отцом? Когда погибают люди, уже не до жалости к камню.
Леварса баюкает поврежденную правую руку, и печать обреченности на его лице невыносима. Пожалуй, нигде мне не приходилось встречать такого искренне уважительного, трепетного отношения к учению, образованию, как в Абхазии. С начала войны вся интеллигенция получила бронь. Большинство ушло на фронт. Мне рассказали про археолога Батала Кобахия: убежденный гуманист, он не смог заставить себя стрелять. Но с первых дней — на передовой, фельдшером («Уж от Батала-то, белоручки, мы такого не ожидали!»). Среди погибших — археологи Лаша Когония и Мушни Хварцкия, историки Виталий Бутба, Владислав Бжания, Даур Зантария… Кто-то, крепкий и здоровый, делает в России бизнес, а как быть после войны народу, если у него убьют художников!
— А почему жизнь художника должна быть дороже жизни крестьянина? Я мог бы сказать, что я выше этого, уехать, но как смогу потом чувствовать себя полноценным человеком, детям своим в глаза смотреть? Понимаешь, ведь нам просто не оставили возможности выбирать: я уже на второй день войны понял, что движется огромная сила, которую надо остановить. В армии служил в артполку, после на военной кафедре получил лейтенанта, но командиром себя не чувствую, воюю как рядовой. Физические кондиции у меня не очень хорошие, но делаю, что могу. Знаешь, я именно сейчас начал понимать, что жизнь очень коротка и чуть-чуть больше или меньше — уже не так важно. Даже когда приезжаю на побывку, не могу писать, не могу отключиться, хотя ты не представляешь, как я скучаю по кистям — иногда ночью, в окопах, чудится запах краски…
— Наверное, после войны начнешь писать батальные полотна?