Помнишь?

Помнишь?

Чем старше мы становимся, тем чаще обращаемся друг к другу с вопросом — «а помнишь?».

… Улица Лай, дом молодежи. Иду знакомиться с ребятами. Что-то будет? Я говорю по-эстонски с акцентом, и вообще — по дороге на улицу Лай у меня началось раздвоение личности: радость радостью, но с детьми ведь всегда что-нибудь случается…

Кое-кто уже на месте. Живыми голубыми глазами оглядывает всех входящих темноволосая девочка: юбка в складку, белая блузка с хорошо повязанным пионерским галстуком. Рядом с ней мать, что легко определялось по сходству, и большеглазая худенькая девушка.

— Я пионервожатая, меня зовут Зоя Суворова-Васильева, — представилась она. — А это моя пионерка Лайне Теэсалу, она едет в Артек.

Лайне по тем временам была настоящим асом: она сыпала пионерской терминологией как из рога изобилия и категорично давала понять, что в пионерских делах смыслит больше всех нас вместе взятых.

Лайне вообще — любопытный, многоплановый характер: очень способна, умна и трудолюбива необычайно. В послевоенные годы была на пионерской и комсомольской работе, потом на Эстонском радио заведовала молодежными редакциями, за отличную работу награждена орденом Трудового Красного Знамени. Откуда она выкраивала время все эти годы — трудно представить, но в это свободное время много переводила с русского и знает русский язык столь же свободно, как и родной. Трудолюбие, разнообразие интересов в жизни, умение не пасовать перед трудностями — это в ней величины постоянные. Так же, как и подмеченное мной в июне 1941 года чувство юмора. Мы с Лайне всегда были добрыми друзьями, надо полагать, она не сочтет эту мою коротенькую характеристику обидной, скорее обиделась бы, если бы я описала ее этаким ангелочком с крылышками. Чувство превосходства и чувство собственного достоинства — сродни. Разумеется, Лайне, как и все люди, неоднозначна…

В первую нашу встречу я вызвала в Лайне чувство глубокого недовольства: она все держалась за руку своей вожатой и недвусмысленно давала мне понять, что вовсе не мне, а ее вожатой следовало бы ехать в Артек, даже громкую фамилию ее приводила, как преимущество перед моей, никому не известной. Воинственный настрой Лайне в защите своей точки зрения мне понравился, тем более, что и в дальнейшем она отстаивала ее, пока не убеждалась, что тут у нее что-то не так, и мужественно признавалась в своей неправоте… Впрочем, вернёмся-ка в дом молодежи.

А где же остальные пионеры? А вот они: еще один таллинец — Виктор Пальм, четверо из Нарвы — Ада Салу, Эллен Айа, Тамара Крончевская и белобрысый мальчишка Володя Николаев — он ни секунды не сидел на месте, я то и дело теряла его из виду, пугаясь и внутренне возмущаясь. Нарвитяне были совершенно взвинчены: их обидно и бестактно несколько раз заменяли другими, и они боялись, что их заменят еще раз. Спокойно и уверенно держалась Ада Салу, она одергивала Володю и успокаивала меня:

— Не волнуйтесь, я за ним послежу, не исчезнет.

Володя, разумеется, исчез, и не один: он быстренько подружился с Адольфом Таммом из Вильянди, с Харальдом Ильвесом из Выру, с рапласким парнишкой Арведом Паэоргом и Карлом Хеллатом из Тарту и — увел их в Кадриорг! Они катались на трамвае, ели мороженое, опоздали к моменту назначенного сбора. Раскаяния разбудить в них не удалось — они были вполне довольны собой и таллинскими впечатлениями. Но наш общий план дня был нарушен.

Кажется, сердясь на наших первых нарушителей, все мы, остальные, и подружились быстро. Бурно осуждала мальчишек Этель Силларанд из Пайде. Ханс Лийв был предельно вежлив и от замечания воздерживался, но по выражению лица было ясно — не одобряет. Харри Лийдеман что-то ворчал — не разобрать было, то ли осуждающее, то ли одобрительное. Володя Аас, самый старший из мальчиков, предположил спокойно — вернутся, куда же им деться. А когда они вернулись, отвел в сторонку и что-то коротко и тихо сказал. И я поняла: будет Володя Аас, в дальнейшем «Ванд», моей правой рукой, надёжной и верной. Так оно и было. Я во многих случаях прислушивалась к его советам. Ребята его любили.

Из Тарту приехали трое: уже упомянутый Карл Хеллат, тихий застенчивый Кальо Полли и Иоланда Рамми. Она назвалась просто Ландой и сразу рассказала о своей необычной судьбе. Родители Ланды в двадцатые годы уехали от безработицы ни много ни мало — в Бразилию. Жили в Сан-Пауло, работали на фабрике. В Бразилии окончила четыре класса и в десять лет уже была отведена на фабрику: предприниматели в Бразилии никогда не пренебрегали детским трудом. Ланда говорила по-португальски лучше, чем по-эстонски. Был в Сан-Пауло эстонский клуб, она там пела в детском хоре, танцевала эстонские танцы, слушала рассказы о покинутой родине — как и все подобные рассказы, с привкусом ностальгии. В семье часто говорили о возвращении. А когда кризис конца тридцатых годов в Эстонии стал рассасываться, семья Рамми вернулась из экзотической Латинской Америки в Тарту. Ланда стала учиться в эстонской школе, закончила шесть классов. Из Бразилии она увезла первое чувство рабочего человека. И добрые воспоминания о картинно-красивой ласковой природе. Характер Ланды определялся с первого взгляда — ее доброта, заботливость, внимательность к людям вообще, к детям — в частности, всегда в состоянии готовности. Наши младшие — Эллен Айа, хорошенькая кудрявая Сальме Кару, Этель Силларанд — ходили за ней хвостиком, в трудные минуты и в размягченном состоянии души называли мамой. Для меня Ланда на всю жизнь осталась родным и близким человеком. Теплу ее души я многим обязана, и общение с ней — давняя, привычная радость.

Из детского дома Мурасте воспитательница привезла красивую Айно Саан — синеглазую, с гладкими прямыми волосами; из Кохила приехала неразговорчивая Аста Калвет; щеголеватый таллинец Уно Кальюранд легко знакомился со всеми, высокий беловолосый Лембит Рейдла из Рапла с большим трудом преодолевал застенчивость, и особняком держались двое из Петсери — Толя Зимин и Володя Катков, они не знали эстонского и пока говорили только друг с другом, с нарвитянами да со мной. С Сааремаа прибыл улыбчивый добрый человек — Виктор Кескюла. Двадцать пятой в списке была я.

Итак, все мы на месте. За один час я пережила несколько обид и много радостей. Право, напрасно я боялась ребят. Дети как дети — немножко шалуны, немножко скованны в новой обстановке. Но ведь они — такие свои ребята! Они смелые, как и их родители. Родители отважились разрешить детям, а дети отважились вступить в пионеры, хотя во многих эстонских школах чувствовалось глухое сопротивление пионерским организациям — большинство учителей тогда ведь были выходцами из состоятельных крестьянских семей, два десятка лет они выполняли распоряжения и проводили в ученической среде политику буржуазного государства, националистический угар еще кружил им головы. А тут — «русские» веяния: красные знамена, красные галстуки, речи о рабочей солидарности и «об этом ужасном интернационализме». (О, эти типичные выражения обитателей маленьких «гостиных» маленьких деревянных домиков!) Все же я успела там же, в доме молодежи, узнать от ребят, что в каждой школе непременно находились учителя, горячо поддерживавшие пионеров и пионервожатых.

Итак, мы — познакомились. Начинаем привыкать друг к другу. Переживаем вместе первую неприятность: до чьей-то оплошности приходим записываться на радио не вовремя, после опоздания нас сразу же отправляют в Министерство просвещения, и тогдашний министр Ниголь Андрезен неадекватно происшествию кричит на меня, не выслушивая объяснений:

— Если нарушение порядка повторится еще раз, отстраню вас от поездки в Артек!

У меня дрожали коленки от страха — министр ведь, ему ничего не стоит отстранить! — и от возмущения — министр просвещения же, как он может позволить себе кричать на меня при ребятах? Мне казалось — мой авторитет, не успев возникнуть, потерян навсегда. Но не тут-то было. Едва закрылась дверь министерского кабинета, как бывший со мной и все слышавший Володя Аас неожиданно для меня говорит:

— Не огорчайтесь, Нина. Мы ведь не виноваты, а виноватых нам искать некогда, и вообще мы скоро уйдем на поезд и забудем этого министра на целый месяц.

Я изумленно смотрю на Володю и, вместо того, чтобы расплакаться, начинаю хохотать, Володя тоже. Право же — на целый месяц забудем про радио и про министра. Потом, в июне 1942 года, в Москве, в эстонском постпредстве и встретилась, с Ниголем Андрезеном. Он чудом уцелел во время бомбежки кораблей, уходивших из горящего Таллина в Ленинград, рассказывал мне об этих тяжелых часах доверительно, как равной, о своей несправедливости начисто забыл и был доброжелателен настолько, насколько ему это свойственно.

А с «Ноорте хяэлы» в тот памятный день 15 июня у нас все получилось хорошо и ладно: корреспондент поговорил со мной и с ребятами, сделал предотъездный снимок, и у Ланды, хранительницы всех наших архивов и документов, есть вырезка из газеты — в давнем типографском тумане можно-таки разобрать выражение радостного нетерпения на наших лицах.

У ребят в рюкзаках и чемоданах, разумеется, были тетради для ведения дневников, цветные карандаши. И вот кое-кто уже притулился к столам и подоконникам в доме молодежи, записывают первые впечатления, рисуют. Эти дневники тоже хранятся у Ланды. Трогательные детские лаконичные и добросовестные заметки: чем кормили, да куда водили. То ли возраст, то ли привычная с детства скованность какая-то в них — во всех дневниках одинаковый перечень событии, главных и совершенно второстепенных, казавшихся им тогда значительными. Ланда говорит теперь:

— Не видишь, что ли? Они же списывали друг с друга. Только мой дневник остался самостоятельным, я вела его по-португальски…

И у всех хорошие, яркие рисунки. Прекрасно рисовал Кальо Полли — ныне член Союза художников, яркие фантастические и реалистические пейзажи в своих блокнотах создавали Этель, Лайке, Айно. А Эллен Айа и Ада Салу в первый же день завоевали наши души своими прекрасными голосами. Словом; еще в Таллине я поняла — во всем, что касается искусства, мы в Артеке в грязь лицом не ударим.