Глава восьмая РАЗГОВОР С ПАМЯТЬЮ
Глава восьмая
РАЗГОВОР С ПАМЯТЬЮ
По тексту седьмой тетради
1
Накануне Дня Победы кому-то пришло в голову пригласить коменданта общежития Федора Федоровича Ковалева в клуб интересных встреч. Обычно там собирались молодые специалисты и, как было известно Федору Федоровичу, за чашкой кофе слушали конструкторов, кибернетиков, опытных спортсменов, участников автогонок. Иногда туда приходили итальянские специалисты, которые по собственной инициативе рассказывали о совершенствовании той или иной модели автомобиля фирмы «Фиат». Между выступлениями бывали музыкальные антракты или короткометражные фильмы, как правило, из туристской фильмотеки местных кинолюбителей.
Федор Федорович согласился выступить на такой встрече, а потом спохватился: быть может, организаторы решили музыкальную «прокладку» заменить выступлением ветерана войны? Еще поставят рядом плясуна с балалайкой или какого-нибудь вруна с лубочными байками: «Фрицев штыком через головы швырял, как снопы». Много сейчас таких сочинителей развелось. После войны как после охоты: у кого полон ягдташ, тот молчит от усталости, а мазила врет: «Дуплетом десять штук свалил, все подранки в камышах остались…»
Однако отступать было поздно: клуб интересных встреч уже разослал приглашения и вывесил объявление, где обозначено:
«Выступление участника штурма Берлина Ф. Ф. Ковалева».
Опасаясь собственной памяти, Федор Федорович стал думать, как установить доверительный контакт со слушателями. Ведь иногда бывает грустновато от забывчивости тех молодых людей, которые смотрят на былое с прищуром, с ухмылкой, будто им нет никакого дела до прошлых земных неурядиц и драк. Иные даже ехидствуют: за что воевали, коль некоторые страны, поверженные в минувшей войне, обходят ныне победителей по каким-то статьям?! Вроде бы в наш век выгоднее быть побежденным, ибо побежденный лишен права содержать армию и тратить огромные средства на вооружение…
«С чего же начать разговор?» — спросил себя Федор Федорович.
«Ну, хотя бы с того, что заботит сегодня думающего человека», — ответила ему память.
И он решил продемонстрировать перед памятью свою способность толковать о сегодняшней жизни с позиции смелого и даже дерзкого в прошлом вояки.
«Конечно, о жизни, о завтрашнем дне… Если даже глупый своей назойливостью сверчок откладывает личинки в самых глубоких щелях и утепляет их своей плотью, то человеку тем более положено заботиться о своих потомках».
«Так, так, — сказала память, — узнаю гвардейца».
«Бывшего, теперь в обозе — комендант общежития, но от партийных обязанностей в отставку не прошусь. Еще могу будить дремлющие от сытости мозги».
«Как же, каким путем?» — спросила память.
«Своими тревогами».
«Они у тебя есть?»
«Жизнь без тревог остается у человека в зыбке».
«Высказывай, что волнует тебя».
«Думы мои не от радости. Замечаю: безразличным людям шить или пороть — одна услада, лишь бы сверху команда была».
«Знакомая тема, — отозвалась память, — от такой услады до тошноты один шаг».
«Уже подташнивает, но что делать?»
«Есть испытанный метод: откройте пошире окна и двери для заботливых людей. Заботливый будет шить не спеша, но так, чтоб не пороть».
«А как быть с темпом?»
«Темп без качества — бег назад».
«Вот этого я и боюсь».
«Бояться не надо, но тревога резонная. У тебя, наверное, есть конкретные наблюдения?» — спросила память.
«Есть. Вон какой завод вымахал! Темп космический. При такой скорости верстовые столбы в сплошную стену сливаются, хотя известно, что нет метра без одного сантиметра».
«Ты хочешь сказать, — заметила память, — инерция — злая сила?»
«Да. Почти все поломки механизмов при торможении или поворотах приносит она».
«Это давным-давно известно. Но к чему ты об этом заговорил?»
«Выпуск машин, да еще массовый, без резкого поворота в сторону качества может принести огорчения».
«Узнаю заботливого человека, — сказала память, — надеюсь, ты не в единственном числе».
Федор Федорович помолчал.
«Еще что?» — спросила память.
«Люди приезжают сюда из Казахстана, с Кулунды, из Сальских степей, с Кубани и жалуются: черные бури землю истощают».
«Эрозия земли? — удивилась память. — Такой хвори на наших землях не знали и мои предки. Откуда она взялась и почему?»
«Она пришла недавно. Размахнулись на гигантские гоны, вспахали все подряд и — гуляй, ветер, уноси гумус в облака».
«Ветер и раньше гулял».
«Гулял, но не такой свирепый. Беда… Дети и внуки будут проклинать наше поколение, если оставим им хворую землю».
«Заботливо сказано, — согласилась память. — Только где ты был до сих пор, почему молчал, или куриная слепота напала на тебя в ту пору?»
«Ох, и злая же ты, память! Ведь знаешь, где был, а спрашиваешь, чтоб пристыдить, позлорадствовать».
«Я независима от тебя, потому могу не только злорадствовать, но и сурово наказывать. Не вызывай на дуэль и не казни мертвых. Чем это кончилось, тебе известно. Мог быть еще более суровый приговор», — напомнила память.
«Все, сдаюсь, пощади и помоги», — взмолился Федор Федорович. Теперь уже память взяла верх и начала диктовать свои условия:
«Если ты считаешь себя думающим коммунистом, то сделай все, чтоб дети и внуки твои не отрешились от боевых традиций отцов. Хотя некоторые молодые люди смотрят на тебя с прищуром, с ухмылкой, не огорчайся. Традиция не инерция, ее не надо опасаться. Это осмысленное исполнение долга перед предками. Она обязывает сохранять завоеванные моральные богатства и оберегать их… Бережливость. Зафиксируй свое внимание на этом. Бережливость духовных богатств общества исключает эгоизм, заботу только о себе, о своем благополучии и подсказывает пути приложения сил к общему делу, утверждает строгую совесть без права на самооправдание. Кто умеет обвинять себя, того жизнь постоянно оправдывает».
«Погоди, память, погоди. Ты толкаешь меня на то, чего я боюсь больше всего: поучать нынешних молодых людей опасно, они не терпят поучений».
«А я не боюсь этого, — ответила память. — И презираю таких трусов. Ты собираешься стать приспособленцем, подладиться под общий тон и потеряться. Я не узнаю тебя. Вспомни, каким ты был в боях под Москвой, при штурме Берлина? Плелся в хвосте или вел за собой людей?»
«Сама знаешь».
«Знаю, потому и спрашиваю: с каких пор изменил себе?»
«Не изменил, но и не хочу, чтоб думали обо мне, будто живу старыми заслугами».
«Они у тебя не такие уж старые, если не собираешься козырять ими на каждом шагу».
«Не козыряю, только подскажи, я не буду спорить с тобой, подскажи — с чего начать и чем закончить выступление о Дне Победы?»
«С чего угодно, только не отвергай меня. Открой ящик в столе и найди там свои награды, которые скрываешь от людей».
Федор Федорович на этот раз не решился спорить с памятью. Выдвинул ящик стола. Там, в большой коробке, хранились его ордена и медали. Выбрал только один орден — боевого Красного Знамени, полученный за штурм Берлина. Закрепил его на лацкане пиджака, посмотрел на себя в зеркало. Орден блестит, даже, кажется, греет грудь и чуть-чуть пощипывает сердце.
2
Послышался стук в дверь.
— Входите, — отозвался Федор Федорович.
Как и следовало ожидать, это был Василий Ярцев со своими друзьями.
— С наступающим днем рождения, Федор Федорович.
— Спасибо. Только вынужден уточнить: второй счет своих лет веду со дня окончания Сталинградской битвы. Мне, по существу, еще и тридцати нет.
— Мы так и считаем, — согласился Витя Кубанец и, глядя на орден, сказал: — Ведь мы знаем, это не единственный…
— Так надо, сами поймете почему.
И тут вперед выступил Афоня Яманов:
— Мы уже поняли. Это за Берлин, по теме вечера.
Удивительный этот очкарик! Когда в комнате беспорядок, он больше всех переживает, берет вину на себя, чтобы других не ругали. Но спроси его, кто сделал новую вешалку или отполировал тумбочку, промолчит или ответит неопределенно: «Мы все любим порядок».
Сейчас он будет выпытывать, за что получен орден, ведь ему все надо знать раньше других… Так и есть, спросил, как выстрелил, прицельно:
— Кто вручал этот орден?
Федор Федорович насторожился: «Неужели знает, чем закончился для меня штурм Берлина?»
Ковалев пристально посмотрел на Афоню, и вспомнился ординарец Сережа Березкин — вечная ему память! — верткий, шустрый сибирячок. Тому тоже всегда хотелось все знать раньше других. Только глаза у него были на редкость зоркие. Перед Берлином он из винтовки снял двух фаустников, засевших на чердаке дома. Они держали под прицелом мост через железную дорогу, куда прорывались штурмовые танки. Снял и помалкивал.
«Это ты так точно бьешь?»
Сережа только и сказал:
«Может, и я, но у нас все меткие…»
После ночного боя за аэродромом Темпельхоф штурмовые отряды полка, заняв исходные позиции для нового удара, сделали передышку на завтрак. Танки замаскировали так, что не поймешь — груда развалин громоздится или боевая машина. Гвардейцы-сталинградцы знали, как надо укрываться в такой обстановке. Лишь белесый дымок и запах походных кухонь не знали как маскировать в том тротиловом чаду.
На время завтрака Сережа Березкин остался наблюдателем на четвертом этаже флюггафена, взятого ночью здания управления аэродромной службы. Не успели повара развернуться, как Березкин подал сигнал со своего наблюдательного пункта:
«Прекратить раздачу!»
«В чем дело?»
«Фашисты сюда прут, прямо на запах кухонь».
«Много?»
«Всю улицу запрудили, конца не видно».
В самом деле, в этот момент из центра Берлина, из Тиргартена, шла огромная колонна немцев. Юнцы школьники. Они шли вдоль Колоненштрассе восьмирядным строем. На плечах фаустпатроны, в ранцах, как потом выяснилось, вместо книг и тетрадей тротил со взрывателями. Живые, на юношеских ногах, противотанковые мины. Их вели офицеры из бригады Монке «Лейб-штандарт Адольф Гитлер». Вели умирать под гусеницами русских танков. Как предотвратить безумие? Открывать огонь, затем бросать в контратаку штурмовые танки — гибель юнцов неизбежна. Запросили по радио командира корпуса — как быть? Там находился командующий армией. Он ответил:
«Остановить и повернуть обратно к Адольфу».
«Не получается, они уже разнесли в клочья одну кухню и повозку вместе с ездовым».
«Остановить. Не первый день воюете…»
Было ясно, что командующий запретил открывать огонь и давить танками юнцов. Между тем первые квадраты колонны уже расчленились на группы. Еще минута — и внутри боевых порядков полка начнется бой, прольется кровь. Где же выход?
И, кажется, раньше всех осенила счастливая догадка Сережу Березкина.
«Шашками, дымовыми шашками их надо слепить!» — крикнул он. Крикнул через плечо радиста в микрофон рации в тот момент, когда командиры отрядов и танков перешли на прием и ждали команду.
Через несколько секунд дымовая завеса непроглядной тучей поползла вдоль Колоненштрассе. Верховой ветер с юга прижимал ее к земле вместе с юнцами. Не обошлось, конечно, без крови. Те, что захлебывались дымом, падали вниз лицом, остались живы, а те, что опрокидывались на ранцы с тротилом, не успевали и слезу смахнуть, подрывали себя вместо русских танков.
Оставшиеся в живых сознались, что в минувшую ночь они клялись фюреру умереть за великую Германию. Было это во дворе имперской канцелярии. Десять тысяч юнцов выстроились буквой П. В центре костер, у которого — Адольф Гитлер. Перед своей смертью он бросал их на верную гибель, без права возвращаться к учебникам, к родителям, к жизни. К счастью, большинство из тех, что шли по Колоненштрассе, не смогли выполнить данную Гитлеру клятву и, вероятно, до сих пор не знают, кого за это благодарить.
Командующий приказал представить Березкина к ордену Красного Знамени, о чем было объявлено во всех подразделениях полка. Сережа будто напугался такой вести и целые сутки не показывался никому на глаза, вроде застыдился: зря его таким орденом отмечают, хватило бы медали «За боевые заслуги». И не успел он получить свой орден…
Нет, нет, это не тот, что на груди Федора Федоровича. Вопрос Афони Яманова смутил сейчас Ковалева так, что хоть снова проклинай свою память или вступай с ней в непримиримый спор.
…Начался заключительный штурм центра Берлина. Федор Федорович заменил командира полка, выбывшего из строя по ранению. Сережа Березкин взял на себя обязанность адъютанта — замполиту не полагалось иметь такового — и проявил редкостную расторопность в оценке боевой обстановки. Он успевал нанести на карту продвижение каждого штурмового отряда, связаться с разведчиками, чтоб обозначить наиболее опасные объекты, проверить, где повозки с боеприпасами, вызванные по приказанию «двадцать второго» — так обозначался замполит в таблице кодированной связи. И удивительно, Сереже удавалось найти время подшить свежий подворотничок и почистить сапоги своему начальнику.
Полк продвигался к имперской канцелярии. Этому, кажется, больше всех радовался Сережа Березкин.
«Вот будет здорово, если Гитлера живым схватим!» — говорил он, нанося на карту обстановку.
Однако путь к имперской канцелярии с юга преграждал Ландвер-канал. Полку не удалось преодолеть этот рубеж с ходу. Целые сутки протоптались на месте. Тут действовали батальоны бригады Монке — охраны Гитлера. Полк нес потери. И если бы «двадцать второй» не взял на себя смелость приостановить атаку, чтоб подготовить мощный удар прицельного артминометного огня, для чего требовалось несколько часов, то от полка осталось бы одно название.
Между тем части, наступающие на центр Берлина с севера и северо-востока, уже завершили штурм рейхстага. Над продырявленным куполом символического центра законодательной власти третьего рейха взвился алый стяг! Но гитлеровцы еще продолжали ожесточенно сопротивляться. Кто мог тогда знать, что наше знамя над рейхстагом еще не будет обозначать конец кровопролития на улицах Берлина? Героические воины, водрузившие это знамя, не знали, что управление гитлеровскими войсками сосредоточено в другой точке — в подземелье имперской канцелярии на Вильгельмштрассе. Лилась кровь и первого мая, когда Москве уже стало известно о водружении Знамени Победы над Берлином. Встала задача — подавить сопротивление батальонов, обороняющих подступы к имперской канцелярии, и тогда последует капитуляция берлинского гарнизона, бессмысленное кровопролитие кончится. Эту задачу могли выполнить раньше других полки, что остановились перед Ландвер-каналом.
…Обычно Сережа Березкин ходил вслед за замполитом как ординарец, а в этот день почему-то вдруг вышел вперед. Захотел показать свою лихость или… Нет, скорее всего, заметил цепким взором или почуял, что «двадцать второй» уже пойман на мушку гитлеровским снайпером. Выскочил вперед, приостановился, как бы прикрывая собой идущих за ним замполита и радиста. И пуля прошила ему голову. Попала в лоб. Она, конечно, была предназначена не для него.
Горько и больно было прощаться с верным фронтовым другом. Федор Федорович взял его на руки, спустился с ним на минуту в подвал — скоро последует сигнал возобновления штурма. И надо же, именно в эту минуту в наушниках рации на полковой волне послышался голос:
«К микрофону «двадцать второго». Вызывает «ноль седьмой». Это кто-то из штаба корпуса.
«У микрофона «двадцать второй», слушаю».
«Доложите, как идет подготовка к подписке на заем?.. Почему молчишь? Ты должен был донести об этом еще три дня назад. Нам важно знать предварительные итоги. Ты все хозяйство ставишь в трудное положение. Чем объяснить такое разгильдяйство?»
В ту пору ежегодно проводилась подписка на заем. В 1945 году она намечалась на пятое мая. «Ноль седьмому» важно было знать предварительно, какую сумму даст гвардейский полк. Ему, видно, очень хотелось козырнуть перед высшей инстанцией: «Вот смотрите, штурмуем Берлин успешно и по подписке на заем не отстаем». А тут нерасторопность «двадцать второго» портит все дело.
«Алло! Алло! «Двадцать второй», завтра же явитесь на парткомиссию. Такое политическое недомыслие несовместимо с пребыванием в партии. Вы слышите?»
«Слышу… Можете исключить заочно».
«Что? Повторите…»
«Повторяю: пошел ты к такой-то матушке…»
Этот разговор на полковой волне, конечно, слушали радисты всех полков корпуса. Вероятно, в эфире возникла пауза или хохот, но «двадцать второй» уже ничего не слышал. Бросив микрофон, он поклонился Сереже Березкину и ушел в боевые порядки первого штурмового отряда. В те часы он, кажется, искал смерти, был все время впереди, первым ворвался во двор имперской канцелярии. Но смерть миновала его.
3
Пришел день разбирательства в армейской партийной комиссии. Все торжествовали победу, а бывшему «двадцать второму», отстраненному теперь от всех обязанностей, надо было думать — ведь могут отобрать партбилет. Что делать? Решил побывать у командующего армией, который знал его еще по Сталинграду. Пришел к особняку командующего рано утром, походил перед окнами и уже собрался было идти обратно в полк, как возле калитки заскрипели тормоза машины. Сию же минуту из дома вышел командарм.
«Ты что тут, Федор, с утра пятки отбиваешь?»
«Да вот пришел сказать: на парткомиссию меня сегодня».
«Знаю».
«Но ведь я не случайный человек в партии».
«Знаю. Иди отчитывайся, потом посмотрим».
И командарм уехал в штаб. Некогда ему тут выслушивать самооправдания. Там, в штабе, его ждут не менее важные дела: вон какую гору взвалили на него — обеспечение порядка в поверженной столице Германии…
Но когда стали разбирать персональное дело Ковалева Ф. Ф., командарм внезапно появился в комнате, где заседала парткомиссия.
Послушав выступления двух или трех членов парткомиссии, он попросил слова:
«От имени Президиума Верховного Совета СССР и по личному поручению Михаила Ивановича Калинина вручаю Федору Федоровичу Ковалеву орден боевого Красного Знамени».
Вручил и тут же покинул комнату парткомиссии. Членам комиссии осталось только переглянуться, принять решение — закрыть дело — и поздравить Ковалева с высокой наградой…
И сейчас, вспоминая, как в момент поздравления одни члены партийной комиссии прятали свои взгляды, а другие искренне радовались, Федор Федорович решил предупредить Василия Ярцева о чем-то очень важном, но тут снова заклинил ход мысли Афоня:
— Говорят, этот орден у вас вместо Золотой звездочки.
— Чепуху ты городишь!
— Не горожу, а читал в записках дяди Левонтия. Он ведь был в вашем полку. Яманов, Левонтием его звать. Помните?.. Ну, вот. Записки его я все равно опубликую. Вас нашел и того, бывшего «ноль седьмого», встречал.
— Не знаю никакого бывшего «ноль седьмого», не знаю. Чепуха все это!
— Если вам так надо, больше не буду бередить ваше сердце, — смирился Афоня.
Однако этот разговор вынудил Федора Федоровича вернуться к столу, достать коробку с наградами и попросить ребят разместить их на груди. Грудь его на этот раз показалась ребятам очень узкой. Теснота, хоть медаль на медаль накладывай.
Зал клуба встретил ветерана войны вовсе не так, как предполагал Федор Федорович. И опять начался его спор с собственной памятью:
«Ты презираешь меня за трусость, называешь приспособленцем, но посмотри, какие умные люди, как внимательно они слушают».
«Вижу, но ты будь самим собой, не припадай».
«Не припадаю, но они уже все поняли».
«Сомневаюсь, проверь».
«Как?»
«Говори и замечай, кто поглядывает на часы».
«Нет таких».
«Не обманывай себя, приглядись».
Заканчивая рассказ о штурме Тиргартена, о героизме однополчан, исключив, конечно, эпизод ругани по радио с «ноль седьмым», Федор Федорович увидел Огородникова. То и дело крутит своей косматой головой по сторонам, посматривает на ручные часы, прихлебывает кофе. На шее японский транзистор. Того и гляди включит музыку. Ребята говорят, что приладился Мартын к гостинице, в которой живут итальянцы и шведы. Молоко разносит. Итальянцы любят наше молоко. Сегодня Огородников вырядился во все заграничное: желтые носки, зеленый галстук. Сидит рядом с итальянскими специалистами. У них и прически нормальные, и костюмы у многих из нашего добротного материала, слушают напряженно, стараются понять смысл без переводчика, в руках русско-итальянские словари.
Когда обозначатся перемены в характере Огородникова, когда к нему придет желание вытряхнуть из себя хитроватую глупость рисоваться под обиженного судьбой неудачника и затем честным трудом завоевать уважение товарищей, — кажется, не дождаться. Уже завершается подготовка к пуску всего комплекса механизмов огромного завода, а он, Огородников, остался таким, каким пришел на строительство. Тысячи парней и девчат овладели за это время специальностями комплектовщиков и сборщиков основных узлов серийного выпуска автомобилей, а он, мотаясь по всем цехам, готовился к сборке личного автомобиля из «бросовых», как он считал, деталей.
— Не бросовые, а ворованные, — говорили ему друзья по общежитию.
— Поймайте — тогда говорите «ворованные», — отвечал он, отстаивая свой замысел еще в начале такой авантюры. — Жмите на контроль за качеством, озолочу. Из бракованных буду собирать не на мировой рынок, а для себя, для личного пользования…
Не без умысла он поступил на службу в ВОХР — военизированную охрану завода. Там нашелся оглядистый человек Тимуров, в помощниках начальника ходил со своим планом. Про запас ему нужен был такой хваткий парень. Не зря же говорят: везде необходим козел отпущения, на которого можно свалить любой просчет. Но ребята убедили Огородникова показать личный запас бракованных деталей на совещании по управлению производством, и Тимуров вынужден был писать объяснение, как и почему попал под его покровительство такой хват. Теперь Огородников снова мотается, молоко вот разносит… Можно ли такого парня заставить задуматься о завтрашнем дне? Пожалуй, напрасно согласился Василий Ярцев с доводами Абсолямова, Волкорезова, Яманова и Кубанца, что нельзя допускать Огородникова даже к стажировке на том агрегате, на котором они работают и понимают друг друга, как хорошо слаженный экипаж танка или самолета. Нет, надо посоветовать им пересмотреть свое решение. Ведь они знают пороки Огородникова и должны помочь ему избавиться от них. Рабочего воспитывают не мастер, не начальник смены, не комендант общежития, а коллектив, бригада, экипаж, те, кто стоит с ним у станка, кто обедает с ним за одним столом и спит рядом…
Наблюдая за Огородниковым и думая о нем, о его завтрашнем дне, Федор Федорович ждал, когда дежурный по залу соберет записки. Здесь заведен такой порядок — вопросы в письменном виде. Оказалось, что лишь одна записка была адресована Федору Федоровичу, остальные — целая стопка — организаторам вечера: «Почему не записывается такая беседа для вещания по заводскому радио? Почему не запланирован показ документального фильма о штурме Берлина?..» Значит, участники вечера хотят знать об этом памятном событии больше, чем рассказал Федор Федорович. А в записке на его имя значилось: «Говорят, после взятия Берлина парижане готовились встретить ваш полк. Кто из вашего полка был там?» Такой вопрос подкинул дотошный Афоня Яманов.
В зале наступила тишина. Перестал крутить лохматой головой и разносчик молока Огородников.
— Как мне известно, — сказал Федор Федорович, — ни один полк Советской Армии после штурма Берлина не собирался быть в Париже, поэтому парижане не могли готовиться к встрече с нами… Помню только, точнее, непослушная память подсказывает мне, как два солдата нашего полка были наказаны за самоволку в Париж…
— Как это было? — донеслось из зала в нарушение установленного здесь порядка.
И пришлось рассказать.
После подписания соглашения глав союзных держав о зонах оккупации — это соглашение было подписано в Бабельсберге (Сан-Суси) близ Потсдама второго августа сорок пятого года — наши войска двинулись за Эльбу. Полку, в котором служил Федор Федорович, была указана точка, обозначенная на карте, — Хильбург-Хаузен. Это в трехстах семидесяти километрах западнее Эльбы — в Тюрингии, занятой американскими войсками. Двигались не спеша, но быстро. За Эльбой, на горном перевале западнее Заофельда, все чаще и чаще дорогу преграждали брошенные американцами «доджики» и «студебекеры». Перед Хильбург-Хаузеном на обочинах валялись даже легковые «виллисы». Почему американцы так гнали машины, трудно понять. Подобрали один «виллис» два смельчака из взвода разведки.
Продув карбюратор, они завели двигатель и забыли остановиться, где надо, выскочили на автостраду Дрезден — Париж. Куда девались два солдата, подсказали потом местные жители — немцы.
«Цвай русиш сольдат фарен градаус нах Париж (два русских солдата поехали прямо в Париж)».
Американские дорожные патрули пропустили их без задержки. Французы оказались более внимательными. Они даже объяснили, что два русских солдата — желанные гости Франции. У них на груди медали «За оборону Сталинграда». Сталинград — гость Парижа…
Наконец самовольщики остановились на восточной окраине французской столицы. Остановились передохнуть в усадьбе владельца кафе-гостиницы. Вокруг них сразу собралась толпа любопытных французов. Хозяин гостиницы успел вывесить рекламу:
«Здесь остановились герои Сталинграда и штурма Берлина — почетные гости Парижа».
На них кирзовые сапоги, выцветшие гимнастерки, помятые брюки, заношенные пилотки. Но, кажется, никто не замечал этого. Внимание парижан было приковано к поблескивающим на гимнастерках медалям. Советские воины! Парижане готовы были носить их на руках, но не смели прикоснуться к ним. И будто солнце потускнело в глазах гостеприимных парижан, когда было сказано, что эти «гости» должны немедленно возвращаться в полк. В минуту машину самовольщиков завалили подарками. Но те ничего не взяли, кроме трех канистр с бензином на обратную дорогу.
И на обратном пути их никто не остановил.
— За самовольную отлучку смельчакам, конечно, пришлось побывать на гауптвахте, и мне попало за них, — признался Федор Федорович, — и вспоминаю я об этом по воле непослушной памяти.
— О-о-о, — протянул один из итальянцев, вскинув ладони над головой, — непослушной память!
От дальних столиков донеслось:
— Спасибо такой памяти!
Все вскочили. Зал взорвался аплодисментами. Не жалел ладоней и Мартын Огородников.
Вот и пойми ее, память, куда она может повернуть ход дела.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.