ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Приближался час отплытия. Шли последние приготовления. На палубах барж закреплялись тросами тяжелые двигатели и грузные насосы, разобранная буровая вышка, грузовик, трактор… В трюмах огромными связками лежали массивные трубы, ящики с деталями, железные бочки с соляркой и машинным маслом, накрытые брезентом мешки с мукой, с сахаром, солью, ящики с макаронами, тушенкой, сгущенным молоком… Погрузка — дело сложное: каждому предмету надо найти место, закрепить. Путь-то дальний!

На баржи стали грузить имущество отъезжающих. Старые, поржавевшие посудины сразу ожили, наполнились женскими голосами и детским визгом. Грузили разобранные кровати, пружинные матрасы, шкафы, домашнюю утварь, ящики, чемоданы, узлы, корзины, лыжи, велосипеды, мотоциклы… Люди везли с собой все, что необходимо для жизни. Располагались на палубе, устраиваясь между буровым оборудованием, схваченным тросами, натягивали брезент, сооружая под навесом жилой уголок. Обживали трюмы, тесные каюты…

Далманов последние дни почти не спал. Лицо посерело, глаза ввалились. Но успевал он всюду — проверял упаковку оборудования, доставал сверх норм трубы, с кем-то договаривался о, бочках цемента, о мотках проволоки, правдами и неправдами находил дефицитные запчасти, спорил, доказывал, уговаривал, подбадривал, приказывал, подписывал документы, носился по району от одной организации к другой, договаривался, обменивал, выпрашивал, покупал, получал по нарядам. А в голове стояло лишь одно: не упустить бы чего-нибудь, не забыть, не проглядеть…

— Начальник, телеграмма!

К Далманову спешил почтальон — старый друг Алексей, инвалид, потерявший на фронте глаз и руку.

— Срочная, начальник. Приказано лично в руки доставить адресату. Так что с тебя причитается.

— Ты, Алексей, пожалуйста, вперед не говори и не загадывай. Мы же с тобой как условились? Если хорошие вести, то с меня магарыч, если плохие — с тебя. Верно?

— Не, так не пойдет! — Алексей широко улыбался и жмурил единственный глаз. — В Сибири у нас уговор один: принесшему вести наливай полные двести!

Почтальон подал телеграмму и бланк:

— Поставь свою закорючку и укажи время… Сколько на твоих серебряных?

— Не спеши, дорогой, дай посмотреть содержание.

Раскрыв телеграмму, Далманов ахнул. Он снова ее перечел, не спеша, по буквам, словно не верил своим глазам. Телеграмма была краткой: воздержаться с отправкой, а начальнику партии немедленно прибыть в управление. Подпись — Казаминов.

— Что, начальник, насупился? — полюбопытствовал почтальон. — Плохие вести принес?

— Почему плохие? Совсем даже не плохие, — ответил машинально Далманов, соображая, что же теперь делать. Он повернул голову и посмотрел долгим взглядом на загруженные баржи, на хлопотавших людей.

— Тогда магарыч с тебя, начальник.

— Не возражаю! С меня. Большой магарыч, — Далманов сложил аккуратно телеграмму и протянул ее Алексею. — Возьми, пожалуйста.

— Зачем? — единственный глаз почтальона округлился от удивления.

— Обратно возьми.

— Ты что, товарищ начальник? Открыл, прочитал, а теперь вертаешь? Не положено так. — Алексей был при исполнении своих обязанностей и потому решителен. — Ставь сюда свою роспись — и дело с концом.

— Подожди, не горячись! Давай по-хорошему, — начал мягко Далманов. — Ты меня знаешь?

— Ну, знаю, — ответил почтальон, не понимая толком, куда тот клонит.

— Уважаешь? Как человека уважаешь?

— Ну, уважаю, — и тут же добавил. — Но нарушений допускать не позволю.

— Я же тебе сказал, подожди и не горячись! Никаких нарушений делать не собираюсь. Разве я законы не знаю? Конечно, знаю. Все знаю!. — Далманов положил ладонь на плечо инвалида. — Давай по-человечески. По-хорошему. У меня свое дело, у тебя свое. Верно?

— Ну, так. У каждого свое место.

— Ты отвечаешь за телеграммы, а я за вышку, за людей. Мне был приказ сняться с места, погрузиться на баржи. Дали нам две недели, а мы за десять дней управились. Перевыполнили план. Как, по-твоему, хорошо это?

— Ясное дело, очень даже хорошо. Нам тоже за перевыполнение благодарность объявляют.

— А теперь вот пришел приказ, чтобы задержаться. Как задержаться, когда все уже на баржах, люди свои квартиры оставили, вещи перетащили, подготовились к дороге? Нельзя задерживаться. Начальство далеко, ему не видно, что здесь, делается. Так что ты, Алексей, должен выручить. Не меня выручить, меня совсем не надо, а всех тех, которые на баржи уже погрузились.

— Муторно что-то ты говоришь, не поймешь сразу.

— Как не поймешь? Все очень ясно, — Далманов приблизился к почтальону и сказал, понизив голос: — Ты меня не видел, я тебя не видел!

— А телеграмма?

— Раз мы не виделись, значит, я ее не получал. А магарыч за мной!

— Что ж, ее обратно отправлять? Не, так не пойдет. Не хочу я за твои дела, начальник, на свой лоб шишки получать, не хочу, понимаешь.

— Не надо обратно! Зачем обратно? — Далманов дружески улыбался, словно речь идет о каком-то пустяке. — Пошли ее вперед!

— Как вперед? — недоумевал Алексей.

— Очень просто. Когда человек переезжает на другую улицу, почтальон ставит крест на старый адрес и пишет новый. Так бывает?

— Очень даже бывает.

— Ну и ты меня не видел, меня уже здесь нету.. Уехал! — Далманов выразительно развел руками. — А где я? Плыву по реке. Вот и пошли эту телеграмму на мое имя в порт. Они там меня быстро найдут. Теперь понятно?

— Понять-то понятно. Да толк какой?

— Очень даже, большой! — Далманов стал загибать пальцы. — Пока я в область смотаюсь, пока с начальством поговорю, пока вернусь… Сколько дней пройдет! И все время люди будут торчать здесь на пристани, ждать на барже и ругать начальство. Это же мучение! Так пусть лучше они плывут. А я за эти дни побуду в Сибирске и все улажу… Договорились, друг Алеша?

Почтальон ничего не ответил. Он перехватил озабоченный взгляд Далманова и тоже повернул голову на пристань, хмуро посмотрел своим единственным глазом на осевшие под тяжестью груза старые баржи, на запаренных мужчин, таскавших домашний скарб, на снующих с узлами и чемоданами женщин, на детей. Потом, решившись, сунул телеграмму в свою потертую сумку и молча зашагал прочь…

2

Через два дня юркий катер, пронзительно выдав прощальный гудок, сноровисто замолотил винтами и потянул баржи вниз по течению. Ленивые волны широко разбегались в обе стороны, и с высокого берега они были похожи на длинные тараканьи усы. С барж прощально махали кепками и платками. Женщины всхлипывали, утирая глаза. Что там ни говори, а этот невзрачный таежный поселок, ничем не примечательный, вдруг стал родным до щемящей боли в груди. Здесь было все знакомо и привычно, и жизнь текла почти так же, как и везде в России. А что ждет в глухомани Усть-Югана, который называют Мертвыми землями?..

Катерина не вышла на палубу, не взмахнула на прощанье рукой. Она сидела среди чемоданов и корзин в шкиперской каюте и смотрела в открытый иллюминатор на удаляющийся берег с поселком. Здесь жизнь текла в серости, некуда было выйти в приличной одежде, а там, в тайге… Сын носился по барже, счастливый и неугомонный, постреливая из жестяного пистолетика бумажными пистонами.

Отправив баржи, Далманов в тот же день выехал в Сибирск. И когда схлынуло напряжение прошедших дней, он в одиночестве вдруг явственно ощутил глухую обреченность своих действий. Начальство шутить не любит и юмора не признает. Никакие доводы не помогут. Кто станет слушать оправдания, если налицо невыполнение приказа? Он постепенно в пути к Сибирску свыкался с мыслью, что теперь-то никуда не денешься и придется держать ответ. Тут уж действительно «элементы анархии» в чистом виде. А за такое не милуют.

Крупное кирпичное здание геологического управления наводило тоску. Далманов поднялся по широкой лестнице, устланной ковровой дорожкой, на второй этаж. Он обреченно нес самого себя в кабинет Казаминова.

А начальство встретило улыбкой, оно ничего не знало. Георгий Петрович вышел навстречу, энергично пожал руку, пригласил сесть в кожаное кресло и сам расположился рядом. Поинтересовался здоровьем жены, ребенка. Пожурил и самого Фармана, покачал головой:

— Так, дружище, не пойдет! Круги темные под глазами… Осунулся… Переутомление, факт! Ты что, а? Днем и ночью работал?

— Приходилось и ночами, — признался Далманов. — Хотелось поскорее кончить. И доложить вам.

— Ну, рассказывай.

— Все в порядке, Георгий Петрович! — Фарман набрал в грудь воздуху и лихо выпалил: — Кончили!

— Что кончили? — Казаминова насторожил бодрый тон.

— Как в приказе значилось. Все демонтировали, упаковали, погрузили на баржи…

— Похвально! Работать вы умеете, раньше срока управились. Молодцы! А у нас тут планы переменились, пришло указание свыше, — Казаминов многозначительно показал пальцем на потолок. — Так что, дорогой Фарман Курбанович, ситуация несколько изменилась. Сам понимаешь. Настоятельно рекомендуют нам разбурить местность под Борисовкой. Район перспективный! Вот и будем туда перебрасывать вашу партию.

Далманов некоторое время молча смотрел в округлое, гладко выбритое лицо Казаминова, в сухие глаза, потом вдруг вспомнил, как катер потащил баржи, и еле сдержался, чтобы не рассмеяться: «А барж-то уже нету, они плывут на север!» Но он не мог позволить себе сорваться. Сейчас решается судьба дальнейшей жизни. И Далманов начал издалека, принялся яростно доказывать, как он делал это не раз, бесперспективность разведок на юге. Потом, выложив собранные документы по Усть-Югану, стал убеждать Казаминова не менять своего распоряжения.

Казаминов, склонив голову, слушал или делал вид, что внимает каждому слову. А потом, когда Далманов выговорился, произнес:

— Все это, молодой человек, способно убедить многих, но только не меня. Нет, нет, не меня! И не спорьте, не перебивайте. Я вас слушал, теперь ваш черед слушать. Тем более, я старше вас по всем статьям: и по возрасту, и по должности.

Казаминов еще раз взглянул на бумаги Фармана, покачал головой и снова заговорил:

— Все ваши доводы опираются лишь на внешние признаки нефтеносности, а вы их считаете неопровержимыми доказательствами. Вы же сами отлично знаете, не мне вам доказывать, что выход нефти на поверхность — это, к сожалению, весьма слабые аргументы. Весьма! К тому же вы сами лично этих выходов не зафиксировали, а принимаете за чистую монету свидетельство постороннего человека.

— Почему посторонний? Васильев был геолог, как мы с вами!

— Вот именно, был! И видел сомнительную нефтяную пленку два десятилетия тому назад. Два десятилетия! И за этот период, к сожалению, больше никто ни разу не подтвердил, ни разу почему-то не встретил нефтяной пленки на всем протяжении среднего течения Оби. Никто.

— Ну и что? Почему мы не должны верить Васильеву, если даже академик Губкин ему верил и официально в газете сделал заявление по поводу обнаруженных им признаков нефтеносности? Вам показать газету? У меня есть фотокопия всей страницы.

— Это напечатано в «Правде» или в «Известиях»?

— Нет, в газете «Советский Север».

— А где она выходит?

— Как где? В Обь-Иртышской области. По просьбе редакции газеты «Советский Север» корреспондент ТАСС провел беседу с академиком, так и написано. Вот, пожалуйста, взгляните.

— Все ясно. Местная печать, областной патриотизм.

— Вы послушайте, что написано, — Далманов вынул из портфеля папку, извлек крупный фотоснимок газетной полосы. — Послушайте! Корреспондент задает такой вопрос. Академику Губкину задает: «Каково ваше мнение об обнаружении признаков нефтеносности в Обь-Иртышской области? Не случайны ли выходы нефти?» А что сказал Губкин? «Нет, не случайны, — ответил академик Губкин, — признаки нефтеносности. Многие из них расположены в глухой необжитой тайге, в бассейнах рек, совершенно непроходимых для моторных лодок и катеров, могущих оставить следы нефти. Это дает право считать, что мы имеем здесь дело с выходами природной жидкой нефти, происхождение которой совершенно не случайно, как некоторые думают». Хорошо сказал, «как некоторые думают»! Очень даже хорошо, прямо в сегодняшний день смотрел! А дальше вот: «Еще два года назад, — продолжает академик Губкин, — на сессии Академии наук СССР, посвященной проблемам Урало-Кузбасса, я высказал твердое мнение о нефтеносности обширных пространств Сибири, особенно восточного склона Урала, ибо геологическое строение его многим напоминает западный склон, где имеются нефтяные месторождения». Понятно? И тут же дает научное объяснение своей идеи. «Если считать, что береговая фация юры — фация озер, болот, открытых лиманов, лагун — была местом накопления исходного материала, из коего потом образовался уголь, то прибрежные фации того же юрского моря могли представлять удобные места для материала сапропелитового характера, который мог послужить источником для нефти. Поэтому еще в 1932 году я говорил о необходимости поисков нефти в юрских отложениях восточного склона Урала на некотором расстоянии от выходов угля. Это мое научное предположение в настоящее время полностью подтверждается на практике». — Далманов посмотрел на Казаминова, — Ну, что вы теперь скажете?

— Предположение Губкина, к сожалению, осталось пока предположением. Не подтвержденным практикой, хотя там перед войной работала очень серьезная экспедиция, — Георгий Петрович встал и подошел вплотную к Далманову. — Я должен вот что сказать вам, Фарман Курбанович. Вы еще очень молоды и неопытны. Все увиденное, или услышанное, или вычитанное вами в подшивках старых газет вызывает в вашем воображении десятки смелых предположений. Что поделаешь! Со временем это пройдет, ибо, как говорят, молодость — это такой недостаток, который с годами исчезает. А вот мне нельзя ошибаться. И потому к каждому выводу я подхожу очень осторожно. Пока не получу исчерпывающих данных разведки, не сопоставлю анализы вынутых проб, пока все не обдумаю. До тех пор, к вашему сведению, все предположения для меня представляют лишь гипотезы, а не открытия. Гипотезы! И вы сами знаете, что наша профессия требует именно такого подхода, ибо каждая скважина обходится государству в кругленькую сумму. В нашем деле, в разведке, в бурении, геологическая наука идет впереди, как проводник в походе, указывает путь, ставит точки для буровых. Ученый совет, только он один, несет всю полноту ответственности за целесообразность всех затрат. Я уже более трех десятков лет тружусь в нефтеразведке, а вы пока лишь делаете первые шаги. Мой долг, как старшего, помочь и предостеречь от ложных шагов. Помочь и предостеречь!

Казаминов сделал паузу и удивленно посмотрел на Далманова, который чему-то улыбался. И эта улыбка обожгла. Георгий Петрович понял, что говорил впустую, и сухо взглянул на подчиненного. Потом уселся в свое кресло за письменным столом. И пожалел о том, что переиграл, что отменил свое распоряжение. Черт с ней, с перспективной Борисовкой! Услать бы азербайджанца на север, в глубь тайги, куда и письма идут по две-три недели… Пусть хлебнет лиха! Казаминов снова посмотрел в продолговатые глаза Далманова, которые, как ему казалось, опять нахально поблескивали. И коротко заметил:

— А я, между прочим, могу не только убеждать, но и приказывать.

Далманов как-то сразу сник, потух блеск в глазах, словно внутри погасили лампочку. Молча собрал свои бумаги и стал запихивать в портфель.

— Поздно, Георгий Петрович.

Эту фразу можно было принять за дерзость и тут же отхлестать Далманова. Но Казаминов придал ответу иной смысл:

— Нет, еще далеко не поздно. Успеть можно! Вода в реке не везде спала.

— Совсем в другом смысле поздно, говорю, — признался Далманов. — Я же вам сразу доложил: оборудование демонтировали, вышку разобрали, все упаковали как следует, погрузили на баржи, ну, и они пошли. Уже третий день плывут.

— Как плывут? — Казаминов подался вперед, брови угрожающе сошлись у переносицы.

Далманов выдержал взгляд:

— С катером… Теперь уже по Оби, за Томском! — А мою телеграмму получали?!

— Никакой телеграммы не видел. И приехал сам, чтобы доложить. Мы на пять дней раньше, срока все сделали! Время такое, когда каждый день цену имеет. Август идет, понимаете? Днем и ночью работали, спасибо от вас услышать ожидали, — Далманов говорил быстро, глотая концы слов и жестикулируя руками.

— Кто вам разрешал отправлять баржи? Кто? — Казаминов стукнул ладонью но столу. — Сейчас же вернуть! Немедленно!! А вы, товарищ Далманов, мне ответите!.. Я вам покажу, как своевольничать!! И с телеграммой разберемся, как это вы ее не получали. Проверим!! Безобразие!! А баржи вернуть! Лично сами полетите в Томск и вернете их назад!!

— Никуда не полечу! — Далманов вскочил, словно подброшенный пружиной.

— Что?!

— Дайте бумагу!

— Какую бумагу?

— Один лист. Заявление писать буду. Все! Три года отработал, как полагалось после института? Отработал. Теперь я свободная птица, куда хочу, туда и лечу. Вам ясно, Георгий Петрович? Не надо мне вашего Кузбасса, бурите сами пустые дырки. Я сам поеду на Север. Там уже газ нашли? Нашли! Теперь очередь за нефтью!

— Заставим работать, Фарман Курбанович, заставим! Не забывайте, что у вас в кармане не только диплом, а еще и партийный билет. Научим уважать дисциплину, — Казаминов выразительно постучал согнутым пальцем по толстому стеклу, потом, подумав, закончил: — А сейчас вот что: езжайте, догоняйте свою партию. Пусть пока все останется по-старому. Устраивайтесь в Ургуте и монтируйте буровую. А что касается лично вас, персонально, мы отдельно решим.

3

В Колпашево задержались на целую неделю. В этом далеком городке находилась самая северная экспедиция. Здесь Далманову предстояло взять еще часть оборудования, горючего, смазочных материалов. Кроме того, Фарман лелеял надежду пополнить свою партию, навербовать рабочих.

Город за эти четыре года, в течение которых Далманов тут не бывал, ничем не изменился. Жизнь все так же текла: спокойно и деловито, как широкая Обь несла свои воды. Фарману было приятно ходить по знакомым улицам с воспоминаниями о своей первой любви и рождении мечты. Он нес в своем сердце надежды, хотя в душе уже гнездилась горечь. Фарман не мог выкинуть из памяти ту тяжелую ночь, когда Катерина забросала его, словно булыжниками, обидными словами. Но он хорошо хранил в памяти веселый березовый уголок тайги, поляну с травой по пояс. Там они ощущали близость друг друга, видели лишь облака и слушали тишину, которую хранили небо и земля.

Катерина, едва только причалила баржа, схватила сынишку, узлы с подарками для родных, чемоданы с нарядами и умчалась в родительский дом. Этот городок, вольготно раскинувшийся на берегу могучей реки, был ее родиной. Чуть ли не каждая улица хранила девичьи воспоминания, надежды и ожидания счастья.

Со всех сторон Катерину окружали любопытные глаза. Почти половина жителей Колпашево — ее близкие или дальние родственники, знавшие ее с пеленок, а другая половина — просто знакомые. В небольшом городке люди живут на виду. Поэтому для утверждения своего престижа (ведь вышла замуж за «басурманина») Катерина в серые будни надевала праздничные наряды. Знакомые придирчиво оценивали их взглядами, родственники щупали руками, восхищались.

Настоящий фурор среди землячек произвела зеленая юбка-колокол с тонкими стальными обручами. Ту юбку Катерина выпросила у московской студентки, профессорской дочки, приехавшей в Сибирск на практику, отвалив кучу денег. А сейчас пожинала радость, ощущая на себе восторженные и завистливые взгляды.

Поскольку родственников было много, Катерина почти каждый вечер тащила Фармана к кому-нибудь в гости, где снова приходилось есть, хвалить пельмени и пироги, вяленую и жареную рыбу, пить сизый самогон, запивая его брусничной водой…

В Колпашево Далманов пополнил свою партию новыми рабочими, в том числе механиком, дизелистом, двумя слесарями, одним техником-геологом. С распростертыми объятиями встретил Далманов и зачислил в свой штат бурильщика Степана Перекиньгору, который в свои двадцать семь лет уже считался опытным проходчиком и продырявил не одну скважину. Это была настоящая находка для партии. Его Далманов знал еще по первому наезду в экспедицию. Только сейчас бурильщика почему-то все называли Стенькой Маяком.

Фарман даже не поинтересовался, почему тот стал безработным, но Степан сказал сам глухим голосом, виновато склоняя чуб:

— Я б ни в жисть не ушел… Да вот пришлось, понимаешь… По собственному желанию начальства.

Вздыхая, протянул Далманову свои документы. В характеристике значилось, что

«Перекиньгора С. Р. зазнался трудовыми успехами, потерял рабочую дисциплину и оскорбил действием Почетную грамоту обкома профсоюза посредством публичного разрывания…».

— Больше такого не будет, Фарман Курбанович, ежели честно заработаю награждение, — обещал Степан Перекиньгора. — А тогда меня заели подначками, ну я и завелся. Тем более выпимши был.

— С выпивкой придется кончать, завязывать узелком.

— Само собой разумеется. На работе ни себе, ни другим не дозволю.

4

Все началось с того злополучного профсоюзного собрания.

Жизнь у бурильщика Перекиньгоры катилась ровно и споро, как сани по накатанной колее. На доске Почета красовалась его фотография на законном основании трудовых успехов. Только последний год пошли сплошные недоразумения. Работяги, особенно с соседних вахт, отпускали шуточки, словно сыпали песком по глазам. И все из-за того, что начальство экспедиции задумало вывести бурильщика Перекиньгору в производственные маяки. Создавало фронт работы. Кое-что и приписывало. На робкие возражения Степана, что ему не нужны чужие метры проходки, бурильщику разъяснили, что «так надо, что по всей стране ставят сухопутные маяки для освещения пути к светлой радости будущего, и чем же мы хуже других?». Так Перекиньгора стал маяком местного масштаба.

Накануне того собрания Степана вызвали в контору и там вручили листок с напечатанным выступлением:

— Когда тебе вручат грамоту, прочтешь. На собрании корреспондент будет, который в прошлый раз про тебя писал.

У Перекиньгоры от таких речей муторно стало на душе. Опять читать по бумажке! Ребята всей бригады еще с прошлого собрания похихикивают, называя «бумажным говоруном». Степан по мягкости своей натуры, не смел отказать начальству. Но обида зашла крупной занозой в самую сердцевину самолюбия. Выпил Степан перед собранием стакан водки для успокоения чувств и пошел.

Все шло, как было задумано и расписано. Вручили ему Почетную грамоту обкома профсоюза, и председатель карандашом на трибуну показывает: скажи, мол, ответное слово.

Сунул Степан руку в карман пиджака и похолодел спиною: ту распроклятую бумажку с речью позабыл в общежитии. На тумбочке она осталась, в книжке заложена.

— Иди, иди смелее, — советуют ему из президиума.

Степан на всякий случай пошарил по другим карманам на виду у всех: а вдруг завалялась бумажка? Тут из зала кто-то выкрикнул:

— Товарищ председатель, дайте ему другую бумажку, а то он свою дома позабыл!

— Пусть своими словами скажет! — посоветовал другой.

— A y него своих-то слов в голове нету! На каждом собрании читает с листка.

Словно кто хлестнул Степана кнутом по глазам, так обидно стало от таких речей.

— А вот и есть у меня свои слова! — выкрикнул Перекиньгора, направляясь к фанерной трибуне. — Скажу!

— Ну, ну, послушаем, — оживились в зале.

— Спокойнее, товарищи! Дайте человеку собраться с мыслями, — подбодрил его начальник экспедиции.

— А вот и скажу! — повторил запальчиво Степан, подходя к трибуне, как бы решившись на все, и добавил вдруг почти, срывающимся голосом: — Все как есть! Выложу!..

Все в зале разом притихли, все взгляды обратились к нему.. Кто с интересом, кто с улыбкою. Сонное, привычное течение собрания нарушилось.

— Кто я? Работяга… Рабочий то есть! Тот самый пролетариат, которому надо соединяться со всеми странами, — выкрикнул Перекиньгора, цепляясь руками за микрофон. — Так есть!.. И сотворили вы меня тут маяком. Вручили принародно грамоту Почетную. Большое вам за то от меня спасибо и личная благодарность! Но всю ее, грамоту эту, я взять не могу, потому как совесть не позволяет.

Степан глотнул воздух и обвел зал взглядом человека решившегося. На губах скользнула торжествующая улыбка.

— Сотворили меня маяком, товарищ начальник, на всю геологию нашу. Чтобы светил, значит, всенародно. И днем и ночью. Подсадили меня на высоту эту и вниз не пускаете. Держите! Стало быть, я прежде всего с вами должен поделить награду.

И тут Перекиньгора начал те самые «оскорбления действием». Оторвал на глазах у затихшего собрания от грамоты крупный кусок и кладет на стол перед начальником партии:

— Это лично вам, дорогой Илья Давыдович!

— Ты что?! Из ума выжил? — выдохнул Илья Давыдович, багровея лицом. — Разве-можно рвать Почетную грамоту?!

— Смотря для цели какой. Ежели чтобы поделиться по совести и справедливости, то можно! Не я один ее зарабатывал. Вы первый меня уговаривали устроить рекордное бурение. Так? А без вашей помощи, без приписок чужих метров не бывать мне маяком, не светить!

— Вот чудак-человек! Бурил-то ты сам, а не я! — начальник еще пытался удержать в своих руках собрание.

— Верно! Бурил. А что не добуривал, то мне приписывали. Вот вы, товарищ бригадир наш, в мои отчеты цифирки ставили. Как же мне вас не поблагодарить, не дать часть грамоты?

В зале порядок нарушился. Поднялся смех. Председательствующий кричит что-то, звенит по графину с водой. Но из-за общего шума его не слыхать.

— Долой! — раздраженно кричали одни. — Хватит!

— Тише! Дайте высказаться человеку! — возражали, другие.

Перекиньгора не выпускал из рук микрофона, и его голос гудел над головами.

— Выходь на сцену, Савелич, даю и тебе кусочек награды. Ты заслужил ее. Ты бурил смены вслед за мною, и твои метры в мой отчет писали. Помогал мне не один месяц, стыдно мне было в глаза твои смотреть!

— Так нешто я сам? По приказу делал, — прокричал в ответ Савелич.

— И еще профсоюзу нашему, что смотрел сквозь пальцы на такие фокусы-мокусы! И ему кусочек грамоты для почета!

Председатель профкома — мужик, как порох. Вспыхнул сразу. Громким голосом закричал:

— Прекратить безобразие! Не позволю хулиганства!

Сам весь дрожит и выкрикивает с перебоями, как движок на плохом горючем. И еще стучит кулаком по столу.

— Лишить его слова и грамоты!

Перекиньгора отыскал глазами журналиста из районной газеты, тот хохотал в президиуме, прикрываясь блокнотом.

— Товарищ корреспондент! Я и вас не позабыл. Поскольку вы лично приезжали на буровую, беседу со мною вели и фотокарточку делали при вспышках-молниях! А в то время как раз у моей вахты простой вышел. И при вас Савелич сказал: «Не тужи, на твой рекорд мои метры записали!» Я ему кулак показываю, мол, замолчи! И что вы, товарищ представитель печати, мне сказали, помните? Пожалуйста, сказали, не стесняйтесь. Никакого простоя в моем очерке не будет, потому что дана установка высветить передовой маяк. Верно я говорю?..

В зале стоял сплошной шум, веселый хохот. Одни слезы утирают, другие от смеха сгибаются, третьи стучат ногами.

— Стенька, кидай ему вслед кусочек! Это он тебе речухи сочинял.

— У меня на всех хватит!..

А на следующий день появился приказ об увольнении «за хулиганский поступок на собрании». С того дня к Степану и пристало прозвище Стенька Маяк.

5

В Колпашево Фарман Далманов встретил отряд геофизиков, возвращающийся из дальнего похода. Маршрут был тяжелым. Многие сотни километров прошли лесом и болотами, по «белым пятнам» усть-юганской тайги.

В Колпашево остановились на краткий отдых. Бородатые, исхудалые парни искренне радовались немудреному быту небольшого города, который после тайги казался раем. Они жили в гостинице, спали на кроватях, питались в столовой, посещали магазины и кино…

Руководил партией Василий Зыков. Высокий, крепкий, поседевший. Он бродил начинающим геофизиком в Усть-Югане еще до войны, сразу же после окончания вуза, шел по следам геолога Васильева. Двигались на лошадях, на лодке, на своих двоих. В тайгу особенно не углублялись. Добытые тогда материалы были отрывочные и скудные, они не привлекли к себе внимания. Пылятся на полках архива. Пройдя через всю войну в саперном батальоне, геофизик снова прибыл в края своей юности.

Далманов внимательно слушал бывалого геофизика.

— Странный край, сплошные загадки поставила природа, — Зыков развернул свою потертую карту. — Здесь Васильев обнаруживал естественные выходы нефти. Мы, к сожалению, ничего похожего не увидели. А приборы выявили крупные аномалии подземного рельефа. Купола и сдвиги. Но о глубинах, сам понимаешь, судить можно лишь предположительно.

— Очень даже интересно!

— В этом же месте в пятьдесят третьем году пробурили опорную скважину, — задумчиво произнес Зыков. — И никаких признаков на нефть. Осадочные породы — сплошной известняк.

— А нефтью пахнет!

— В меловых отложениях, к сожалению, нефть не ищут, ее там нет. А приборы показывают, что есть там что-то! — Зыков провел шершавой ладонью по карте. — Сюда бы сейсморазведчиков, чтобы более детально прощупали… Вам легче было бы вести разведку бурением.

— Если бы да кабы, росли бы за пазухой грибы! У геофизиков свое управление, у геологов свое. Пока начальники между собой договорятся и согласуют, много времени утечет. Приходится надеяться на самого себя. — Далманов пожал руку геофизику. — Спасибо тебе, дядя Вася. Хороший ты человек! Силу моим крыльям дал, ободрил. А мы будем искать. В Березово целый газоносный район открыли. Теперь очередь за нефтью!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.