<15–20 апреля 1842 г. Петербург.>

<15–20 апреля 1842 г. Петербург.>

«…у знатных и умников, и приводили эгоизм в систему.

Но один из них возвышался надо всеми величием души своей и явился достойным провозвестником истин бессмертных. Наставник человечества, – он преследовал тиранию с такою искренностию, он возглашал с таким энтузиазмом о божестве. Его могучее красноречие чертами огненными живописало красоты добродетели. Он распространял учение, поддерживавшее и окреплявшее человека. И эта-то чистота доктрины его, истекавшей из глубокой ненависти к пороку, это презрение его к интриганам-софистам, злоупотреблявшим именем философии, навлекли на него ненависть и преследование его соперников, его ложных друзей. О, если бы он был свидетелем этой революции, он – предтеча ее, с какою бы любовию, с каким увлечением вступился бы он за дело правосудия и равенства».{367}

* * *

Тут нечего объяснять: дело ясно, что Р<обеспьер> был не ограниченный человек, не интриган, не злодей, не ритор и что тысячелетнее царство божие утвердится на земле не сладенькими и восторженными фразами идеальной и прекраснодушной Жиронды, а террористами – обоюдоострым мечом слова и дела Робеспьеров и Сен-Жюстов.{368}

* * *

Устал – едва пишу, а всё хочется – кажется, исписал бы десть. Ну, да бог даст – увидимся, переговорим обо всем. Пожалуйста – насчет посылок уведомь скорее.{369} Во мне теперь живут и владеют мною два дьявола – две мечты: одна о пире во время чумы и терроре, другая – насчет поэзии филистерства – знаешь: «жена, полдюжины ребят, да щей горшок, да сам большой»…{370} Тс!.. ничего, ничего, молчание!..{371} Бедное животное человек: умирает, а всё ногой дрягает… Да ну же, Б<откин>, пиши ко мне скорее и больше. Что ж ты за свинья такая – ведь я не даром же навалял к тебе хоть бы вот эту тетрадь – с тобой хотелось и не о себе поговорить. Прощай.

Твой В. Б.