История четвёртая. Пожар в избушке

История четвёртая. Пожар в избушке

Начинался ноябрь – самый, наверное, мрачный месяц всего изобретённого человечеством календаря. С его постоянно укорачивающимся днём, длинными утренними и вечерними сумерками, короткими пасмурными днями. А может, и не пасмурными, просто небо над тайгой в Приполярье кажется в этом месяце серым и низким, даже если на нём не висит ни облачка. А в пасмурную погоду оно буквально садится на макушку, придавливая к земле затерянного в природе человека. Холод, сумрак, снег…

Именно в начале ноября и начали свой промысловый сезон в верховьях реки Чёломджи промысловик Виталий Рюмин со своим напарником Сергеем Бабцевым.

Самолёт Ан-2 выбросил их вместе с нехитрым скарбом на речную косу, несколько минут постоял, работая двигателем, а затем развернулся, разогнался, смешно подпрыгивая, по пологому берегу и улетел в сумерки набегающего заката.

Наверное, обычай смотреть вслед уходящему судну или улетающему самолёту – это некий обряд, который если и исчезнет, то только вместе с последним представителем мыслящих существ во Вселенной. По крайней мере, оба охотника не двигались с места, пока силуэт биплана не растворился в быстро темнеющем горизонте.

Спешить и впрямь смысла не было. Вместе с охотниками прилетело всего около трёхсот килограммов продуктов и снаряжения – по мешку муки, консервов и сахара, увесистый тючок с инструментами, спальные мешки, оружие, полсотни капканов, пила «Дружба», полбочки бензина…

Избушка находилась в полукилометре от берега, к ней через захламлённый лес вела извилистая тоненькая тропа. Тропа эта, проложенная в обход упавших колод и выворотней, функционировала от силы месяц в году – до глубокого снега. Настоящая, «рабочая», тропа, по которой носили воду в избушку, таскали дрова и выносили мусор, была ровно в шесть раз короче и выходила на берег ближайшего притока реки – Дигдикана. Здесь на ручье находилась глубокая не замерзающая зимой яма, которая и снабжала обитателей избушки водой весь промысловый сезон. Эта же тропа служила и началом основного промыслового путика.

Нагруженные скарбом мужчины медленно отправились через высокоствольную захламлённую пойменную тайгу – урёму.

Триста килограммов вещей они вдвоём перетащили к избе за три ходки, а полбочки бензина вкатили на высокий речной берег.

Затем сняли с окон тяжёлые деревянные ставни, утыканные гвоздями (так защищают в тайге окна избушек от проникновения медведя), вынули засов из двери и растопили изготовленную из половины железной бочки могучую зимовочную печку. Затем Рюмин достал из лабаза матрасы, посуду и мешок с капканами и начал готовиться к промыслу.

Виталий Рюмин промышлял в тайге соболя больше пятнадцати лет и, хотя по меркам старожилов, имевших за спиной тридцать и более сезонов, считался «зелёным», всё равно был уже опытным охотником. Этот участок он получил от госпромхоза четыре года назад и уже покрыл сеткой троп с установленными на них капканами – так называемых путиков. С этих капканов он ежегодно снимал от тридцати до семидесяти соболей, половину которых сдавал в контору, а остальных продавал перекупщику за вчетверо большие деньги, нежели государству.

Кроме того, ежегодно Рюмин брал на участке пять-шесть сохатых и, по традиции, ловил в петлю медведя. Мясо лосей тоже шло на сдачу в госпромхоз, а медведя Рюмин убивал просто так – чтобы не зазнавался. Считалось, что каждый добытый на участке медведь хоть как-то снижает вероятность разорения избушки.

Медведей в этих краях не любили.

Кроме капканов, в промысле Рюмин употреблял малокалиберную винтовку ТОЗ-16 и карабин калибра 8,2. Но основным его оружием была всё же мелкашка.

Сергей Бабцев был молодым стажёром, которого Рюмину подсунул замдиректора госпромхоза. Замдиректора был якут, и Серёга Бабцев тоже был якут. Направляя Серёгу в напарники-подмастерья, замдиректора упирал на то, что Бабцев по сути таёжный человек, потомственный охотник и уже пару раз бывал на промысле.

Виталий вовсе не был в восторге от навязанного ему компаньона. Он не без оснований предполагал, что Бабцев приставлен от начальства госпромхоза следить за его промыслом, и если оное начальство сочтёт, что Рюмин утаивает от него слишком большую долю добычи, то участок перейдёт к другому хозяину. Возможно, к тому же Серёге. Который будет отдавать «лишних» соболей не перекупщику Ильхану Хаджиеву, а тому же замдиректора, и не за вчетверо, а лишь за втрое большую цену, нежели они доставались родному государству.

«Ладно, война план покажет, – подумал про себя Рюмин, осматривая невысокого сухощавого паренька. – Глядишь, припрёт тебя в тайге без радио и девок – сам сбежишь».

Радио и девок Рюмин полагал неотъемлемой частью «молодого» образа жизни. И, по сути, не очень в этом ошибался.

Сразу по прилёте Виталий занялся обустройством капканных путиков, оставив всё хозяйство на напарника.

Вести хозяйство на зимнем промысле – дело, в общем-то, нехитрое, но занудное. Его суть в высоких широтах может характеризоваться двумя словами – борьба с холодом. Нет, конечно, сюда входит и запасание воды, и поддержание проруби в нормальном состоянии, и готовка пищи… Но больше всего времени и энергии у человека забирает заготовка дров.

Потому Рюмин вручил молодому человеку бензопилу и объяснил, какие деревья в радиусе полукилометра от базы можно свалить, а какие трогать не стоит. Это разъяснение было абсолютно необходимым, потому что Рюмин, несмотря на козни начальства, намеревался охотиться на своём участке ещё минимум лет пять, и ему вовсе не хотелось иметь вокруг избы вырубленную пустыню. Потому деревья на дрова он валил с большим разбором – одну на пять-семь лесин. Кроме того, в некоторых случаях он щадил даже сухостой: например, рядом с избой торчала сухая дуплистая лиственница, где каждую весну селился дятел-желна. И эту колоду Виталий не собирался пилить ни в коем случае.

Вокруг избы лежало достаточное количество ветровальных деревьев, и именно с них Рюмин порекомендовал Бабцеву начать трудовую деятельность.

Сказал, взял за плечи мешок с капканами, мелкашку, котомку с парой банок тушёнки и буханкой хлеба и ушёл обустраивать путики и ставить капканы.

По возвращении Виталий понял, что в напарнике он ошибался. Сергей Бабцев превзошёл худшие его ожидания.

Может, он и выезжал когда-то с родственниками на промысел, но, похоже, на этом промысле ему даже кашу варить не доверяли. Все наличные пилы – и даже бензопила «Дружба» – оказались «задавлены» в кряжах разной степени мощности, и Рюмину пришлось потратить полтора дня, чтобы высвободить их из цепких древесных объятий. Изба оказалась изрядно загажена, мусор напарник предпочитал выбрасывать сразу за углом, а не выносить на пятьдесят метров в сторону, посуду не мыл, а естественную нужду справлял сразу за домиком. Рюмин сгоряча наорал на него, но про себя поставил на «молодом» крест. По здравому размышлению он даже решил, что нет худа без добра: такой охламон вряд ли разберётся в хитросплетениях промысловой жизни, и Рюмину не составит труда убедить его, что сам он еле-еле сводит концы с концами.

Жизнь, однако, собиралась преподать Рюмину урок. Только он этого пока не ведал.

Так, с переменным успехом в борьбе с природой и компаньоном, прошли три самые важные промысловые недели. Все путики были расчищены от нападавшего на них за лето валежника, старые капканы расставлены и насторожены, изготовлены стационарные площадки для новых ловушек. Рюмин с нетерпением уже ждал снега, чтобы начать лов соболя «под след».

Но раньше снега, как это обычно и бывает, пришёл мороз.

Это был настоящий мороз, не чета лёгким осенним двадцати или даже тридцати градусам ниже нуля. Сквозь атмосферу сюда достал настоящий космический холод. Именно он, наряду с летними комарами, и делает эти места абсолютно непригодными для долговременного проживания белого человека. И холод вцепился в этот край света своими когтями до самого марта. Щёлкнули, почти мгновенно замёрзнув, крупные озёра и большая река. Застонала почва, которую принялись корёжить и пучить грунтовые воды. Заскрипели и затрещали деревья.

А через три дня после прихода холодов Сергей Бабцев сжёг избу.

Как это происходило, Виталий не видал: он был на промысле. Возвратившись же, он застал ещё тёплое пожарище и дрожащего возле него Серёгу.

Со слов Бабцева, дело происходило так: он решил развести горючее маслом. Бензин отказывался растворять автол при такой температуре, и парень ничтоже сумняшеся решил канистру с топливом нагреть. Поставил ёмкость на печь, а сам вышел на улицу рубить дрова. Про свою рациональную придумку он, как водится, забыл через пять секунд. И вспомнил только, когда через три минуты изба превратилась в пылающий костёр. Спасти что-либо из избы не представлялось возможным, потому что запасливый Рюмин держал под нарами два ящика патронов, и изба трещала выстрелами, пока не сгорела дотла.

Сперва Рюмин сгоряча собирался надавать своему напарнику подзатыльников, но, поглядев на несчастного парня, понял, что никакими побоями делу не поможешь.

А ситуация складывалась очень и очень серьёзная.

Участок Рюмина располагался на самой окраине госпромхозовских угодий, и расстояние до ближайшего соседа составляло восемьдесят километров. Примерно столько же, если не больше, было до одного из ответвлений Колымской трассы. Однако путь до соседа-охотника пролегал по захламлённой густой тайге. А в самом начале зимы каждая яма, каждое понижение в почве могли скрывать главного врага человека в зимнем лесу – подснежную воду, выдавленную морозом из-под земли. Конечно, значительную часть пути можно было пройти по самой Чёломдже, да вот только быстрая Чёломджа в конце ноября ещё не совсем замёрзла, и покрывающий её лёд был неравномерен и некрепок. Потому движение по реке было чревато неоправданным риском. Дорога же до трассы лежала вдоль самого Дигдикана, и если протолкаться через полтора километра низинной тайги, то путник выходил на длинную ровную лесотундру, тянущуюся до самых предгорий. Кроме того, сама речка замерзала раньше и прочнее, чем главная водная артерия этих мест. В сторону трассы вёл невысокий перевал, который даже не очень подготовленный человек преодолевал за полдня.

С перевала уже открывалась трасса, и хотя до неё идти было больше пятнадцати километров, всё-таки в виду какой-никакой обитаемой земли у человека сил в ногах само собой прибавляется.

Это всё передумал Рюмин за полчаса, пока пил сваренный на пепелище избушки чай. Но основной его мыслью оставалось пустить в дорогу многократно проштрафившегося Серёгу Бабцева, а самому остаться в тайге и продолжить промысел.

Идея эта была не настолько безумной, как может показаться на первый взгляд.

Рюмин, как и большинство бывалых таёжников, изрядное количество различного снаряжения держал не в избушке, а в специально построенном для такого случая лабазе.

О, я вам сейчас расскажу, что такое настоящий промысловый лабаз!

Промысловый лабаз – это поднятый на высоту пятишести метров над землёй сруб под крышей довольно значительных размеров, установленный на двух-трёх стоящих рядом деревьях. Выбранные деревья отпиливаются на значительной высоте – это делается для того, чтобы ветер, раскачивая их кроны, не развалил всю жёстко сколоченную конструкцию. Затем стволы схватываются между собой прочной рамой, и на неё уже крепится платформа пола. После сооружения платформы наверх поднимаются брёвна – на четыре-пять полноценных венца. Эти венцы в конце концов прикрываются крышей – двускатной или односкатной, это уж у кого на что хватает терпения и времени. Вообще-то двускатные крыши преобладают, потому что они устойчивее к ветру – а именно ветер, а не медведь или росомаха, является основным врагом этого поднятого над лесом склада-гнезда.

Попасть на лабаз можно только по лестнице, которую каждый раз после использования склада хозяева отставляют далеко в сторону. Потому что даже забравшаяся на три минуты наверх роска^[2] может произвести в хозяйстве промысловика огромное опустошение.

Надо сказать, что кондиции лабаза напрямую зависят от трудолюбия строившего его человека. Самые могучие могут служить человеку убежищами во время непредвиденных ситуаций вроде случившейся. Человек может стоять в них в полный рост, а пол плотно проконопачен, чтобы снизу не сквозило холодом.

Самыми примитивными были лабазы бродячих эвенов – просто настилы из жердей, устроенные вокруг одного-двух деревьев, и скарб на них хранился под открытым небом – просто прикрытый брезентом.

Лабаз Виталия Рюмина был среднего качества – высок и обширен, но жить в нём было нельзя. Зимой-то – уж точно.

Итак, похлебав горячего чая, Виталий залез на лабаз и прикинул размеры хранящегося там богатства.

Мешки с мукой, сахаром, консервами, ящиками макарон, матрасы, некоторое количество запасной одежды, инструменты и лыжи были на месте.

Когда Виталий спускался с лабаза, его лицо было нарочито удручённым.

– Ну что, паря, надо валить отсюда.

– На избу к Богданову? – вяло отреагировал горе-напарник. – Не дойдём, там наледи…

– Думаю, надо к трассе идти, – сказал Виталий и в течение десяти минут излагал резоны.

Мальчишка просто кивал головой, видимо, ничего не соображая.

– Ладно, хрен ли сопли разводить, – разозлился Рюмин и начал готовиться к переходу.

Он сгрёб с лабаза два овчинных полушубка, которыми обычно не пользовался на промысле вследствие их громоздкости, десяток банок мясных консервов, двухкилограммовый мешочек сахара.

– Надо поторапливаться, пока снег не лёг.

– Чего? Сейчас? – с ужасом всхлипнул Бабцев.

– Ну да, сейчас. Под любым выворотнем нам будет так же удобно, как и тут, на угольках, – сказал Рюмин, вывернул из пожарища печку так, чтобы она торчала трубой вверх, заткнул в рюкзак топор и двинулся в путь.

Ночевали они уже на границе лесотундры, преодолев, по мнению Виталия, самый «гнилой» участок пути – тайгу. Теперь им предстояло идти вверх и вверх по плотному удутому снегу.

Горы Северо-Востока выглядят на первый взгляд (особенно когда покрыты снегом) довольно устрашающе. Но впечатление это обманчиво. По большей части это даже не горы, а высокие холмы с пологими склонами и каменистыми вершинами. Труднопроходимыми их обычно делают не рельеф, а заросли кустарниковой кедровой сосны – стланика, растущие так густо, что иногда даже опытный ходок может передвигаться по ним со скоростью всего полкилометра в час.

Однако в большинстве случаев долины ручьёв дают возможность пройти заросли кедрача насквозь. Именно таким путём и двигались сейчас Рюмин и незадачливый стажёр Бабцев. Вторая ночёвка у них пришлась на плечо сопки, по которому много лет назад пронёсся пожар. Обгорелые стволы стланика валялись повсюду, словно гигантские серые кораллы или одеревеневшие щупальца осьминогов.

– Здесь остановимся, – сказал Рюмин, опуская свои пожитки на чуть присыпанный снегом ягельник.

Бабцев очумело вертел головой. Вокруг не наблюдалось ни укрытия, ни даже бугорка, который бы защитил их от ветра. Только и было, что гладкая, как коленка, вершина с разбросанными на ней останками кустов-деревьев.

– Шансов на пургу немного, – снизошёл до объяснений Рюмин. – Зато здесь дров сколько угодно, палить всю ночь можно. От стланика огонь самый жаркий. Давай таскай ветки. И помни: дров мало не бывает!

Уже совсем смерклось, когда на вершине «лысины» заплескалось двухметровое полотнище костра. Усталый Бабцев свернулся калачиком на куске брезента с подветренной стороны, а Рюмин остался дежурить, следить за огнём.

«И чего мы за эти шкурки проклятые такой крест принимаем? – думал он, глядя на пламя. – Чтобы проклятые бабы друг перед другом в кинотеатрах шубами и шапками хвастались?»

Прикорнул он перед самым рассветом и проснулся, едва серый сумрак лизнул вершины сопок.

– Просыпайся, паря, идти пора!

Идти по чуть присыпанным снегом валунам в долине ручья было весьма и весьма непросто. Рубчатые подошвы обрезиненных валенок оставляли на камнях нашлёпки из снега. Рюмин опирался на вырубленную ещё на террасе лиственничную палку и заставил пользоваться такой же незадачливого Бабцева.

– Палка жизни в горах очень помогает. Это третья нога у тебя, однако! Смотри, ставишь её между камнями и, как чувствуешь, что упёрлась, переносишь на неё весь вес тела.

Постепенно снег становился глубже и глубже, но при этом плотнее и плотнее. Наконец они вышли на самую седловину.

– Вот она, трасса, – Рюмин устало махнул рукой на север. – Вниз – не вверх, хоть боком катись. Иди до дороги, лови попутку, сообщи в госпромхоз, что у меня случилось. А я обратно двинул, мне соболевать надо.

Лицо Бабцева исказилось от изумления. Такого поворота он совершенно не ждал. И не столько потому, что сочувствовал Рюмину, которому сейчас в чёрт-те каких условиях придётся выполнять госпромхозовский план, сколько потому, что ему приходилось оставшуюся часть пути преодолевать самостоятельно. Честно сказать, и сам Рюмин не раз думал, не оставить ли ему незадачливого помощника у себя, ибо, как известно, «в природе есть масса вещей, невозможных для одного человека, но практически незаметных для двоих». Но уж слишком незадачлив был его нынешний компаньон, и Рюмин чувствовал себя гораздо увереннее, отправляя этого парня по известному адресу, чем если бы он был вынужден надзирать за ним в лесу.

– Сильно не спеши, – дал он ему последний совет, – до сумерек тебе надо добраться к краю леса, там закостришься и переночуешь. К трассе завтра выйдешь. А я на последнее ночевое место двинул.

Провожая Бабцева, Рюмин, конечно, терял четыре драгоценных промысловых дня.

– Но не мог я такого придурка просто так пустить тайгой к людям выходить, – рассказывал Виталий об этом впоследствии, прихлёбывая чай в заново построенной избушке. – Он бы сгинул буквально на первых метрах, а я потом перед замдиректора отвечай! Так-то, конечно, такому хмырю сдохнуть – никакого ущерба для общества. Но отвечать придётся. Так что хрен с ним, пришлось выводить его к перевалу. И то потом весь сезон мучился – вышел он в конце концов на трассу или заблукал в трёх лиственницах…

Возле сгоревшего зимовья Рюмин соорудил что-то вроде палатки: связал каркас по типу козел из пяти шестов, обтянул его брезентом, а внутри установил печку, которую выковырял из пожарища. На пол импровизированной палатки он наломал полуметровый слой тонких лиственничных веток, получился упругий и очень приятно пахнущий матрас – этому способу обустройства ночлега он научился у тех же бродячих эвенов. Поэтому уже через день после возвращения с перевала Рюмин смог почти всё внимание уделять промыслу.

– По сравнению с тем, что могло бы случиться, ущерб был минимален. По сути, сгорели только изба, спальные принадлежности, карабин и запас патронов. Самый важный предмет в тайге, бензопилу, Бабцев ухитрился снова заклинить в одном из деревьев неподалёку, такая же судьба постигла двуручную пилу и ножовку, топоры в момент взрыва находились под рукой на улице, посуду немытую парень, опасаясь моего скорого прихода, собрал в кучу и вытащил на улицу. Спальный мешок и запасной матрас у меня вместе с брезентом лежали на лабазе, там же, где лыжи, – слава богу, глубокого снега ещё не выпало. В общем, даже и выпало бы – я б лыжи себе сделал из сухой чозении, дело-то не очень хитрое, но всё время, время, понимаешь…

– Не холодно было в палатке?

– Ну, в палатке никогда тепло не бывает. Топишь печку – жарко, через пять минут как перестало гореть – дубак такой же, как на улице. Брезент тепла не держит. Особенно первое время тяжело было, пока снег не выпал.

Зато пока снега не было, по путикам легко ходить было. Соболь шёл в ту осень хорошо, лучше, чем обычно, я ещё и из-за этого в тайге остался.

В середине декабря начал выпадать то ли долгожданный, то ли не очень долгожданный снег. В эти дни Рюмин с остервенением валил лес на дрова и на намечавшуюся по окончании сезона стройку.

– Надо было и о следующем сезоне думать. Мне проще было на весну остаться, новую избу построить, чем летом заезжать или в начале следующего промысла время тратить. А дрова – дрова всегда нужны…

За четыре дня снегопадов Рюмин свалил перед палаткой гору дров едва ли не выше своего временного жилища. Максима «дров много не бывает» насквозь въелась в сознание лесного жителя.

– Снег вымороженный шёл, – говорил мне Рюмин, словно оправдываясь, – потому, хоть и выглядишь во время работы, как снеговик, перед палаткой отряхнулся, печку пожарил полчаса – и снова сухой и тёплый.

После снегопадов наступила самая тяжёлая пора промысла: надо было очистить капканы от снега, часть переставить, изучить звериные переходы, понять, где ловить соболя «под след».

Хорошо ещё, часть патронов к мелкокалиберной винтовке лежала в лабазе. Поэтому Рюмин по дороге стрелял на приманку кедровку, рябчиков, глухаря и белку – на ту же сдачу для государственной надобности.

Новый год прошёл в тайге как обычно, он совершенно ничем не отличался от других дней. С утра – волевое решение вылезти из спального мешка на уличной крепости мороз, марш-бросок к печке, разжигание огня под аккомпанемент клацанья зубами, затем очередное затаивание в мешке, сладкая дремота, из которой выводит лишь пение закипевшего чайника. Потом – тщательный разбор одежды, проверка нескольких капканов, которые всегда «на всякий случай» запрятаны в рюкзак. Плотный завтрак – крепкий сладкий чёрный чай и куропаточья шурпа с рисом. Завтракает промысловик всегда очень плотно, потому что трудно сказать, когда доведётся пообедать и, пуще того, поужинать. В обычное время Рюмин долгими зимними вечерами лепил пельмени из сохатиного мяса, замораживал их и брал с собой в дорогу мешочек. В середине дня, остановясь для чаёвки, он высыпал пельмени в котелок и с наслаждением обедал, сидя где-нибудь на лиственничном корне. Но увы, карабин в этом году сгорел в избушке, сохатого добыть не удалось, вот и приходилось пробавляться мелкой птичностью да таскать с собой по путикам мясные консервы, приберегавшиеся на такой вот крайний случай.

Затем наступал черёд тщательного одевания. Глупая присказка «Отчего сибиряки зимой не мёрзнут? Да оттого, что одеваются тепло!» кажется глупой только на первый взгляд, на самом деле в ней заключена огромная сермяжная правда. И подбор одежды, и сам процесс одевания в условиях, когда собираешься весь день пробыть на улице при температуре около минус сорока градусов, – в высшей степени ответственные мероприятия. Дело в том, что каков бы мороз ни был, при движении на лыжах человек греется и даже потеет. Ну а при неизбежных остановках – замерзает. Кроме того, большое значение при зимнем промысле имеет выбор маршрута – и над этим охотник тоже думает, пока не «встал на тропу». Если мороз давит крепко, а по вершинам деревьев слышится хотя бы лёгкий ветерок, нет смысла идти на широкую реку или в лесотундру: обморозишься. В такую погоду проверяют путики, идущие по глухой чащобе, на внутренних протоках и вдоль высокой речной террасы – в местах, защищённых от ветра. А то и подумает-подумает промысловик, выйдет на мороз пару раз, вроде бы собираясь трогаться в путь, – да так и останется у своей палатки. Определив этот день для очередной заготовки дров и валки строевого леса, что занимало у Рюмина больше половины его рабочего времени. Впрочем, как и почти у всех охотников-промысловиков.

Понемногу дни стали увеличиваться, солнце всё дольше задерживалось над розовыми горами хребта. В какой-то из таких дней Рюмин услышал стрекотание самолёта. Биплан Ан-2 шёл над рекой на небольшой высоте, отрисовывая все повороты. Похоже, считал лосей для охотуправления.

Рюмин выбежал на зализанную метелями Чёломджу почти в тот момент, когда машина пролетала мимо. Его заметили. Самолёт дважды прошёл над ним и над его базой и помахал крыльями.

«Теперь в госпромхоз хоть сообщат, что живой», – подумал Рюмин.

В конце февраля Виталий сделал длительную вылазку на южный край своего промыслового участка. Там он повстречал своего соседа – охотника Сашу Богданова, который в поисках выдры тоже проходил руслом реки.

Эти встречи «двух одиночеств» в безлюдной тайге, где в радиусе двухсот километров нет ни одного человека, кроме тебя и твоего визави, кажутся совершенно невероятными, но, тем не менее, случаются гораздо чаще, чем может показаться. Дело здесь вот в чём: каждый странник использует наиболее рациональные, с его точки зрения, пути-дороги, и нет ничего удивительного, что этими путями-дорогами пользуются и другие люди, буде они оказываются в тех же местах в то же время.

Встреча вышла сдержанной, как и все подобные таёжные пересечения. За долгие месяцы одиночества охотники отвыкают от общения и не рвутся к нему. Но Богданов, который выходил на Новый год к семье, мог кое-что рассказать Рюмину о госпромхозе, начальстве и напарнике.

– Молодой, когда в город вернулся, сказал, что ты его выгнал. Лишь бы пушниной не делиться. И даже избу для этого сжечь не поленился. Ему, конечно, никто особо не поверил, но разговоров по возвращении много будет.

– Мне его, чтобы избавиться, было бы проще под лёд пустить, – хмыкнул Виталий. – Не устраивать самому себе спектакль с пожаром. Всё равно никто, кроме меня, ничего ни доказать, ни опровергнуть не сможет.

– Да, так все и подумали. Причём сильно стараться бы не пришлось? – усмехнулся Богданов.

– Руки ещё марать, – хмыкнул Рюмин. – Послал бы его путик проверять в конце ноября – зуб даю, с путика бы он уже не вернулся. Примёрз бы где-нибудь насмерть.

– Ты сам как выбираться собрался?

– Да уж только по весне, сплавом, – хмыкнул Виталий. – Мне ведь избу достраивать надо. Ту, которую я же спалил. Во люди…

– Ну да, – сочувственно сказал Богданов. – Всё там же строиться будешь?

– Да, на том же месте. Там яма на Дигдикане всю зиму не замерзает. Уже и леса заготовил. Теплее станет – работа в охотку пойдёт.

– Да, лучше всего в апреле строиться, – согласился многоопытный Богданов. – Когда капель, тепло и руки сами топора просят. Пол-то из чего класть будешь? Досок у тебя нет небось?

– Досок нет, но есть «Дружба» с продольными цепями. Так что не боись, не в первый раз зимовье в одиночку класть. Приезжай лучше по осени, посмотришь, как оно будет.

Рюмин попрощался и побрёл по своему запланированному маршруту.

Через два дня он оказался у своей палатки. Сезон охоты на пушного зверя подходил к концу, пришла пора строиться.

Строительство таёжных избушек многократно описано в популярной и приключенческой литературе, поэтому я остановлюсь только на самых общих чертах избушечной эпопеи Виталия Рюмина.

Будучи уже опытным лесным жителем, он не стал повторять обычную ошибку новичков, которая заключается в том, что сперва делается хижина минимальных размеров, а уж потом к ней пристраиваются мастерские, сарайчики и навесы в соответствии с расширяющимися потребностями.

Виталий Рюмин запланировал для строительства нормальную избушку, пять на пять метров, которая должна была получиться несколько больше его первого, сгоревшего, зимовья. Безусловно, большая площадь дома потребовала больших усилий при его сооружении, но Рюмин на своём личном опыте прекрасно освоил золотое правило механики. В его исполнении оно звучало так: лучше сделать много раз понемногу, чем один раз очень много. Поэтому брёвна для постройки избушки он тоже заготавливал с учётом этого правила – не более десятидвенадцати сантиметров в диаметре. Да и трудно ему было бы поступить иначе, ведь каждое бревно требовалось оттащить от того места, где оно упало при заготовке, обработать (то есть ошкурить и срезать часть лишней древесины при основании), а потом уложить на своё место в срубе. Для конопатки швов Рюмину пришлось распустить оба имевшихся у него ватных матраса, но и их хватило только на первые четыре венца.

На устройство короба из брёвен – собственно сруба – у Виталия ушло две недели тяжёлой ежедневной работы. Последние венцы он укладывал, соорудив из трёх длинных шестов и имевшейся в арсенале верёвки что-то вроде тали.

– Когда заканчиваешь строить избушку, чувствуешь себя немного шимпанзе, – делился Рюмин после сезона. – И чем больше избушка, тем больше ты шимпанзе. Тут я замахнулся на капитальное строение, поэтому когда спрыгивал с крыши, то пальцами, кажется, мог себе пятки чесать. Не сгибаясь, конечно.

После укладки сруба наступила очередь настилки пола и работы бензопилой. Потому что именно бензопилой нужно было распускать толстые брёвна на неуклюжие плахи, которые потом подгонялись одна к другой и прибивались к уложенным в фундамент венцам. Потолок соорудился из тонких то ли шестов, то ли брёвнышек, которые Рюмин топором аккуратно обтесал с обеих сторон. Постепенно стройплощадка заполнялась стружками, обрубками, отбитыми от брёвен сучками, и запах свежей древесины почти напрочь забил запах осеннего пожарища.

На последних этапах строительства Рюмин затащил в сруб видавшую виды бочку-печь и затянул крышу брезентом, столь верно послужившим ему в промысловое время. После чего срубил плот из трёх брёвен и по вскрывшейся уже реке пришёл в посёлок Талон, откуда уже на попутке добрался до центральной конторы госпромхоза.

Сколько он сдал соболей в контору, история умалчивает, но сам Рюмин всегда говорил об этом сезоне как об одном из самых удачных в его жизни.

– Избушка – она ведь сама по себе к лени располагает. И чем лучше избушка, тем больше располагает, это точно. А жизнь в этой утлой палатке даже сну особо не способствовала. Проснёшься, чаю глотнул – и на путик. И как можно дольше домой не возвращаешься. То капкан «под след» поставишь, то плашку на белку соорудишь. А в избе – проснулся в девять, на путик в двенадцать, в четыре уже домой заторопишься…

Кое-какие выводы Рюмин сделал и в общечеловеческом масштабе.

«Как о человеке плохо ни думай, он ещё хуже окажется», – стало его излюбленной поговоркой. Под конец жизни он вообще перестал выходить из тайги.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.