Пожар
Пожар
На этот раз все дело было в новом моторе. Более мощный и высотный по сравнению со своими предшественниками, он все же никак не мог завоевать общего признания.
Его ставили на серийные проверенные самолеты и ожидали, что они с большим боевым грузом увеличат скорость, улучшат маневр и скороподъемность. Но ничего этого не получилось. Мотор перегревался, недодавал оборотов и, захлебываясь дымом, останавливался. Из его «нутра» то и дело доставали различные изломанные детали. И в конце концов некоторые, отчаявшись довести его до дела, махнули рукой.
Но мотору суждено было жить и воевать, притом весьма успешно.
Один конструктор построил новый самолет специально под этот мотор, создав последнему условия для работы — компановка, охлаждение и другие, — гораздо лучшие, нежели ему предоставлялись раньше.
И мотор будто ожил, как человек, который, задыхаясь, получил вдруг кислородную подушку.
Летчик Стефановский, летая на этом самолете, перекрыл эксплуатационные нормы и убедил всех, что мотор хорош и обязательно должен пойти в дело. Одновременно летчик доказал, что новый самолет хуже старых. Получилось, что самолет, дав мотору путевку в жизнь, сам ее не получил. Далее события сложились так. Опытный мотор опять поставили на серийный самолет, правда, сделав на нем серьезные улучшающие переделки. И с первых же полетов оказалось, что машина, в которую как бы влили новые силы, сразу же показала результаты много лучшие (Стефановский это знал по собственному опыту), чем самые новые вражеские.
Самолет, однако, в некоторых мелочах грешил. Его нужно было возможно быстрее довести, и потому летчики-испытатели, вернувшись с фронта, трудились над ним так, как это положено, когда идет жестокая война и когда сознаешь, что в завоевании победы от тебя тоже кое-что зависит.
В один из таких полетов Стефановский, разглядывая с километровой высоты лежащую вокруг холодную, засыпанную снегом землю, вдруг задержался взглядом на противопожарной перегородке, отделявшей мотор от остальной части самолета.
Сквозь узкую прорезь в перегородке он увидел небольшое красное пламя, разгоравшееся под моторным капотом, где бензиновых паров и масла было вполне достаточно, чтобы искру превратить в костер.
Так как давно известно, что в таких случаях лучше всего находиться поближе к своему аэродрому, то летчик начал разворачиваться к родным местам, но тут мотор закашлялся, выплюнул облако дыма и встал.
Летчик инстинктивно отжал ручку и осмотрелся.
Он был над городом и о своем аэродроме мог только мечтать. «До городского, — прикинул он, — тоже не дотянуть». Но у него был парашют, а в наставлении о полетах говорилось: когда «создается реальная угроза гибели экипажа (эта угроза была в данном случае весьма реальна — машина превращалась в факел), последний обязан без промедления покинуть самолет и спасаться на парашютах».
Дальше в инструкции говорилось, что «упущение времени во всех этих случаях влечет за собой гибель экипажа, жизнь которого дороже любого самолета».
Летчик снова взглянул по сторонами, и его сердце невольно сжалось. Внизу находились люди, дома, заводы.
Бросать туда горящий самолет было никак нельзя еще и потому, что вместе ним пропала бы и причина пожара, и тогда все пришлось бы выяснять сначала. Он заметил на ближайшей окраине большой пустырь и, решив, что его спасение должно быть там, повернул самолет.
Пламя тем временем росло и увеличивалось, гудя на ветру, как в трубе. Сбить огонь не удавалось. Винт, подобно детской вертушке на крыше, бессильно кружился от встречного потока воздуха. Заветный пустырь, покачиваясь и увеличиваясь в объеме, приближался. Уже ясно виднелись снежные сугробы, из которых кое-где торчали столбы. Все шло сравнительно хорошо. Вдруг летчик кинул машину вниз. Перед самым носом внезапно возникли высоковольтные провода. Запорошенные снегом, сливаясь с местностью, они были трудно различимы. Самолет, нырнув, благополучно миновал их, затем врезался в сугроб, но там под снегом оказались какие-то бревна, камни, и самолет, сделав несколько сальто, закувыркался по земле, ломаясь на куски.
Летчик очнулся в городской больнице, когда ему насильно разжали зубы и влили изрядную порцию разведенного спирта. Он с трудом приподнял веки и услышал чей-то глухой и далекий голос:
— Слава богу, открыл глаза!
Он тут же закрыл их, потому что тупая боль, охватившая все тело, увлекла его в какую-то бездонную, черную пропасть.
Второй раз он пришел в себя через пять дней, уже в Центральном госпитале. Высокая, немолодая, в белом халате женщина с добрым лицом стояла около его постели, держа в руках инструмент, похожий на столярную дрель. Впиваясь в кость, сверло, как ему показалось, издавало дрожащий визг, больно отдававшийся в голове. Летчик сделал попытку пошевельнуться, но опять потерял сознание.
Очнувшись несколько дней спустя, он увидел, что его правая нога высоко приподнята и к ней через блок подвешен груз. Потом он заметил уже знакомое женское лицо, на котором весело блестели глаза, и до него донесся приятный голос:
— Ожил, наконец, голубчик!
Позднее, когда он чувствовал себя уже значительно лучше, врач говорила ему:
— Привезли вас тогда… Осмотрели. Состояние ужасное. Ребра переломаны, спина черная от ушибов, верхняя часть кости правого бедра перебита пополам, и ко всему — отек мозга. Пульс еле прослушивается. Что ни делаем, никак вас в сознание привести не можем. Главного хирурга вызвали, академика. Посмотрел он и говорит: «Умрет, а если выживет, то, наверно, будет идиотом. Придется череп трепанировать». Жалко, думаю. После такой операции не летать вам больше. Подожду немного, посмотрю, как процесс пойдет. Через пару дней у вас начался бред. Какой-то специальный, авиационный. Ничего понять не могу. Только на третий день разобралась, когда вы начали ругаться. Отлегло у меня от сердца: вижу, теплится в человеке жизнь…
Оба они смеются. Летчик спрашивает:
— И какие ж теперь перспективы?
— Поправитесь, — отвечает доктор. — Правда, придется несколько месяцев полежать. А завтра опять буду вас консилиуму показывать. И академик будет.
На другой день академик пришел, сопровождаемый целой свитой врачей. Осмотрев больного и оставшись довольным его внешним видом, ученый принялся за проверку умственных способностей пациента.
— Сколько будет 27 плюс 34? — спросил он.
— 61, — быстро ответил летчик.
— А из 80 вычесть 18?
— 62!
— Гм… Верно! — покачал головой экзаменатор и, увлекшись, перешел к умножению и делению, затем хотел было приступить к возведению в степень и извлечению корня, но тут вмешалась врач.
— Хватит на первый раз! — просящим тоном сказала она. — Пожалуй, его не стоит больше утомлять.
Академик строго взглянул на нее, потом на остальных присутствующих.
— Тридцать лет работаю, — развел он руками, — и сегодня мне кажется, что я ничего не понимаю в медицине!
Летчик поправлялся медленно, но уверенно.
Долгие недели лежал он, точно прикованный к своей койке. Он имел отдельную палату, полный покой и много времени для размышлений и воспоминаний. Давно пережитое и забытое вновь появлялось и постепенно приобретало ясность, как на проявленном фотоснимке. Четырнадцать лет на испытательной работе… Двести двенадцать типов испытанных и облетанных самолетов разных марок и стран… Отечественные и заграничные машины. Американские, английские, французские, немецкие, итальянские, чехословацкие, польские, японские… Жаркие споры и дискуссии. Рискованные, но решающие спор в его пользу полеты. Он начинал летать при скоростях в сто-полтораста километров в час. Тогда он мечтал о двух-трех сотнях. Теперь достигли семисот и больше. Он еще полетает и при тысяче!
Целый этап жизни, кусок истории авиации позади. Около двенадцати с половиной тысяч подъемов в воздух, из них четыре «приземления» в карету «Скорой помощи». Три тысячи пятьсот часов налета — сто сорок пять суток в воздухе и почти вдвое больше в госпиталях, на больничной койке.
Но впереди еще много работы, и у него не пропала охота летать. Наоборот, обострилось от лежания!
Он часто получал письма от жены и дочери. В больнице его навещали товарищи по работе. Первые минуты они еще помнили докторский наказ и были не особенно разговорчивы, чтоб не волновать больного. Но потом забывали. Они с увлечением рассказывали:
— На фронт идут все новые и лучшие машины. Особенно хорошо работает та, что подвела тебя. Не было, как говорится, счастья, да несчастье помогло. Аварийная комиссия, исследуя обломки, нашла причину пожара. Из-за неправильной установки выхлопные патрубки на моторе быстро прогорели, пламя перешло под капот, распространилось там и пережгло электропровода, идущие к запальным свечам. Оттого и остановился мотор. Теперь все это переделали, и самолет прекрасно воюет, не давая житья фрицам, которых сейчас гонят на всех фронтах…
И после таких разговоров и известий лежать на койке!
Если воля больного в состоянии повлиять на скорость выздоровления, то нужно сказать, что воля летчика Стефановского в сочетании с его железным организмом сыграли немалую роль.
Однако накануне выписки из госпиталя едва не стряслась беда.
Врач принес рентгеновский снимок бедра и сказал:
— Кость неправильно срослась. Под тупым углом. Вот так! — И он наискось приложил указательный палец правой руки к указательному пальцу левой, показывая, как срослась кость.
— Что ж теперь делать? — с дрожью в голосе, предчувствуя недоброе, спросил летчик.
— Придется опять ломать кость и снова сращивать, — ответил врач.
— И много это займет времени?
— Месяца четыре еще придется полежать!
Летчик даже побледнел. Но тут в голове его мелькнула веселая мысль, — чувство юмора никогда не покидало его.
— А что самое худшее может произойти, если я буду ходить так, с костью под углом в сорок пять градусов?
— Что может произойти? — переспросил врач и ответил: — Кость может сломаться!
— И я, стало быть, все равно попаду к вам? — подмигнул летчик.
— Если не ко мне лично, то к кому-нибудь из моих коллег наверняка! — рассмеялся доктор.
— А пока ходить можно?
— Если нетрудно, ходите!
— Тогда я пойду, — решительно вставая, сказал летчик. — Подожду, пока сама сломается, а когда это случится, — весело заявил он, — тогда постараюсь вернуться именно к вам!
«Вас не беспокоит?»
Самолет Краснокутнева летит на восток, где в некоторых городах Сибири будет продемонстрирована — летчикам и техникам, — новая машина, на которой им вскоре придется воевать.
Этот бомбардировщик, больше, быстроходней и грузоподъемней других машин. Внешне он отличается еще и тем, что его третья «посадочная точка» находится в носовой части самолета. Из-за этого у машины на стоянке высоко приподнят хвост.
Едва Краснокутнев успевает приземлить машину, как ее обступает целая толпа. Бортовой техник Калабушев, знающий в самолете каждый винтик, еле успевает отвечать на вопросы.
После внешнего начался внутренний осмотр корабля, во время которого неожиданно произошел конфуз. Несколько человек проникли через нижний люк стрелка в задний отсек и перетяжелили его, отчего хвост самолета быстро опустился книзу, сильно ударившись при этом о землю. Висевшая вертикально крышка люка от удара смялась сама и повредила часть обшивки.
Люди вылезли из машины, слегка напуганные и сильно сконфуженные своей неловкостью. Они так горячо взялись за работу, что все следы поломки через несколько часов исчезли.
Через пару дней самолет вылетел обратно. Синоптики предсказывают хорошую погоду на большей части пути, но в то же время предостерегают, что над Уральским хребтом могут быть неприятности.
Бомбардировщик поднимается, делает прощальный круг над аэродромом, — видно, как снизу машут руками, желая счастливого пути, — и ложится на курс 270 градусов — домой, на запад.
Над самолетом ярко сияет солнце, на душе легко и хорошо: радист только что «поймал» сводку Совинформбюро, из которой нам становится известен новый успех наших войск. Это развязывает языки. Разговоры о температуре и давлении масла, о наддуве и оборотах временно отходят в сторону. Члены экипажа горячо «планируют» направление будущих ударов наших войск. Самолет имеет хорошую звукоизоляцию; проникающий внутрь гул моторов не громче шума в вагоне пригородной электрички, так что вполне можно разговаривать, не повышая голоса.
Постепенно разговор возвращается в профессиональное русло масляных давлений и оборотов мотора. И снова видно, как внизу плывут бескрайние просторы Западной Сибири, хвойные леса, степи, промышленные города и поселки.
А в ушах музыкальным сопровождением к этим пейзажам звучит чудесная музыка: радист настроился на волну, на которой передают отрывки из «Евгения Онегина».
Вдруг Краснокутнев смотрит на часы, достает дорожное зеркальце, глядится в него и с сожалением говорит:
— Поторопились вылететь, и побриться не успел. А на аэродроме жена с дочкой встречать будут. Краснеть небритому придется.
— Да! Теперь уже ничего не сделаешь, — сочувственным тоном говорит Калабушев. — Вот настанет когда-нибудь времечко, в небе можно сделать остановку, бросить якорь у воздушного причала, вылезти из машины, побриться и отдохнуть. А сейчас уже до посадки вам придется потерпеть.
— Пока ваши идеи осуществятся, — отвечает полковник, — еще немало воды утечет. Попытаюсь пока что устроиться попроще.
Он включил автопилот, встал и отправился в хвост самолета. Через несколько минут он принес оттуда небольшой термос с горячей водой, достал из чемоданчика бритвенный прибор, разложил на панели управления, среди разных рукояток, все необходимые принадлежности и, усевшись на свое пилотское место, взялся за дело, оказавшееся весьма нелегким.
Бритва и кисточка от работы моторов тряслись частой и неприятной дрожью, но полковник, не забывая поглядывать на приборы и лежавшую впереди местность, упорно уничтожал бороду. Он намылил сперва одну щеку; с трудом расправившись с ней, принялся было за другую, но внезапно задержался взглядом на горизонте.
Там, вдали, над горным хребтом, виднелась подозрительная черная линия, и ни вправо, ни влево не видно ей было конца. Полковник заторопился, и борттехник Калабушев, который всегда отличался вежливым и мягким характером, видя муки командира (бритва требовала правки), спросил:
— Вас не беспокоит, товарищ полковник? Может, немножко сбавить газ, чтобы не дребезжало?
— Беспокоит, — ответил он, — только не то, что вы думаете, а вон тот грозовой фронт, который движется нам навстречу. — И полковник еще яростней взялся скоблить щеку.
Однако закончить свое дело ему на этот раз не удалось. Самолет стало подбалтывать, заволакивать облаками, и полковник вынужден был оставить недобритой намыленную щеку, отключить автопилот и обеими руками взяться за штурвал.
Самолет входил в бескрайное и глубокое, опасное, бушующее черное облачное море, словно попал в другой мир. Сразу стало темно. По металлической обшивке самолета покатились крупные капли дождя. Послышались глухие, нарастающие раскаты грома. Яркие вспышки молнии, рассекая на куски клубящиеся облака, открывали перед настороженным взором находившихся в самолете людей какое-то царство мрака и хаоса, среди которого они были одиноки и, казалось, беспомощны. Кругом была тьма, и полет шел вслепую по приборам. Через несколько минут что-то более громко, чем прежде, будто железными молотками, застучало по обшивке.
Это был град. Он все усиливался. Удары становились крепче и чаще.
Машину стало трясти. Словно кто-то невидимый и могучий, упершись в облака ногами, схватился огромными ручищами за концы крыльев и, бешено сотрясая, пытался изломать их. Поднялся такой страшный грохот и треск, что летчики, зная, чем нередко кончаются подобного рода полеты, невольно ощупали подгонку парашютов и застыли на местах. Командир упрямо вел корабль вперед. Вдруг ярко сверкнула молния, и раздался удар, заглушивший все остальные звуки. Корабль вздрогнул так резко, что все невольно съежились и втянули головы в плечи. Кабина на миг осветилась, и все ясно увидели командира. Его тело было устремлено вперед, руки впились в штурвал, прищуренные глаза вглядывались в тьму, будто пытаясь пронзить ее. Засохшая мыльная пена до неузнаваемости исказила лицо, все мускулы которого были напряжены.
— Посмотрите, что там случилось, — спокойным тоном сказал он.
И Калабушев, встав на сиденье, прижался носом к прозрачному колпаку, тщетно пытаясь разглядеть, что делается снаружи. Очередная вспышка молнии помогла ему.
— Разбило корпус радиополукомпаса, — сказал он. — Градом, наверно. Он из пластика сделан, лопнул.
— Я думал, что-нибудь похуже, — с облегчением сказал командир, и все остальные тоже облегченно вздохнули.
Полет продолжался. Эта переделка длилась лишь несколько минут, но какими долгими казались они!
Постепенно гроза утихла. Стало тише, спокойнее. Облака светлели, в них появлялись разрывы, и вдруг, совершенно неожиданно, самолет попал в яркий, полный жизни и света солнечный мир. Теперь из окон можно было осмотреть машину. На ней множество незначительных вмятин и на больших участках слетела окраска.
— Вот вам нежданно-негаданно провели испытания на прочность, — говорит командир. — Выдержала. Живучая!.. Теперь можно и добриться.
Он снова включил автопилот и успел вовремя закончить туалет, не забыв надушиться одеколоном. Внизу — ближние подступы к аэродрому.
Командир издали узнал свой черный лакированный легковой «додж» и весело сказал:
— Так и знал, что приедут встречать!
Он провел ладонью по щекам и остался доволен:
— А выбрился ведь совсем неплохо!
Гул моторов стал мягче. Сейчас будет посадка.