Ножи и люди

Ножи и люди

Вадим с недоумением разглядывал нож, которым Перец ловко разделывал огромного, чуть меньше человеческого роста, палтуса – рыбу с почти человеческим лицом, у которой глаза располагались на одной стороне морды. Палтус был ещё жив и что-то кричал, только его крика никто не слышал: губы шевелились беззвучно.

– Вкусный, скотина, – с удовлетворением заметил Перец, вываливая из рыбины кишки на железную палубу.

– Огромный какой, – вздохнул Вадим.

– Большой, да. Но ещё большее бывает. Здесь у нас палтус небольшой и нежирный – белокорый, а вот в Беринговом море живёт синекорый палтус – так тот вдвое-втрое здоровее. И жирный – ломоть на сковороде так и тает.

Рот палтуса скривился последний раз и замер. Перец ловким движением выхватил его сердце вместе с другими внутренностями и выбросил за борт. На лету красный комок сердца подхватила чайка, к ней спикировала другая, обе птицы зависли в воздухе, отчаянно вопя и оспаривая добычу.

– Вот же курвы, – добродушно проговорил Перец, – ругаются чисто как бабы.

Подумал и добавил:

– И дерутся так же. Ты видел, как бабы дерутся-то?

– Нет, – машинально ответил Вадим, вспомнив, однако же, пару девчоночьих потасовок на танцах в Дальрыбвтузе.

– И не надо, – наставительно сказал Перец. – Самую жестокую драку я между бабами на плавбазе видел. Знаешь, что такое плавбаза?

Вадим догадывался, что плавбаза не представляет собой ничего хорошего, но на всякий случай сказал, что нет.

– Плавбаза, – продолжал Перец, сопровождая свою речь гнусным гыгыканьем, от которого у практиканта буквально уходила душа в пятки, – это пятьдесят человек постоянного плавсостава, преимущественно мужского полу, и пятьсот-семьсот разделыциц и обработчиц полу исключительно женского. Вот на такой плавбазе я и видал, наверное, самую жестокую драку в жизни. Тёток тридцать дралось – и каждая за себя. Хорошо хоть, не в цеху, а то там до ножей бы легко дошло.

– А чего это они дрались? – изумился Вадим.

– Да трудно сказать. Там вертолёт на базу садился, в виду берега мы ходили, несколько ящиков спирта на борт тайком передали. Ну бабы перепились – и давай морячков делить. Потом коридоры из шланга отмывали: кровь везде, волосы драные… – Перец помахал окровавленным ножом перед лицом Вадима, бросил тесак на палубу и принялся смывать кровь морской водой из шланга.

Вадим не отводил взгляда от ножа. Что-то в его облике показалось ему смутно знакомым, он только не мог понять что.

– Здоровый какой, – задумчиво произнёс он.

– А, ты про него, – загыгыкал-забулькал Перец. – Нож – говно, его из сабли сделали.

– Не из сабли, а из шашки. Казачьей, образца 1881 года, такими революцию в девятьсот пятом году разгоняли, – произнёс неслышно подошедший Соловей. – А так всё правильно, говно железяка.

– Её я на подворье у отца нашёл. В Охотске то есть, – пояснил капитан Василич, повернувшись из рубки. – Не знаю, откель она там оказалась, – может, залежалась с двадцатых годов, со времён генерала Пепеляева. Старики ею по пьянке всё норовили что-нибудь разрубить, вот она пополам и разлетелась. А батя переточил её под такой тесак – щепу строгать. Когда батя-то умер, я в хламе эту ножару нашёл и сюда приволок. За тем же самым. Больше она ни для чего не годится. А то, что Перец ею рыбу порол, лишний раз доказывает, что он мудак конченый и пьяница.

Перец смущённо загыгыкал.

– Конечно, – поблёскивая чёрными татарскими глазами, заговорил Соловей, – железо на ней дрянь, заточка никакая, рукоять – ни в п…у, ни в Красную армию. Как всё, что для человекоубивства придумано, в народном хозяйстве применение находит с трудом.

– Ну да, – хрюкнул матрос Степан. – А чего ж тогда чукчи на северном побережье так прутся от штыков к СКС? Меняют штык на пару больших бивней!

– Не знаю, зачем они это делают, – буркнул Соловей. – Может, от любви к искусству. Охрененно неудобный инструмент. С уклоном в кинжалыцину.

– А я знаю, – сказал всеведущий Василич. – Они укорачивают их вдвое и затачивают по-другому.

– Как твой батя этот палаш? – Соловей пододвинул лежащий на палубе тесак сапогом.

– Не. Там сталь, и закалка нормальная. А в этом палаше, как ты его называешь, ни того ни другого. Плюс места для заточки не хватает – из-за этих долов. А вообще аборигены из новомодных ножиков очень уважали большие медицинские скальпели.

– Это что ж это такое за скальпели-то? – изумился Перец.

– Да одно название, что скальпель-то, – хмыкнул Василич. – Здоровенный такой ножара, чуть не в локоть длиной.

– Ну в локоть длиной – это ты загнул, положим. Но сантиметров восемнадцать – это точно. И никелированный, что правда, то правда. «Индейцы» их любили за то, что блестели, заточку хорошо держали и узкие – по форме северных лезвий. Я ж ещё старые ножики у них застал – самая основная работа у них была не мясо резать или, скажем, рыбу разделывать, а дырки в дереве сверлить и строгать что-нибудь. Настоящий абориген – хоть тебе кочевой, хоть оседлый – постоянно что-то из дерева мастерит и в этом чём-то дырки крутит. Чтобы верёвками это связывать или ремнями. Стойки, скажем, для яранги или каркас для нарты. Для того у них и заточка односторонняя специальная разработалась: так отверстия вырезать удобнее, стружка в одну сторону вылетает. Сейчас-то, правда, они ничего не сверлят и не строгают – живут в палатках, ездят на снегоходах. Поэтому и ножиков у них этих специальных северных уже и не осталось. Ходят с кухонным магазинным ножом в ножнах – им хватает.

– Ха. Так сталь-то на кухоннике – никакая! – снова забулькал Перец.

– А ты думаешь, она на их старых ножах была «какая»? – искренне удивился Соловей. – Наслушался баек про старинные ножи паренских кузнецов? Так это просто единственные кузнецы были на всю округу. Конечно, при таком монополизме и слава развелась: естественно, тот и будет лучший, кто единственный. А вообще «индеец» любит на нож сталюку мягкую, чтобы его обо что угодно заточить можно было – хоть о любую гальку в тундре, хоть о подошву сапога. Потому кухонники из «пластилина» его вполне устраивают. И китайские ножики его устраивают потому же.

– Ну ты не говори, Соловей, – решил заступиться Перец, – здесь на побережье ножи всегда были хрен знает какие твёрдые.

– Ну не всегда, – хмыкнул Василич, – а последние лет сорок, наверное. Когда здесь централизованно клеточную пушнину разводили. А чтобы её кормить, били морского зверя. Миллионами били. Тогда и появились тута ножи из рапидной стали. Очень твёрдой, которую при заточке отпустить нельзя. Пускали на эти ножи промышленные пилы по металлу, которыми рельсы резали. А почему такую сталь предпочитали – так это потому, что был конвейер. Убьют люди пол сотни нерп, выволокут их на берег – и давай шкурлать. И рядом ножей лежит тоже десятка полтора. Раздельщик нож затупил, кладёт рядом, а мальчик вокруг бегает, их собирает и на заточку относит. Там же рядом и станок стоит в сарае, мужик тут же ножи правит, мальчику возвращает, тот их волокёт на разделочную площадку. Круговорот ножей в природе, так сказать.

– Вот с того времени здесь, на побережье, и пошла мода на очень твёрдые ножи из быстрорежущей стали, – подхватил Соловей. – Потому что если народ много лет говном кормить, он к говну и привыкает. Так что нет здесь никаких специальных ножиков, а есть абы какие, зато привычные.

– Не скажи, – рассудительно потрепал бороду Василич. – Шкерочные ножи-то специальные есть. Для разделки рыбы. Их или специально делают, или из кухонных перетачивают. И нескольких типов они есть – тонкие и гибкие, чтоб филей резать, и твёрдые и толстые – балыки пластать. Балык же есть разный – гижигинский, коряцкий, карагинский, нутыльгинский… И все они поразному режутся. Но по костям и быстро. Потому ножи там нужны больше рапидные, а не кухонные. Но тоже узкие. Эх, помню, лет десять назад мужики повздорили. Из-за чего повздорили – не помню даже. То ли из-за медсестры, то ли из-за литрухи водки. Один другому вот этот балыковый ножик ка-ак в глаз зафиндилит! А тот мужик, которому этот нож в глаз воткнулся, Лёха Кукуй, так с этим ножом в глазу и пошёл через всю деревню к доктору – к ветеринару. Потому что фельдшера у нас не было. Идёт по улице весь в кровище, а из глаза ручка ножевая торчит. Хороший ножик, точно по размеру пришёлся.

Все разразились здоровым мужским хохотом.

– Так и что потом этому… Кукую сделалось? – робко спросил Вадим, в который раз поражаясь простоте нравов побережья Охотского моря.

– А что ему сделается, – искренне удивился Василич. – Мозгов у него как не было, так и не было, поэтому ножик до них и не достал. Вытащил ему ветеринар ножик, и стал Лёха Кукуй как был – только без глаза. Ладно, хорош лясы точить, мне корабль вести надо.

И исчез в рубке.

– Ас тем, другим, мужиком что стало? – спросил Вадим в пустоту.

– С каким другим? – отозвался стоявший сзади Соловей.

– Который нож кинул…

– Ну, – Соловей прокашлялся, – вообще-то это сам Василич и есть. Ну ладно, ступай вниз, сейчас мыс обходим, сильно болтать начнёт.

Хлопнула дверь рубки, стук дизеля стал немного чаще, нос катера вывернул на серую студёную волну.

Кораблик качнуло.

Нож, изготовленный из шашки хорунжего Уссурийской казачьей бригады Петра Петровича Гранатурова, медленно пополз по палубе, нырнул под леер и странным бликом скользнул в глубину Охотского моря…