Глава 3. Международная историография национализма и особенности российской исследовательской ситуации
Предметом теоретического интереса национализм стал сравнительно недавно — в 1920-е гг. Пионерами в этой области стали американские историки Ханс Кон и Карлтон Хайес. Под их влиянием в 1930-1940-е гг. сложилось так называемое «историческое национализмоведение», сохранявшее значительное влияние до 1960-х гг. включительно. Надо отметить, что это влияние распространялось не только на англо-американскую литературу. Среди европейских историков, посвятивших специальные труды изучению национализма, следует назвать Теодора Шидера и Ойгена Лемберга. Особого упоминания заслуживает чешский историк Мирослав Грох, работа которого после ее перевода с немецкого на английский язык, оказала влияние на англо-американское национализмоведение[43].
В 1950-е гг. монополия историков на изучение национализма была нарушена социологом и политологом Карлом Дойчем[44]. Будучи увлеченным модной тогда кибернетикой, К. Дойч попытался включить исследование национализма в универсальную «теорию коммуникации». Предприятие оказалось не слишком успешным. Работы К. Дойча о национализме не вошли в международный научный обиход так же прочно, как его труд по теории политического управления[45].
В 1964 г. была опубликована программная статья Эрнеста Геллнера[46]. В ней была изложена теория национализма, которой будет суждено оказать серьезное влияние на последующее национал измоведение. Однако в тот момент работа Э. Геллнера была практически не замечена международной научной общественностью.
Можно точно назвать год, с которого началась новая эпоха в области изучения национализма. Это 1983 г., когда почти одновременно вышли в свет работа Э. Геллнера «Нации и национализм», книга Бенедикта Андерсона «Воображаемые сообщества» и сборник статей под редакцией Эрика Хобсбаума и Теренса Рэйнджера «Изобретение традиции». Эти работы радикально изменили исследовательскую ситуацию. После них стало невозможно писать о национализме так, как о нем писали раньше. Без явной или скрытой отсылки к этим авторам (в виде развития их идей или отталкивания от них) сегодня не обходится ни одно серьезное сочинение о национализме.
В течение 1980-1990-х гг. формируется междисциплинарное национализмоведение, вклад в которое вносят социология, политология, социальная и культурная антропология, политическая экономия, история культуры и сравнительное литературоведение. При этом самих исследователей редко удается отнести к одной из этих дисциплин: большинство из них сознательно строят свою работу как междисциплинарную. Роджерс Брубэйкер, Этьен Балибар, Хоми Бхабха, Иммануил Валлерстайн, Катрин Вердери, Фредерик Джеймисон, Майкл Манн, Парта Чаттерджи, Томас Эриксен — вот лишь несколько представителей разных областей знания, работы которых оставили заметный след в изучении национализма в последние два десятилетия.
О российской литературе по интересующей нас теме приходится говорить отдельно. Господство догматического марксизма-ленинизма блокировало саму возможность научного изучения национализма. Поэтому доброкачественных работ о национализме на русском языке долгое время не существовало. Цезурой стали публикации Валерия Тишкова[47]. В. Тишков открыто порвал с советской интеллектуальной традицией в области изучения «национальных отношений», обвинив эту традицию в имплицитном национализме. В течение 1990-х гг. был опубликован ряд серьезных исследований национализма других российских авторов: Алексея Миллера, Леокадии Дробижевой, Виктории Коротеевой, Ольги Малиновой, Сергея Соколовского, Сергея Чешко[48].
«Либеральная историография национализма» и «историческое национализмоведение»
Как мы уже упомянули, звание первопроходца в области изучения национализма делят между собой Ханс Кон и Карлтон Хайес. Они дали толчок историческому национализмоведению вообще и так называемой либеральной историографии национализма, в частности.
X. Кон (Hans Kohn (1891-1971)) родился в Праге, изучал правоведение в местном немецком университете, участвовал в Первой мировой войне, побывал в русском плену (проведя пять лет в Туркестане и Сибири), где стал свидетелем революции и Гражданской войны. В 20-е гг. жил в Париже, Лондоне и Иерусалиме. После эмиграции в США в 1931 г. стал профессором истории. Первую работу о национализме опубликован в 1922 г. Чрезвычайно плодовитый автор, X. Кон оставил после себя много трудов как общего, «систематического», так и сравнительно-исторического плана[49].
Профессор Колумбийского университета К. Хайес (Carlton Hayes, 1882-1964) — не менее крупный авторитет в историографии национализма, чем X. Кон. Своим влиянием К. Хайес обязан не столько публикациям (он писал мало), сколько преподавательской деятельности. Из семинара К. Хайеса вышли многие европейские историки — Беатрис Гислоп (В. Hyslop) из Франции, Роберт Эрганг (R. Ergang) из Германии, Джон Вуоринен (J. Wuorinen) из Финляндии. Учеником К. Хайеса был также Бойд Шефер (В. Shafer). Главный труд К. Хайеса «Очерки национализма» увидел свет в 1926 г. и был переиздан 40 лет спустя. Многие идеи Хайеса можно найти у более поздних авторов, правда, как замечает В. Коротеева, эти заимствования редко сопровождаются соответствующими ссылками[50]. Среди этих идей — тезис о сходстве национализма с религией[51].
Чем объяснить тот факт, что классики национализмоведения сегодня почти забыты? Вряд ли дело здесь только в нежелании современных исследователей ссылаться на сочинения, из которых они, возможно, позаимствовали некоторые свои тезисы. На мой взгляд, причина забвения X. Кона и К. Хайеса коренится в теоретическом и методологическом дефиците их работ. Слабость теоретического фундирования их исследований национализма бросается в глаза. Так, размышляя о причинах возникновения национализма[52], X. Кон говорит как о социальных, так и об интеллектуальных факторах. Но он не ставит вопроса о том, как эти факторы соотносятся между собой. Идея народного суверенитета, секуляризация, новые формы хозяйственной жизни, подъем буржуазии, централизация государственного управления — все эти разноуровневые факторы в изложении X. Кона рядоположены.
В методологическом плане работы «классиков» либеральной историографии весьма эклектичны. Эклектизм сказывается уже в предлагаемых ими типологизациях национализма. Так, согласно К. Хайесу, существуют шесть видов национализма: гуманистический, якобинский, традиционный, либеральный, интегральный и экономический. Трудно предложить классификацию менее продуманную, чем эта. К гуманистическому национализму К. Хайес относит Болинброка, Руссо и Гердера, к либеральному — Бентама, к традиционному — Бёрка и Фридриха Шлегеля, к интегральному — Шарля Морраса, Киплинга, Д'Аннунцио, Трейчке, Вагнера, Плеве, Победоносцева, Муссолини и Гитлера.
К Хайесу восходит и характерное для либеральной историографии учение о «дуальной природе» национализма. Национализм, говорит К. Хайес, может служить как силам добра, так и силам зла. Этот двуликий Янус, поворачиваясь к нам своей светлой стороной, оказывается гуманизмом, либерализмом и патриотизмом, темная же его сторона — это вера в исключительность собственной нации, агрессивность и милитаризм. Любопытно, что эти две стороны национализма К. Хайес даже не рассматривает в одной плоскости. Он разделяет национализм как «исторический процесс», или как «факт», и национализм как «веру». Светлое начало национализма проявляется в том случае, если национализм выступает как «факт», как то, что имело место на протяжении двух последних веков. При условии, если сторонники национализма опираются на идеи свободы, этот «факт» можно только приветствовать. Что же касается национализма как «веры» (a belief), то в нем изначально заложен «безблагодатный потенциал». Национализм, превратившийся в самостоятельную совокупность убеждений, легко может перерасти в проклятие (a curse). Это нетерпимость, ограниченность, презрение к массам, империализм, униформизм и т. д. (всего К. Хайес насчитал семь зол, связанных с национализмом как верой). Таких проявлений национализма следует остерегаться и, по возможности, смягчать их[53].
Историография национализма, основы которой были заложены X. Коном и К. Хайесом, получила наименование «либеральной» по той причине, что национализм рассматривается в ее рамках как «часть истории свободы» (выражение X. Кона). В эту историю X. Кон включает Гердера, Руссо и многих других мыслителей, привычно ассоциируемых с идеями Просвещения и либерального гуманизма. Будучи поначалу эмансипаторским движением — истоки национализма X. Кон возводит к Французской революции — национализм со временем приобрел антилиберальные черты. Таким образом, история национализма — это история деградации либеральной идеологии. Аналогичным образом К. Хайес рассматривает историю национализма как историю вырождения либерально-гуманистической идеи в реакционную, эгоистическую и насильственную. Остается неясным, почему идеология, описываемая как либерально-гуманистическая, дала в ходе её применения прямо противоположные своему содержанию результаты. Почему на входе мы имеем дело с освободительным порывом и человеколюбием, а на выходе — с агрессивностью, тиранией и человеконенавистничеством? Отдавая отчет в правомерности подобных вопросов, X. Кон ввел разделение национализма на «западный» и «восточный». Первый — рационалистический и либеральный — возникает в передовых странах Западной Европы. Второй — иррациональный и нелиберальный — в отсталых странах Восточной Европы, в России и Азии[54].
В случае западного мира и порождаемого им национализма перед нами открытое общество, традиция Просвещения, ассоциирование идеи нации с идеей свободы, понимание нации как союза граждан, а также индивидуализм. В случае незападного мира перед нами закрытое общество, отсутствие традиции Просвещения, ассоциирование нации с долгом служения, понимание нации как "Volk", а также коллективизм.
Справедливости ради следует заметить, что Кон не истолковывает это различие в моралистических терминах. То обстоятельство, что рациональная и эмансипаторская в своей основе «идея» приобретает иррациональные и антиэмансипаторские черты, вызвано, по Кону, не моральной порочностью или неразвитостью ее новых носителей, а неблагоприятными социально-экономическими и политическими обстоятельствами. Восточный национализм, по Кону, «рациональная попытка слабых и бедных народов добиться автономии и свободы». Кроме того, у западного и восточного типов национализма разный социальный базис. На Западе это буржуазия, на Востоке — аристократия.
Конечно, далеко не все историки, занимавшиеся изучением национализма, принадлежат парадигме «либеральной историографии». Историческое национализмоведение, как оно сложилось в Европе, не следует понимать как простое развитие идей Кона и Хайеса. Если часть европейских историков разделяют с американскими классиками политическую модель нации, то другая их часть настаивает на эвристичности культурно-этнической модели. Ойген Лемберг, например, считает, что первичное значение в формировании наций принадлежит «идеям», тогда как Теодор Шидер и Мирослав Грох подчеркивают, что нации следует понимать как объективно существующие социальные единства[55]. Генрих-Август Винклер специально останавливается на дихотомии «объективно-культурного» и «субъективно-политического» подхода к изучению наций и национализма. При этом он подчеркивает, что первый из этих подходов представлен восточноевропейскими авторами, а второй — французскими и англо-американскими[56]. Впрочем, это методологическое разграничение не совпадает с географическим. Э. Смит — англичанин, что не мешает ему оставаться убежденным приверженцем «объективно-культурной» («немецкой») модели нации[57].
Тем не менее, при всех различиях между школами историков, историческому национализмоведению свойственна общая черта. Оно методологически не самостоятельно. Исторического метода как такового не существует. Историки национализма всегда опираются (сознательно или нет — отдельный вопрос) на метод, разработанный в той или ной области социальной науки. Чаще всего это позитивизм.
Не случайно большинству исторических сочинений о национализме, написанных до 1980-х гг., свойственно допущение о существовании национализма самого по себе, как некоторой самостоятельной реальности, или «идеи». И Кон, и Хайес, и Пламенац, и Кедури в конечном итоге полагают, что национализм может быть описан как некоторая «вещь» — как сущность, данная нам в тех или иных проявлениях (либеральном или реакционном, гуманном или шовинистическом).
В завершение нашего экскурса в историческое национализмоведение отметим, что в современной литературе места для «чисто исторического» знания не осталось. Границы между дисциплинами сделались настолько условными, что серьезных исследователей все труднее приписать к какому-либо «ведомству», а сами эти ведомства перетекают друг в друга, образуя направления вроде исторической антропологии, политической истории, политической антропологии, политической социологии, социальной антропологии и т. д.
Специфика российской исследовательской ситуации: эпистемологические и социально-политические причины
Многолетний диктат догматического марксизма-ленинизма привел к тому, что научный анализ в российских публикациях о национализме был заменен идеологическими схемами («буржуазный национализм», versus, «пролетарский интернационализм»). Одно и то же явление в зависимости от его оценки партийными аппаратчиками могло получить ярлык «реакционный национализм», а могло быть удостоено похвального именования «национально-освободительного движения».
Советской литературе по теме национализма был свойствен крайний психологизм. В «марксистско-ленинской теории наций» (как официально именовались сочинения по проблемам национализма) было столько же науки, сколько в «политической экономии социализма». Авторы монографий в области «марксистско-ленинской теории наций» трактовали вопросы «интернационального и патриотического воспитания молодежи», руководствуясь им самим ведомыми критериями отличения патриотизма от национализма, и вели речь о «нациях», «народах» и «национальностях», опять-таки исходя из субъективно принятого масштаба.
Несообразности «марксистско-ленинской теории наций» — отражение противоречивости официальной идеологии периода правления коммунистов. С одной стороны, это была «интернационалистическая» идеология, провозглашавшая в качестве идеала формирование сверхнациональной общности. «Новая историческая общность», каковой считался «советский народ», не рассматривалась как новая нация. С другой стороны, коммунисты исходили из этнической модели нации — из представления о нации как результате эволюции этноса. Вот почему они практически с первых лет своего господства поощряли этническую государственность (организацию политического пространства по «национально-территориальному» признаку).
Этим противоречием была пронизана вся советская литература о «нациях и национализме». На декларативном уровне — интернационализм и непримиримая оппозиция к «проявлениям национализма», на уровне базисных теоретических представлений — этнонационализм.
Находясь в оппозиции, большевики активно сотрудничали с националистическими движениями. Борьба с царским режимом велась не только под лозунгами классовой борьбы (пролетариат против буржуазии), но и под лозунгами национальной борьбы (освобождение от гнета империи — выход из «тюрьмы народов»). Однако после прихода к власти коммунисты резко сменили риторику. Термин «национализм» был закреплен за сепаратизмом. Правда, по инерции дореволюционных лозунгов первые официальные документы новой власти провозглашали право народов России на «самоопределение», «вплоть до отделения и образования самостоятельных государств»[58]. Однако впоследствии этот тезис был снят с повестки дня, а сторонники отделения были объявлены «буржуазными националистами»[59].
Противоречивость теоретических постулатов, на которых в разное время базировалась официальная советская идеология, влекла за собой крайнюю непоследовательность этнической политики (в сложившемся у нас словоупотреблении — «национальной политики»). В первое десятилетие большевистского правления, например, проводились мероприятия по «коренизации», или «советизации на ста языках». Предполагалось, что каждый из составляющих страну народов будет строить советскую власть с учетом своей этнокультурной и этнолингвистической специфики. В результате этой политики возникло множество национально-культурных автономий, в том числе экстерриториальных, вполне в духе идей Отто Бауэра, а также «национальные школы», обучение в которых ведется на языках меньшинств. Однако к середине 30-х гг. эта политика свертывается. (Последняя национальная школа в Москве (татарская) была закрыта в 1938 г.) Берется курс на форсированную ассимиляцию (русификацию) меньшинств. Этот период — со второй половины 30-х по середину 50-х гг. — в восприятии сегодняшних русских национал-шовинистов выглядит как своего рода «золотой век» национальной государственности. В их глазах Сталин был (за исключением короткого периода приверженности большевизму в 20-е гг.) «настоящим русским националистом»[60].
Этническая политика коммунистов, несмотря на то что была фактически нацелена на построение унитарного государства, провозглашала своей задачей развитие и укрепление федеративных отношений. Будучи на уровне реальных действий жесткой диктатурой центральной власти, опиравшейся на русскоязычный актив, на уровне риторики она выступала как развитие «национальной государственности» нерусских народов. Даже однозначно ассимиляторские меры властей преподносились в терминах заботы о самобытности этнических меньшинств. На волапюке, просуществовавшем вплоть до 80-х гг., это называлось «всестороннее развитие и сближение советских наций». Кстати, периодически проводившиеся в партийном аппарате чистки не отменяли того обстоятельства, что коммунисты за семь десятилетий своего правления создали-таки и этнические элиты («национальные кадры»), и этнические культуры (издание художественной литературы на «языках народов СССР», национальные союзы творческих работников и т. д.).
Более чем полувековая практика институциализации этничности привела к тому, что в российском публичном и академическом дискурсе глубоко укоренились этноцентричные схемы. Как в массовом сознании, так и в сознании политических элит, распространено представление о нации как этническом сообществе. Отсюда вытекает устойчивое убеждение в этнической основе государственности. Предполагается, что у всякого государства есть один «государствообразующий» народ. Из этого допущения, в свою очередь, вытекает деление общества на «коренное» и «некоренное» население (коренные и некоренные «нации»). Следствие такого деления — вера в естественность привилегирования одних («коренных») групп перед другими («некоренными»). Вот почему сегодня значительная часть российского общества не видит ничего ненормального в идее разного доступа разных граждан к социальным благам (в определенности этого доступа этнической принадлежностью). Согласно этой идее, татары в Татарстане должны пользоваться преимуществами в доступе к власти и ресурсам по сравнению с нетатарами. Соответственно, этнические русские в Центральной России должны иметь такие преимущества перед нерусскими.