Как начиналась коллекция

История основания коллекции восходит к 1960-м годам, она началась с детской страсти к собирательству. Многие люди в школьные годы собирают марки, спичечные этикетки, значки, но, став старше, забрасывают альбомы на антресоли. Должны совпасть разные обстоятельства, чтобы подобное увлечение превратилось в дело всей жизни. Мне повезло: мама – актриса, папа – художник, среди друзей семьи были замечательные люди, в их числе коллекционеры. Да и учился я в старинном дворянском районе Москвы, на улице Кропоткинской, ныне Пречистенке, в те времена, когда Москву нещадно рушили. Особняки и бывшие доходные дома, превратившиеся в коммуналки с коридорной системой, расселяли, и жители коммунальных квартир, переезжая в малогабаритные “хрущобы”, не относили остатки былой роскоши антикварам, которых тогда в Москве почти и не было, а выбрасывали старые вещи на свалку во дворах.

Будучи учеником второго класса английской школы № 29, я ходил по музеям и театрам, набитым бутафорским реквизитом и театральной мебелью, а детство проводил в старинном родовом имении в Литве, поэтому глаз у меня был наметан. Моя литовская кузина, красавица гимнастка Ляля Гулевич, вспоминала, что уже в пятилетнем возрасте я говорил ей:

– Ляленька, не выбрасывай, пожалуйста, свои платья, они все пойдут в мой музей.

Восьми лет от роду я совершенно сознательно ходил по помойкам и подбирал те вещи, которые мне казались знакомыми, родными и близкими. И однажды во дворе дома, где жил Юрий Никулин, в Нащокинском переулке, я обрел икону Николая Чудотворца XVIII века. Она была довольно большой, стояла образом к мусорному контейнеру, и на ней сушилась половая тряпка. С этой иконы все и началось. Она меня охраняет!

Свой каждодневный маршрут я разрабатывал постепенно. Начиная с пятого класса, ежедневно после уроков прохаживался по помойкам, упрятанным в переулках и двориках Остоженки и Пречистенки. Ходил как на работу. В школе меня так и называли – помоечником. Чего я там только не находил! Тогда ведь люди так боролись за жилплощадь в коммунальных квартирах, что выбрасывали все то, что сегодня продают в антикварных магазинах: старинные жестяные коробки из-под конфет и печенья “Дингъ” и “Эйнемъ”, любовную переписку столетней давности, кружевные зонтики, бисерные сумочки, перламутровые веера, кожаные альбомы с фотографиями, чугунные угольные утюги… Люди считали в те темные годы, что это всего лишь старый хлам, хранить который – страшное мещанство и пережиток царского прошлого, а я был тут как тут: подбирал, чистил, реставрировал. В этом мне очень помогала мама, весьма поощрявшая мое увлечение. Она кипятила и отстирывала некоторые мои находки, проверяла их на наличие блох и клопов. Например, однажды по предложению моего однокурсника Кости Звездочетова мне пришлось разбирать квартиру звезды Малого театра, великолепного актера перевоплощений Степана Кузнецова, умершего в далеком 1932 году. В квартире жила его репрессированная вторая жена Галина… Его костюмы попали в музей Малого театра, а мне достались фотографии, негативы, банковские книжки, театральные программки, визитные карточки… и в большом количестве трусы и кальсоны Кузнецова 1910–1920-х годов. Они были до колен, как у футболистов. Когда я все это добро принес домой, мама сказала:

– Сейчас всё будем кипятить!

Я всегда старался выяснить, кому найденные вещи принадлежали. Подсказать имя владельца могли открытки, письма, визитные карточки… На каждую находку я вешал бирку с соответствующим описанием, в специальной тетрадке вел опись стремительно расширяющейся коллекции. Мой папа называл меня систематиком и считал, что в жизни мне это пригодится. И ведь очень пригодилось!

Строения, предназначенные под снос, никогда не запирались, привлекая тем самым под свои своды не только алкоголиков, но и таких исследователей, как я. Беспрепятственно проникнув однажды в готовящийся к капитальному ремонту особнячок по Большому Афанасьевскому переулку, в ту пору – улице Мясковского, я обнаружил внутри кучу старинной мебели карельской березы профессора Щербакова, письма, альбомы… Все эти сокровища сгрудили в один угол как ненужный хлам. А из дома № 37 на Остоженке, где сегодня находится музей Тургенева, как-то выносили на помойку старинные двери. Вооружившись отверткой, я открутил с них дверные ручки. “За них же держался Тургенев!” – говорил я себе.

Возня со старинными вещами доставляла мне огромное удовольствие. Именно поэтому я многое реставрировал. Но реставрация была любительской: я подкрашивал кожу и обновлял ее ланолином, разводил тушь и закрашивал трещинки на старинных сумочках и туфлях. Довольно рано начал делать маленькие экспозиции. Родители как раз приобрели литовскую панельную мебель с полкой, защищенной от пыли раздвижными стеклами. Вот эту самую полку я и начал использовать в качестве витрины под свои экспонаты: раскладывал внутри веера, старинные коробочки, визитные фотографии 1860-х годов, расставлял флакончики… И приглашал школьных приятелей смотреть новую мини-выставку, посвященную какой-то определенной теме. До сих пор помню названия некоторых из них: “Карты и мода”, “Балы”, “Мюр и Мерилиз”…

Комната моя напоминала настоящий музей, по которому я водил экскурсии для своих одноклассников и даже учителей – например педагога по английскому языку Нины Александровны Гамбаровой, а также для друзей семьи. Показывал старинные аптекарские флаконы, коробки из-под конфет, фантики, кружева, бисерное шитье, кошельки, перчатки, бювары, портбукеты, фотографии, таблички страховых обществ и многое другое. Гости приходили от увиденного в восторг, а папа сокрушался:

– Я думал, что мой сын превратит свою комнату в мастерскую, где будет клеить макеты, писать картины, заниматься творчеством, а он только собирает дворянскую старину. Думал, станет вольным художником, а он стал настоящим барчуком в шелковом халате! Ну, что поделаешь – гены!

Мой интерес был направлен на материальную культуру, и об этом все знали, даже писали про меня статьи. Когда я учился на втором курсе Школы-студии МХАТ, в журнале “Юность”, который издавался в ту пору многомиллионным тиражом, опубликовали большой очерк юной журналистки Анны Малышевой “Никуда не деться от Сани Васильева” – про мою страсть к коллекционированию. Эта статья очень помогла моей репутации коллекционера. Мне стали писать письма со всей страны и предлагать в дар старинные журналы, платья, туфли, чулки, шляпки и другой “винтаж” царской России. Мне и сейчас на все мои выставки приносят много даров благодарные зрители. Больше всего на свете я люблю в подарок получать винтажные вещи, а не цветы, брошки, игрушки или шарфики, которые обычно мне презентуют после выступлений.

Чтобы научиться лучше разбираться в старинных вещах, мне приходилось много времени проводить в букинистических магазинах, в которых, надо заметить, в пору моего детства не было такого разнообразия книг, как сегодня. Один из книжных магазинов, куда я регулярно заглядывал, назывался “Дружба” и находился по адресу улица Горького, 15. В нем продавались книги стран социалистического содружества, то есть литература на польском, чешском, немецком, болгарском, венгерском, румынском языках. Поскольку в советское время мало кто владел иностранными языками, магазин чаще всего пустовал. Я приходил и спрашивал, имеются ли в продаже альбомы по искусству. Обязательно находилось что-то вроде “Фарфор музеев Венгрии”, или “Румынская вышивка”, или “Польская резьба по дереву”… Я покупал эти альбомы и дома тщательно изучал. Это было для нас окно в искусство и культуру Европы. Тогда же, помнится, приобрел уникальный американский альбом “Костюм в Голливуде”. До сих пор не понимаю, как он попал к нам на книжный рынок. Этот роскошный фолиант в парчовом переплете издан был в Японии и стоил 110 рублей – мамина месячная зарплата. На его страницах я в детстве впервые встретил имена Глории Свенсон, Мэй Уэст, Луизы Брукс, Марлен Дитрих и Греты Гарбо… Полюбил их всей душой, остался им верен. Теперь в коллекции моего Фонда есть платья и Глории Свенсон, и Марлен Дитрих. Железный занавес трещал о швам!

В каждом букинистическом магазине обязательно находился отдел, посвященный декоративно-прикладному искусству. Именно там можно было найти изданную в 1920-х годах маленьким тиражом знаменитую книгу “Бисер в старинном рукоделии” Валентины Дудоревой, много лет проработавшей научным сотрудником отдела тканей Государственного исторического музея. Или “Старинные подмосковные усадьбы”. Или “Музей 1840-х годов”. С жадностью я изучал каждое из этих изданий: рассматривал черно-белые картинки, вчитывался в текст. А более всего я любил старые книги Георгия Крескентьевича Лукомского, выдающегося русского искусствоведа Серебряного века, впоследствии эмигранта первой волны. Я считаю себя его учеником.

Еще одним важным источником знаний для меня стали музеи – в частности, Государственный музей А.С. Пушкина на Пречистенке, расположенный в бывшей городской усадьбе Хрущевых-Селезневых. Серое и лично для меня неприглядное здание 29-й английской школы находилось аккурат во дворе музея, на месте разрушенной домовой церкви. Рядом остались палаты XVII века. Во дворе пушкинского дома работала замечательная садовница. Она превратила музейный садик в настоящее царство роскошных цветов и кустарников. Гулять там, конечно, было запрещено. Но я был настолько худым, что легко пролезал между жердями ограды и оказывался в этом райском местечке. Глядя сейчас на этот забор, даже представить не могу, как мне это удавалось. Но пролезал ведь!

Часто бывал в Третьяковской галерее, где слушал увлекательные лекции-экскурсии Усольцевой, и в Музее изобразительных искусств им. Пушкина на Волхонке, где однажды мне довелось встретить Лилю Брик. Это была невысокая сутулая женщина с лицом старой куклы, с огромными ресницами и выкрашенными в рыжий цвет волосами, которые она заплетала в хилую косу. На ее скрюченных артритных пальцах сверкали многочисленные перстни, на плечах лежала шаль от Ива Сен-Лорана с длинной бахромой. Как только она появилась в музее, по залу пронесся шелест: “Это же Лиля Брик, сама Лиля Брик…” Позже я подружился с ее пасынком, режиссером-документалистом Василием Катаняном и его женой, переводчиком Инной Генс. Дважды бывал в знаменитой квартире Лили Юрьевны на Кутузовском проспекте, видел потрясающие работы Модильяни, Параджанова, множество икатов[13] и узбекской посуды, украшавших этот дом. Инна Генс даже передала в мою коллекцию два наряда работы Дома моды мадам Gres из гардероба Лили Брик, ранее принадлежавших ее сестре Эльзе Триоле. Самой хозяйки дома в ту пору уже не было на этом свете.

Однажды в ГМИИ им. Пушкина открылась выставка старинного итальянского кружева. В первый же день работы экспозиции, прихватив образцы кружева из своей коллекции, я отправился в музей с подругой – Машей Лавровой. Мы ходили по выставочному залу и сличали мое кружево с тем, что выставлено в витринах, затем делали соответствующие подписи. Так я научился отличать типы кружева и смог реальнее оценить свою коллекцию.

Очередную находку я любыми способами пытался идентифицировать. Даже записался в Государственную театральную библиотеку, где пропадал в свободное время и где однажды познакомился с уникальной русской женщиной, ставшей впоследствии моей наставницей, Марией Николаевной Мерцаловой. Мария Николаевна была знаменитым историком и теоретиком моды, автором многочисленных книг по истории костюма разных времен и народов.

Я впервые встретил ее в библиотечном темном и тусклом кабинете изобразительного искусства. Под мягкой зеленой лампой, в тишине и полумраке, она сидела за столом среди книг и альбомов со старинными модными гравюрами. Конечно, я прекрасно знал, кто такая Мерцалова! Она давно стала легендой. Моя замечательная тетка, Ирина Павловна Васильева, как я уже писал, на один из детских дней рождения подарила мне книгу “История костюма”, написанную Марией Николаевной. Именно с этого издания началась моя любовь к истории моды.

Мерцалова стала первым автором, написавшим в советское время книгу на эту тему. У нее, разумеется, были предшественники, но в дореволюционное время – скажем, родной брат актрисы Веры Комиссаржевской Федор Федорович Комиссаржевский, написавший уникальную книгу “История костюма”; выдающийся русский археолог и историк Иван Егорович Забелин, в двух книгах – “Домашний быт русских царей в XVI–XVII веках” и “Домашний быт русских цариц в XVI–XVII веках” – подробно рассказавший о том, как одевались в допетровское время. В моих любимых журналах “Старые годы” и “Столица и усадьба” регулярно печатались исследовательские статьи об истории моды, например статья “Веер и грация” известного искусствоведа барона Н.Н. Врангеля об истории вееров.

В советское время эту брешь заполнила усидчивая и дотошная исследовательница Мария Николаевна. Тогда, в кабинете изобразительного искусства Театральной библиотеки, Мерцалова обратила на меня внимание, сказав что-то вроде: “Какой милый мальчик”. А я не знал, чем ее заинтересовать! Мне было всего семнадцать лет, я учился на втором курсе Школы-студии МХАТ. Не придумав ничего лучше, я произнес фразу, которую запомнил на всю жизнь:

– Мария Николаевна, а в Литве, когда поднялось польское восстание против России, в моду вошли траурные украшения.

Мерцалова внимательно посмотрела на меня своими пронзительно-голубыми глазами и сказала:

– Молодой человек, если вас интересует история, начните с Библии. Это будет самое полезное чтение. А потом уже переходите ко всему остальному.

Так мы познакомились. Затем Мария Николаевна стала приглашать меня к себе домой. Жила она неподалеку от Тимирязевского парка, в Красностуденческом проезде, в трехкомнатной квартире в стиле “обшарпе”, обставленной старинной усадебной мебелью в стиле ампир. Чего стоил один диван красного дерева с большими лебедями на подлокотниках! Старинное рекамье “дней Александровых прекрасного начала”. Подсвечники с гранеными хрустальными втулками в стиле ампир. Все свободное пространство этой квартиры занимали бесконечные рукописи уже изданных и только готовящихся к изданию книг, напечатанные на машинке и написанные от руки под копирку. На стене висел огромный парный детский портрет 1840-х годов. Готовясь к моему очередному визиту, Мария Николаевна пекла пирог, который называла шанежка, – пышный и сдобный фирменный бисквит. Заваривала чай.

Мерцалова происходила из старинной дворянской семьи. Ее детские годы прошли в Тульской губернии, в имении родителей. Она рассказывала, как внезапно в мае 1917 года выпал снег и ее отец, ученый-механик Николай Иванович Мерцалов, тогда сказал: “Это не к добру”.

– А ведь он был прав, – добавляла от себя Мария Николаевна.

Мерцалову часто приглашали на “Мосфильм” в качестве консультанта по историческому костюму. Так, она помогала другу нашей семьи художнику Николаю Двигубскому, когда тот работал над костюмами к картине Андрона Кончаловского “Дворянское гнездо”. Она даже снялась в небольшом эпизоде в этом фильме! Мария Николаевна страшно раздражала Колю Двигубского, поскольку часто указывала ему на ошибки и анахронизмы. Она ему говорила:

– В России так никогда не бывало, только за границей.

Это замечание относилось к дощатому полу в усадьбе и костюмам в сцене бала, которая невероятно походила на парижский кутюрный показ начала 1960-х годов.

И Коле Двигубскому, который родился во Франции, приходилось соглашаться. Хотя сама Мерцалова, в общем-то, и не знала, как было за границей. Ведь несмотря на то, что практически все книги авторства Марии Николаевны были посвящены истории европейского костюма, сама она за всю жизнь ни разу не выезжала за пределы страны. Свободно читая на французским, немецком и английском языках, работала только в библиотеках. Порой в ее книгах встречались кое-какие несуразности, заметить которые мог только человек, поживший в Европе. Например, она некогда писала: “Когда наступала зима и улицы Парижа заваливало снегом…” О том, что Париж никогда не заваливало снегом, знать она не могла. Уверен, что все отечественные исследователи и искусствоведы сделали бы гораздо больше в своей профессии, если бы не железный занавес, не позволявший им свободно передвигаться по миру и изучать искусство в местах его создания.

Единственным антагонистом Мерцаловой была Раиса Владимировна Захаржевская, долгие годы преподававшая историю костюма в Текстильном институте и на историческом факультете МГУ. Друг друга эти дамы на дух не переносили и никак не могли поделить между собой первенство в области истории моды. Их отношения напоминали вражду Шанель со Скиапарелли в довоенном Париже. Как педагог Захаржевская превосходила Мерцалову. Женщиной Раиса Владимировна была методичной и со всей тщательностью готовилась к каждой лекции, которые всегда сопровождались слайдами, что в 1970-е годы было в новинку. Она всячески старалась развить в своих студентах ассоциативное мышление. Например, одновременно показывала на экране изображение стула и платья, предлагала сравнить форму сиденья и форму кринолина. Лекции Захаржевской были полны противоречий, заставлявших студентов думать. Мерцалова лекций практически не читала. Она была только исследователем и теоретиком.

Они и внешне выглядели как полные антиподы. Захаржевская походила на Иду Рубинштейн с портрета Валентина Серова: рыжая, горбоносая, стройная, изломанная, резкая, строгая и породистая еврейка. Она шла в ногу со временем, интересовалась культурой хиппи, следила за модой. Мерцалова, напротив, была миловидной, грузной, широколицей русской старорежимной барыней. Говорила высоким тоненьким голоском. Одевалась элегантно, но несколько старомодно. Часто носила украшения из ярко-голубого фарфора веджвуд, которые так шли к цвету ее глаз, и видела себя только в эпоху кринолинов. При этом обе были абсолютными титанами в своей профессии и настоящими корифеями истории костюма.

Я учился у обеих. Но когда в двадцать лет сам начал читать лекции, за основу взял методику преподавания именно Захаржевской. А с Мерцаловой нас связывал живой человеческий контакт, который я бы назвал доброй дружбой. Нам удалось сохранить эту дружбу даже после моего отъезда во Францию. Мы регулярно переписывались, иногда созванивались… Мария Николаевна прислала мне свою книгу “Поэзия народного костюма”, на форзаце которой написала: “На память Сане о Родине”. В душе Мерцалова лелеяла надежду однажды навестить меня в Париже. Я был бы счастлив этой возможности! Но не случилось.

Последние годы жизни Мария Николаевна посвятила новой работе – большому четырехтомному изданию “Всеобщей истории костюма всех времен и народов”. Для иллюстрации третьего и четвертого томов Мария Николаевна письменно попросила меня подобрать и описать иллюстрации, что я с радостью и вовремя успел сделать. Эта большая книга замечательного отечественного историка костюма вышла в издании Ирины Фадеевой, энтузиастки печатного дела, ушедшей в женский монастырь вскоре после публикации четырехтомника. Живописный ряд, портреты в цвете – все это мне удалось переснять в музеях разных континентов и стран, ни в одной из которых Мерцаловой за всю ее долгую жизнь так и не довелось побывать.

В 1997 году я прилетел в Москву на празднование восьмидесятипятилетнего юбилея Марии Николаевны, который отмечали в зелено-белых декорациях Оружейной палаты. Из Парижа я привез букет белых роз в ведерке с водой – ровно восемьдесят пять штук, по количеству лет юбилярши. Тогда это было невероятной редкостью.

А в 2000 году Мерцалова скончалась. Ее наследником стал родной племянник Николай Иванович, сын сестры. Он передал мне часть архива Марии Николаевны, некоторые ее рукописи, детские рисунки и вышивки, которые сегодня украшают мой дом в Литве и напоминают об этой удивительной женщине – наставнице, ставшей одной из ключевых фигур в формировании моей личности, открывшей для меня русский народный костюм.

Но вернемся к коллекции. В какой бы город я ни приезжал, я сразу иду на блошиный рынок. А впервые блошиный рынок я посетил в Вильнюсе. Мне было восемь лет, и родители в очередной раз на все лето отправили меня в Литву. В это время в нашем родовом имении наметился небольшой раскол. Одна из маминых кузин, западная белоруска родом из Молодечно Халинка (тетя Галя, Галина Фоминична) Гулевич-Пекарска, уговорила нашу общую бабушку Марию Андреевну Гулевич подарить ей кусочек земли. На этом кусочке Халинка построила очень солидный кирпичный дом с несколькими спальнями. Разумеется, такой порядок вещей решительно не устроил другую мамину кузину, балерину Варшавской оперы и ученицу Брониславы Нижинской Софью Феликсовну Верницкую-Гулевич и ее мужа, инженера Арсения Дмитриевича Гулевича, которые не рассчитывали на какое-либо соседство. Словом, кузины между собой не ладили. Их неприятие по отношению друг к другу усугублялось еще и тем, что Софья была настоящей классической балериной Большого театра в Варшаве, даже снимавшейся в польском довоенном кино “Ada” и ставшей в Вильнюсе хореографом польского фольклорного ансамбля “Вилия”, а Халинка имела лишь амбиции кабаретной певицы и мечтала стать кем-то вроде Ганки Ордонувны – популярной в ту пору польской певицы и актрисы.

В своем доме тетя Галя построила эстраду в форме рояля, к которой со второго этажа спускалась лестница, отделанная лампочками по полу и по потолку, как в польских кабаре 1930-х годов. Она носила лаковые шпильки, надевала черное платье с люрексовой искрой и глубоким декольте, наклеивала ресницы, густо подводила глаза и в полной боевой раскраске, эффектно переставляя ноги со ступеньки на ступеньку, с розой в руке спускалась по лестнице к эстраде. Репертуар у Халинки был довольно однообразный. Она исполняла популярный шлягер тех лет Mi?o?? ci wszystko wybaczy, что означает “Любовь простит все”, и Cicha woda brzegi rwie – “Тихая вода рвет берега”. Примечательно, что единственными зрителями на этих домашних концертах были муж Халинки Виктор Захарович Шоршев – рыбак и охотник, ее кошка Мауричка и восьмилетний я.

В ту пору в Вильнюсе еще работал блошиный рынок под названием Кальвария, Kalvaria, что в переводе с латыни означает “Голгофа”. Разбит этот рынок был на территории церкви, окруженной часовенками. Каждая часовенка символизировала событие, которое останавливало печальное шествие Иисуса до Голгофы. Отыскать на этом рынке можно было хоть черта в ступе. Несколько рядов прилавков занимали старинные вещи: самовары, утюги, старинные фотографии, открытки, сумочки, посуда, подсвечники фраже… Никакой особенной ценности они не имели. Но я с решимостью отправился на этот рынок, сжимая в кулаке три рубля, выпрошенные у Халинки. Я до сих пор храню старинные открытки, приобретенные в то лето в Вильнюсе.

А что же покупала сама Халинка? Повинуясь своей страстной натуре, она покупала новые платья из Польши. Всегда в пол, обязательно из кримплена, по моде конца 1960-х годов, и непременно с крупным цветочным рисунком. Возвращаясь домой, она долго крутилась в обновке перед зеркалом и в конце концов приходила к выводу, что длинное сейчас не носят. В моде длина миди! Тут же тетка хваталась за ножницы, аккуратно отрезала немодную длину, застрачивала край на машинке и, выходя на следующий день к завтраку в обновленном туалете, говорила:

– Миди – это ни туда ни сюда. Гораздо лучше мини!

К вечеру длина юбки укорачивалась вдвое. Но и на этом Халинка не останавливалась. К следующему утру приходило осознание, что мини-платье не выдерживает никакой конкуренции с шортами и короткой маечкой. И снова в ход шли ножницы и швейная машинка. В последней стадии трансформации изначально длинное платье превращалось в бикини с бюстгальтером. Эта история повторялась настолько часто, что гардероб Халинки целиком и полностью состоял из подобных экстравагантных моделей, стихийно созданных собственными руками. При этом, хочу заметить, тетка в то время перешагнула пятидесятилетний рубеж и не могла похвастаться тонким станом. Однако ни то ни другое обстоятельства никак не отразились на ее увлечении модой и страсти к переодеваниям.

Когда муж Халинки профессор Вильнюсской консерватории Болеслав Пекарский скоропостижно скончался, отравившись несвежей рыбой, новоиспеченная вдова первым делом бросилась к портнихе, чтобы заказать шикарный траурный наряд. Ей сшили мини-платье черного цвета с тюлевой фатой в пол. Для полноты образа Халинка приобрела на блошином рынке лаковые черные туфли и черные кружевные перчатки. С букетом черных роз она явилась на отпевание.

– Зал ахнул! – с восторгом вспоминала тетка. – Я была похожа на голливудскую звезду!

Представьте, какая страсть к переодеваниям! Смерть мужа стала не поводом для скорби, а поводом для поиска нового шикарного туалета. Вскоре эта экстравагантная дама вышла замуж за своего прораба.

В отличие от Вильнюса, в Москве в те далекие годы не существовало ни одного блошиного рынка. Зато были антикварные магазины. Правда, назывались они тогда комиссионными, потому что слово “антиквариат” вообще не употреблялось. Первый магазин находился на Октябрьской площади и состоял из нескольких отделов. Один специализировался на бронзе, другой – на фарфоре, третий – на живописи. В живописном отделе по стенам были развешаны портреты, пейзажи и натюрморты в массивных рамах. Помню, что за картину Айвазовского просили 7000 рублей. В ту пору это была стоимость хорошего автомобиля. Последний отдел специализировался на разнообразной старине. Здесь можно было запросто наткнуться на предметы из слоновой кости, веера, портбукеты[14], шкатулки, изделия из венецианской мозаики… Эти мелочи интересовали меня куда больше бронзы, фарфора и даже Айвазовского.

Именно в комиссионном магазине на Октябрьской площади, когда мне было уже двадцать три года, я впервые увидел портбукет. Сделанный из позолоченной латуни, украшенный искусственным жемчугом и перламутровой ручкой, он сразу привлек мое внимание. Стоил он 40 рублей. На тот момент портбукета в моей коллекции еще не было. Я кинулся к продавцу. Но оказалось, что портбукет прямо перед моим носом выписала какая-то эстетствующая грузинка.

Я стою и чуть не плачу. Жду, когда покупательница вернется из сберкассы. Даже пообещал себе, что, если мне удастся заполучить этот портбукет, я обязательно уеду во Францию.

Грузинка вернулась в магазин и сказала:

– У меня нет денег. Может быть, кто-то захочет купить?

– Я хочу! – закричал я.

У меня всегда с собой были наличные – без них в комиссионке делать нечего. Я приобрел первый портбукет для коллекции и вскоре действительно уехал во Францию. Так что эта покупка сыграла немаловажную роль в моей жизни.

Второй комиссионный магазин располагался на Фрунзенской набережной в доме № 54. Он специализировался на продаже антикварной мебели и закрылся совсем недавно, просуществовав около сорока лет. До мебельного антикварного магазина в помещении находился комиссионный магазин старинных роялей и пианино, а потом комиссионный магазин одежды сотрудников дипкорпуса. Я был в числе первых, кому повезло попасть в этот магазин в день его открытия. Помнится, меня поразило обилие мебели пушкинской эпохи: столики, кресла-бочонки, диваны, тумбы, секретеры, шкафы… В основном гарнитуры из карельской березы и совсем немного красного дерева. Среди покупателей я узнал актрису Наталью Селезневу. Вела она себя как настоящая звезда – громко спрашивала у мужа, режиссера Владимира Андреева:

– Милый, как ты думаешь, купить мне эти тумбы карельской березы или не стоит? Нам есть куда их поставить?

Я никогда не бывал в доме милейшей Натальи Игоревны, но видел несколько сюжетов, снятых в ее квартире. Комнаты действительно обставлены с большим вкусом мебелью карельской березы. Поэтому не удивлюсь, если узнаю, что и те тумбы с Фрунзенской набережной актриса приобрела в свою коллекцию. Приобрела и не прогадала. Как не прогадали все те, кто понимал, что советская мебель – ерунда, а вкладываться можно только в антиквариат. Как это делали Ольга Всеволодовна Гернгросс и Изабелла Даниловна Юрьева, собиравшие красное дерево, оперная певица Антонина Нежданова, Лидия Русланова, Леонид Утесов, Игорь Ильинский, Людмила Гурченко, Галина Вишневская и артист оперетты Алексей Феона, купивший мебель карельской березы, принадлежавшую купцу Елисееву, которую затем перепродали в Грузию актеру Рамазу Чхиквадзе и его супруге Наташе.

Со временем магазин на Фрунзенской страшно опошлился: качество ассортимента упало, а цены превосходили все мыслимые пределы. Но там постоянно покупали старинную мебель сотрудники дипмиссий в Москве, перед магазином вечно стояли большие немецкие и голландские фуры, вывозившие эту мебель, увы, ненужную советским людям, за рубеж! Это все я лично наблюдал в 1970-е годы! Теперь ее можно купить в Лондоне на аукционах и вернуть в Россию.

Третий комиссионный магазин располагался тоже на набережной, наискосок от гостиницы “Украина”. Он специализировался на продаже живописи, миниатюр и акварелей. Поскольку от дома этот магазин находился далеко, заглядывал я туда реже, но в свое время приобрел там несколько вещиц, которые до сих пор хранятся у меня.

Финансировал все мои покупки отец. Он видел, что старина – это не просто мимолетная блажь, а страсть, которая имеет продолжение, поэтому всячески поддерживал мои начинания. Художником он был плодовитым – писал по картине в день. В ту пору цены на его работы казались мне фантастическими. Закупочные комиссии Выставочного фонда, Министерства культуры и Музейного фонда оценивали каждую папину картину в 1000 рублей – при средней зарплате в 100–120 рублей – огромные деньги. Поэтому на шестнадцатилетие отец решил сделать мне очень щедрый подарок – 5000 рублей. Такую же сумму я получил, когда мне исполнилось восемнадцать лет. Эти деньги я не прогулял и не прокутил, а целиком потратил на старину, после чего предоставил отцу полную смету своих расходов – что и за какую сумму купил. Столбиком в обычной ученической тетрадке я записывал:

Наперсток серебряный – 3 рубля.

Щеточка для ломберного столика карельской березы – 4 рубля… и так далее.

На подаренные отцом деньги я купил немало мебели, множество прекрасных уникальных старинных книг по истории искусства и, конечно, старинные платья. Первое платье для будущей коллекции я приобрел за 10 рублей, когда мне было семнадцать лет. Этот наряд, сшитый из сиреневого фая, в 1886 году составлял часть приданого одной калужской купчихи. Его мне посоветовала приобрести у своих старых знакомых моя тетя, пианистка Ирина Павловна Васильева. Она была моим добрым ангелом.

Тогда же я придумал расклеивать по Москве напечатанные на машинке объявления: “Куплю старинные сонетки, лорнеты, бисерные кошельки, сумочки, боа из страусовых перьев, платья, зонтики и туфли…” Я понимал, что если просто написать “куплю старинные вещи”, то мне станут предлагать всякую всячину вплоть до прялок, самоваров и утюгов. По указанному в объявлении номеру нашего домашнего телефона мне каждый день звонили старорежимные старушки. Дребезжащим голосом они сообщали:

– У меня для вас кое-что есть. Пишите адрес.

Далее следовало: 3-я Мещанская, дом 3, квартира 8. Звонить два раза. Или что-то в этом роде.

Старушек мои визиты приводили в восторг! У них десятилетиями в шкафах пылились старинные вещи, которые никого не интересовали. И вдруг мое объявление! А у них пенсия рублей 30. Но тут приходил Васильев и накупал на 25 рублей. У старушки был настоящий праздник. Она себе покупала торт и заказывала новые зубы!

Так, через объявление, я познакомился с удивительной Марианной Кавериной, внучкой одного из пайщиков Московского художественного театра. Она сохранила два платья, созданных Надеждой Петровной Ламановой. Одно из них, серое, 1920-х годов, вышитое стеклярусом, я приобрел за 25 рублей. От второго платья отказался, о чем теперь страшно жалею. Это шелковое платье изумрудно-оранжевого цвета было распорото на куски, а я на тот момент не умел хорошо шить и не имел реставраторов. Молодо-зелено!

Так же, через приклеенное к водосточной трубе объявление, на меня вышла кузина известной киноактрисы эпохи нэпа Софочки Магарилл. Софьи Зиновьевны не стало в 1943 году. Она умерла в Алма-Ате от брюшного тифа, а ее кузина жила в Москве и в голодные годы выживала тем, что потихоньку продавала вещи, принадлежавшие актрисе. Торговля у нее была организована как на блошином рынке. На накрытом скатертью столе лежали перевязанные бечевкой мелкие аксессуары. К каждому прилагался ценник: 3 рубля, 5 рублей, 10 рублей… Настоящий магазин на дому.

Тогда же я познакомился с семьей обрусевших немцев по фамилии Шлезингер, у которых приобрел зонтики, пальто, визитные платья… Цены, конечно, кусались. Платье могло стоить 40 рублей, а если из кружева, то и все 80.

Примерно в то же самое время, а речь идет о середине 1970-х годов, я познакомился с известной киноактрисой Еленой Тяпкиной, снимавшейся еще с Любовью Орловой в фильме “Веселые ребята”. Она переезжала с одной квартиры на другую и в ожидании грузовой машины сидела под зонтиком на каком-то пустыре в компании двух очень странных людей – лилипута и великана. Вокруг стояли корзинки, картонки, коробки и тюки. Я подошел к этой экзотичной троице и сказал:

– Какой у вас красивый зонтик!

– С этим зонтиком я снималась в фильме “Веселые ребята”, – сообщила Тяпкина низким поставленным голосом. – Три рубля за него дадите?

У меня нашлись в кармане три рубля, и я тут же купил у нее этот зонтик.

Еще одной находкой тех лет стал гардероб Нины Сергеевны Даниловой, дочери священника Сергея Белокурова, расстрелянного в 1938 году на Бутовском полигоне и только в начале 2000-х канонизированного в святые новомученики. С Ниной Сергеевной еще со школьной скамьи дружила Ирина Павловна Васильева. Она-то нас и познакомила. Приехав в Раменское, я попал в тот самый дом, где жил отец Сергий, на улочке между двумя церквями. Дочь открыла передо мной сундук с платьями и сказала:

– Выбирайте.

Одно из платьев в 1925 году она собственноручно сшила из рясы расстрелянного отца. Сегодня этот скромный наряд из коричневой шерсти вызывает в памяти воспоминания о массовых расстрелах священнослужителей и о том, как приходилось выживать членам их семей. Помните – рукописи не горят? А платья рассказывают нам правдивую историю нашей страны.

Рядом с нашим домом жила театральная художница Валентина Измайловна Лалевич, вдова художника Николая Сосунова, друга моего отца, работавшая долгое время в Центральном детском театре, а позднее – в Театре на Малой Бронной. Она с радостью подарила мне старинные ажурные пальто и кружева. Мой интерес к коллекционированию привлек внимание еще одной знаменитой художницы по костюмам – Лидии Ивановны Наумовой, которая работала в кино. Ее братом был знаменитый актер Михаил Жаров. Лидия Ивановна, добрейшей души человек, жила в районе станции метро “Аэропорт” в маленькой квартире, где наибольшее впечатление на меня произвел шкафчик красного дерева, заполненный альманахами мод XVIII века. Перед шкафчиком стояла шелковая туфелька на небольшом каблучке, из которой, как уверяла Наумова, гусары пили шампанское за здоровье дам.

Когда Лидия Ивановна работала над “Иваном Грозным” Эйзенштейна, для нужд костюмерной были открыты запасники Оружейной палаты. Ведь съемки проходили во время Великой Отечественной войны. Текстильная промышленность тогда переживала глубочайший кризис. Не до кинематографа было. Как вспоминала сама художница, для перекроя ей выдали подлинные церковные облачения из кремлевских запасников. Сохранившиеся куски старинной парчи, вышивки золотом, платки, оплечья Лидия Ивановна подарила мне. Это меня не удивляет! Большое количество раритетной парчи из Кремля было продано большевиками американскому миллиардеру Хаммеру на изготовление дамских сумочек. Несколько из них, 1930-х годов, находятся в коллекции моего Фонда.

Мое увлечение антиквариатом было настолько сильным, что я даже вступил в Общество охраны памятников архитектуры. Взнос оказался копеечным. Точнее, трехкопеечным. За три копейки в месяц я получил то, что в фильме “Бриллиантовая рука” называли “ксивой”, то есть документ. Корочки члена Общества охраны памятников старины открыли передо мной многие двери. Жившие в коммуналках старушки смотрели на меня с большим уважением.

Коллекция моя постоянно расширялась и пополнялась новыми нарядами, но не только XIX века. Довольно рано я смекнул, что вещи XX века очень скоро тоже станут старинными, и начал собирать платья и аксессуары 1920-х, 1930-х, 1940-х, 1950-х и даже начала 1960-х годов, хотя дело происходило в 1970-е. Собрав достаточное количество, 1 мая 1979 года я решил устроить первый публичный показ коллекции – настоящее костюмированное шествие, то, что сегодня принято называть английским словом “хеппенинг”. Почему именно 1 мая? Это число я выбрал неслучайно. Во-первых, прогуливаться по Москве в винтажных нарядах приятней в теплый погожий денек. Во-вторых, маскарад был альтернативой первомайскому параду. В-третьих, в любой другой день нашу компанию могли запросто остановить на улице, спросить, почему болтаемся по городу посреди рабочего дня, не тунеядцы ли? А так – радуемся празднику трудящихся. Разве это запрещено?

Мои многочисленные друзья и подруги с большим энтузиазмом откликнулись на эту затею. Компания подобралась довольно большая и разношерстная. Всего десять – двенадцать человек. Среди участников этих маскарадных шествий были мои подруги и друзья: Маша Миловидова, Маша Лаврова, Тафа Музычкина, Алина Бессарабова, Маша Ефименкова, Аня Малышева, Таня Гутник, Люся Черновская, Лена Шевченко, Касьян Берендт, Миша Торховской, Ваня Маркичев и другие замечательные энтузиасты. Каждому в день маскарада я выдал костюм из своей коллекции. Встретившись под аркой станции метро “Кропоткинская”, мы неспешно отправились гулять по Бульварному кольцу.

Погода стояла замечательная. Припекало солнышко. Мои подруги прятались от его лучей под китайскими шелковыми и бамбуковыми или кружевными русскими зонтиками. По тротуарам беззаботно стучали каблучки босоножек 1930-х годов. Над толпой колыхались старинные шляпки – разных размеров, цветов и фасонов. Сам я был в визитке и пенсне. Реакция прохожих на нашу живописную команду очень разнилась. Одни были уверены, что мы артисты, снимаемся в кино, а где-то в кустах притаился оператор с камерой. Другие шарахались от нас как от огня, думая, что мы иностранные шпионы. Третьи просто крутили пальцем у виска.

Именно в то время, то есть 25 июля 1980 года, в Саратове скончалась моя двоюродная бабушка Ольга Петровна Васильева. В наследство от нее мне достался целый мешок прекрасных платьев 1920-х годов и старинная фамильная мебель красного дерева, принадлежавшая еще роду Чичаговых. Мне стоит подробнее рассказать об этой удивительной женщине, заменившей мне родных бабушек, которые ушли из жизни задолго до моего рождения.

Ольга Петровна Васильева была родной сестрой моего деда. У нас дома ее называли “тетка Ольга”. Пожалуй, она была самым пожилым человеком, которого я когда-либо встречал в жизни. На моем пути возникало немало людей, рожденных в 1890-х годах, еще больше появившихся на свет в 1900-е годы, но вот 1886 года рождения была одна Ольга Петровна, почти ровесница Коко Шанель.

Всю жизнь она посвятила музыке. Окончив в Санкт-Петербурге музыкальные “Курсы Рапгоф”, стала пианисткой и концертмейстером, а после возвращения из Харбина с 1935 года жила в Саратове. Ольга Петровна обожала эпистолярный жанр и регулярно писала нам письма. Начинались они всегда одинаково: “Васильевы, мои дорогие! Самые мои дорогие!” Гимназически-бисерным почерком она писала о своем неспешном житье-бытье, о том, как ежедневно слушает по радио Шостаковича, Глинку и Римского-Корсакова и как скучает по родному Санкт-Петербургу.

В один прекрасный день я решил отправиться в Саратов, чтобы навестить Ольгу Петровну. Купил билет на поезд и запасся сумками с гостинцами, зная, что в Саратове живут довольно голодно: то были времена брежневского застоя. Я привез сосиски, зеленый горошек, курицу, сгущенное молоко, печень трески, сайру и другие милые ее сердцу “деликатесы”.

Жила Ольга Петровна на улице Советской, дом 3, кв. 1, в старинном доме с атлантами на первом этаже, окруженная фамильной мебелью красного дерева, фарфоровыми чашками и бронзовыми лампами. Книжные полки занимал четырехтомный энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, а на рояле стоял большой портрет любимой сестры Екатерины Петровны Нестеровой, супруги художника Михаила Нестерова, тоже приходившейся мне двоюродной бабушкой. Портрет был кисти Федора Булгакова.

Тетка Ольга уже плохо видела, почти не поднималась с кровати, но при этом переодевалась по два раза в день. Меняла шарфики и креп-жоржетовые блузочки – розовую на зеленую, зеленую на желтенькую… И постоянно интересовалась, что теперь носят. С молодых лет мода оставалась одним из главных увлечений ее жизни.

Поэтому я не удивляюсь, откуда во мне такая генетическая страсть к переодеваниям. Она у меня в крови! В одном из писем, адресованных в 1950-х годах моей тете Ирине Павловне Васильевой, Ольга Петровна писала: “Милая Ируненция! Я сшила себе новое пальто в черно-белую куриную лапку и теперь планирую пуговки. Какие бы ты мне посоветовала?” Ируненция ответила: “Черные лучше всего подойдут”. В следующем письме тетка Ольга ответила ей: “Ты ничего не понимаешь в моде! Только оранжевые!”

Второй ее страстью была музыка. Зная об этом, я как-то привез в Саратов запись рок-оперы “Иисус Христос – суперзвезда”. Тетка Ольга с живейшим интересом прослушала сочинение Эндрю Ллойда Уэббера и Тима Райса от начала до конца и восхищенно зааплодировала после финальных аккордов.

– Какая красивая музыка! – всплеснула она руками. – А партитуры у тебя нет?

– Партитуры нет, – ответил я. – Но даже если бы была, мы с вами сейчас вряд ли ее разобрали бы…

Комната Ольги Петровны в коммуналке была насквозь пропитана духами “Красная Москва” и одеколоном “Кармен”. Она ими не просто душилась, а обливалась, лежа в постели. Иногда флаконы терялись в щели между стеной и кроватью. Склянки бились, духи разливались по полу, а их стойкий аромат слышался еще на подходе к квартире. В один прекрасный день я принял волевое решение устроить в комнате генеральную уборку. Выбросил мусор, вымел из-под кровати осколки битых флаконов, надраил полы, проветрил помещение… Тетка Ольга во время уборки беспрестанно чихала от поднявшейся пыли и с нетерпением спрашивала:

– Ну, ты уже закончил?

Близким другом Ольги Петровны был Николай Борисевич – оперный певец, баритон, одно время певший в Харбине. В СССР он вернулся уже при Хрущеве, и судьба забросила его в Саратов, где они после десятилетий разлуки встретились с Ольгой Петровной. Дочь Борисевича Вера часто навещала ее, приносила куриный бульон, кормила… Эта добрая харбинка до сих пор живет в Саратове.

Ольга Петровна ушла из жизни в девяносто шесть лет. Оба ее племянника, мой папа и его брат, Петр Павлович, поехали в Саратов на похороны. Тетку Ольгу положили в маленький гробик, который поставили на стол. Отпевали прямо в комнате и похоронили на местном кладбище.

Когда папа вернулся из Саратова, я спросил:

– А что вы сделали с мебелью и платьями Ольги Петровны?

– Там все и осталось, – махнул он рукой.

Я тут же взял билет на поезд и помчался в Саратов. Еще чуть-чуть, и мог не успеть: новые жильцы активно готовились к ремонту и освобождали комнату от ненужных вещей. Я сказал, что хочу забрать имущество, принадлежащее моей семье. Возражений не последовало. Люди, занявшие комнату Ольги Петровны, даже обрадовались – не придется самим выносить хлам. Хламом они называли мебель красного дерева в стиле ампир, принадлежавшую еще моей прабабке дворянке Ольге Васильевне Чичаговой, внучке знаменитого адмирала Павла Васильевича Чичагова. Тетка Ольга берегла эти вещи всю жизнь. И вот теперь они были свалены бесформенной грудой посреди комнаты, чтобы не мешать побелке.

Я задумался: как же мне перевезти эту мебель в Москву? Мне было двадцать лет! Не придумав ничего лучше, отправился на железнодорожную станцию и спросил:

– Где у вас тут грузовые перевозки?

На меня посмотрели как на сумасшедшего.

– Мальчик, записываться нужно за месяц!

Тогда я потребовал отвести меня к начальнику станции. До сих пор понять не могу, откуда во мне тогда взялась такая решительность! Думаю, мной двигал страх потерять семейные реликвии. Когда я представил, что все эти вещи могут сгинуть на помойке, меня охватил настоящий ужас. Меня отвели к начальнице с пергидрольной халой на голове.

– Ваши документы, – потребовала она.

У меня с собой не было ничего, кроме студенческого билета Школы-студии МХАТ. Я протянул ей эти корочки со словами:

– Я сотрудник Московского художественного театра! Мне необходим контейнер для перевозки мебели.

– Но у нас нет свободного контейнера, – упрямилась тетка с халой.

Я стоял на своем:

– А мне он нужен сегодня!

И что вы думаете, дорогие читатели? Благодаря настойчивости и силе гипнотического убеждения я получил контейнер в тот же день! И все это задолго до “Модного приговора”, подарившего мне огромную, многомиллионную популярность. Ликованию моему не было предела.

Контейнер подвезли прямо к дому. Но как перетаскать вещи в контейнер? Я обратил внимание на мальчишек лет по тринадцать-четырнадцать, которые бегали по двору наперегонки. Подошел к ним:

– Хотите заработать на мороженое?

Конечно, они хотели. И с радостью помогли мне перетаскать всю мебель из комнаты в контейнер. Следом погрузили семейную переписку, фотографии, платья, книги и отправили все это в Москву. Получив от меня по два рубля, счастливые мальчишки с гиканьем убежали.

Когда контейнер открыли перед нашим домом на 3-й Фрунзенской, пыль поднялась столбом. Но я чувствовал себя настоящим победителем! С тех пор мне довелось спасать не единожды чужое имущество и даже целые гардеробы. Я не боюсь отправить старинный диван из Чили в Париж или китайский умывальник из Макао в Вильнюс…

В 1982 году я эмигрировал во Францию, где коллекцию пришлось создавать практически заново. Но для меня открылись замечательные блошиные рынки Парижа и его антикварные аукционы. Не скрою: множество старинных портретов, вееров, зонтов и сумочек пришло в мою коллекцию с прилавков парижского блошиного рынка Vanves, который и по сей день остается моим любимым местом поисков и покупок.

С 1983 года я преподавал историю костюма в крупнейшей парижской школе моды Esmod, которая находилась на Больших бульварах возле аукциона Drouot. В перерывах между лекциями я покупал там жилеты XVIII века, старинные туфли, корсажи и ткани. Среди моих студентов были отпрыски родовитых семей, которые не покидали своих дворянских гнезд многие века. Они делились со мной фамильными сокровищами. С одной из них, графиней д’Алькантара, я делаю выставки до сих пор!

Во второй половине 1980-х годов я стал регулярно публиковать статьи о моде и стиле на страницах парижского еженедельника “Русская мысль”. В 1985 году появилась моя заметка о намерении собирать платья работы русских домов моды, созданных эмигрантами в Париже. Первой откликнулась знаменитая парижская манекенщица 1920–1930-х годов баронесса Галина Романовна Дельвиг, у которой я купил платья из гардероба княгини Марии Илиодоровны Орловой и получил много модных фотографий Галины Романовны и ее сестры, не менее знаменитой манекенщицы в доме моды Maggy Rouff Жени Горленко, виконтессы де Кастекс. Воспоминания Магги Руфф, которые вышли на русском языке с моей легкой руки.

Мне помогали советами известные художники-эмигранты: Роман Петрович Тыртов (Эрте), Ростислав Мстиславович Добужинский, Дмитрий Дмитриевич Бушен, Александр Борисович и Екатерина Борисовна Серебряковы. Моя коллекция выросла и за счет гардероба звезды кабаре “Фоли-Бержер” 1920-х годов Халинки Дорсувны, которая разыскала меня и открыла двери личного гардероба, полного вещей со славными грифами прошлых лет. Актер Александр Арбат-Курепов передал в середине 1980-х в мою коллекцию шесть шитых бисером и блестками вечерних платьев 1920-х годов работы дома “Китмир”, принадлежавшего великой княгине Марии Павловне, а также платье Lanvin 1946 года из гардероба знаменитой актрисы русской эмиграции Claude Genia. Но самое крупное приобретение сделано благодаря семье Самсоновых: у меня оказался весь уникальный гардероб Татьяны Никитичны Самсоновой-Налбандовой (1885–1971), хозяйки заводов “Петровская водка”, приехавшей в Париж из Москвы в 1913 году и сохранившей нетронутым свой драгоценный багаж. Многие платья из семьи Самсоновых, неоднократно демонстрировавшиеся во многих странах мира, теперь бережно хранятся в моей коллекции как образцы изысканного русского вкуса.

Другим крупнейшим вкладом в коллекцию был щедрый дар самой Майи Плисецкой, передавшей мне несколько своих платьев работы домов моды Pierre Cardin и Chanel. Уже после смерти великой балерины ее вдовец Родион Константинович Щедрин любезно предложил мне взять в коллекцию другую часть гардероба Майи Михайловны.

Мы встретились с Родионом Константиновичем 6 марта 2017 года в Мюнхене, куда я приехал из Праги по его приглашению. Он назначил мне свидание в своей съемной квартире, но постоянно менял время встречи, несколько раз прося меня явиться на час позже. В результате я пришел ровно в 16:00, секунда в секунду. Позвонив в домофон, тут же услышал голос:

– Саша! Какая точность! Я поражен.

Я поднялся на второй этаж и попал в большую квартиру с довольно аскетичной, но элегантной обстановкой, где Родион Константинович с Майей Михайловной прожили несколько лет. В гостиной стоял рояль. На нем – зажженные свечи, цветы и с десяток портретов Майи. Цветы и портреты я заметил на каждом подоконнике. Казалось, что великая Плисецкая ушла из жизни неделю назад. А ведь с момента ее смерти минуло почти два года.

Меня поразили глаза Щедрина редкого нефритового цвета. Одет он был в зеленую рубашку, из-за чего глаза светились еще больше. Посмотрев на мой красный цилиндр и красное пальто, Родион Константинович произнес:

– Майя была права! Вы Чичиков. Она часто смотрела “Модный приговор” и каждый раз говорила: “Саше нужно играть Чичикова в кино без грима” – и не понимала, куда смотрят режиссеры.

Затем Щедрин даже сфотографировал меня, сказав, что такой красоты он у себя дома еще не видел. Когда он вспоминал Майю, на его глазах появлялись слезы. Говорил, что это главный человек в его жизни, что жизнь с ее уходом опустела… Радовался, что успел поставить ей памятник в Москве.

Родион Константинович передал мне шесть вещей авторства Пьера Кардена, которого Майя чтила больше всех остальных творцов моды. Также он отдал мне несколько пар ее обуви. Среди них оказались серебряные туфельки из последнего номера Плисецкой Ave Maya. Провожал меня Родион Константинович словами:

– Майя всегда говорила: “Все вещи надо отдать Саше – другие выбросят, а он сохранит”.

Этому принципу, так просто сформулированному выдающейся прима-балериной ассолюта, дружившей со мной, я стараюсь следовать всю свою жизнь.